Такие годы

Михаил Садовский

Книга Михаила Садовского «Такие годы» предназначена для семейного чтения и будет интересна дедушкам и бабушкам, их детям, внукам и даже правнукам. Она, несомненно, пополнит список изданий отечественной литературы, предназначенной для совместного чтения и обсуждения в семье и в школе. Откройте книгу и получите от нее удовольствие и радость.

Глава VIII. Визит

Сговорились идти к Поздняковой вместе. Повод Венька придумал моментально: надо отдать книгу. Ему очень хотелось познакомить Шурку с Ниной — он даже сам не мог понять, почему. Не затем же, в самом деле, чтобы похвалиться, какая у него есть знакомая, тараторка и отличница… а может, и так… Во всяком случае, себе в этом он не признавался. Сначала отправились на станцию покупать конфеты. Неудобно же вдвоём, ещё и «с пустыми руками», как говорила мама. Самыми лучшими конфетами на свете Венька считал подушечки в сахаре. Шурка с ним не согласился — его идеал был «Раковые шейки» в вощёных кремовых фантиках с красным раком. Чтобы не спорить долго, решили, что, конечно, «Мишка на Севере» посильнее будет, но выходило, что на их сбережения не достанется каждому по «Мишке», а подушечки для чая — «самое то, что надо!».

Баба Дуся встретила их, как всегда, приветливо. Сказала, что у Нинки какой-то сбор, и никак не могла в толк взять, чего они на нём собирают зимой, когда вся трава под снегом. Ребята хотели уйти и встретить Нинку по дороге, но бабка не разрешила. «Хватит, Аника! — твёрдо сказала она и перекрестилась, пришёптывая: — Прости, Господи! Ты-то уж навоевался! Хватит! Мне грех на душу будет — опять, не дай Бог, этих разбойников повстречаешь!». Веньку снова поразило, что бабку ведёт что-то, сначала просит у Бога прощенья — за что? Потом какой-то грех — и опять крестится. Выходило так, что она Бога чувствует, как они в школе своего директора Сковородкина — тот тоже всё всегда и про всех знал. «В новой школе совсем не так, — думал Венька. — И ребята живут не так — никто же не оглядывается каждую минуту ни на Бога, ни на директора — так с ума сойдёшь!».

Пока бабка кипятила чайник на керогазе и накрывала на стол, Венька показал Шурке её фотографию на стене и был очень доволен: Шурка подтвердил, что она и правда «очень!».

Нина пришла скоро, разрумяненная с мороза, в какой-то розоватой вязаной шапочке, припорошенной снегом, — Веньку вдруг поразило её сходство с бабушкиной фотографией на стене, и он невольно оглянулся, чтобы сравнить. Когда же он перевёл глаза на Шурку, то увидел, как тот, насколько это вообще было возможно его рыжему веснушчатому лицу, покраснел: и шея, и уши — всё стало ярким… Хотелось потрогать, не горячее ли. И Нина тоже смутилась, подавая ему руку для знакомства. Но неловкость сразу исчезла — бабка разряжала любую заминку своим присутствием — то ли от неё исходила какая-то особая, приобретаемая только с тяжело пережитыми годами доброта, то ли по природе ей это было дано. Весело пили чай, вспоминали смешные случаи, Шурка пригласил Нину посмотреть его клеста, вернее клестиху, которая села на яйца, что теперь больше всего заботило его с мамой — надо было её кормить и охранять от кота.

Смерклось неожиданно быстро. Такой день зимой в нашем краю: только рассветёт, а уже сереет день и скукоживается, как береста на костре.

На обратной дороге Венька похвалился: «Мировая девчонка!». «Да, — просто подтвердил Шурка, — я с ней дружить буду». Непонятно почему, это кольнуло Веньку, но он не подал виду и ответил: «Дружи. Она очень хорошая!».

Серое плотное пространство впереди превращалось в улицу только благодаря светлячкам окон, пробивавшимся сквозь снежные ветви. Потом из мглы выступали заборы, и даже можно было рассмотреть недоеденные дроздами и скворцами кисти рябины и тёмные ягоды боярышника. Венька останавливался, пригибал ветки, обсыпался снегом и рвал их застывшими пальцами. «Держи!» — протягивал он Шурке, и они набивали рот сладкой мякотью. На перекрёстке горел единственный фонарь на деревянном покосившемся столбе. В жёлтом свете ребята увидели приколотое свежее объявление: «Набор в драмкружок. Подготовка новогоднего представления…».

— Только что повесили! — уверенно сказал Шурка. — Когда днём шли, его не было.

— Какое это имеет значение! — равнодушно отмахнулся Венька.

— Имеет. Значит, там все на новенького, — он помолчал. — Ты любишь читать? Вот «Всадник без головы» или «Пёстрая лента»…

— Нет, — перебил Венька, — это всё выдумки. Я люблю про Миклухо-Маклая, Пржевальского, Афанасия Никитина… Но если ты хочешь, давай сходим, запишемся…

В посёлке было два клуба. В старом, «зимнем», крутили кино и зимой и летом, и он находился «на той стороне», куда домашним законом дорога Веньке была закрыта. В новом, «летнем», именно летом работала читальня, тут давали шахматы напрокат, на покосившихся столиках играли в домино, торговали пивом в синей палатке, а по праздникам и выходным выступали артисты на открытой эстраде. Когда-то это было, наверное, красивое сооружение. Говорят, построили его при Шаляпине, и сам он открывал его и даже пел, но с тех пор, видно, его покрасили два раза — два, потому что одна краска, более светлая, выступала из-под второй, облупившейся. Это уже предположил Шурка, пользуясь дедуктивным методом Шерлока Холмса.

Драмкружок занимался в помещении за сценой. Тут было несколько комнаток и небольшой репетиционный зал. Пахло дымком и сковородкой, как всегда, когда топится буржуйка. Народа было немного — несколько взрослых и ребят. Все сидели на стульях, не раздеваясь, и тихо переговаривались.

— Вы в кружок? — выглянула девушка из одной двери. — Заходите! — и распахнула её пошире, чтобы их пропустить.

В комнате за столом перед зеркалом вполоборота сидел совершенно седой человек с красным лицом, белыми усами и белой небольшой бородкой. Если бы не папироса между двух тонких изящных пальцев, можно было подумать, что это Дед Мороз лично пожаловал организовывать постановку к Новому году.

— Молодцы, что пришли! — сразу начал Белобородка, как его тут же прозвал Венька. — Дела всем хватит. Раньше не занимались? Ничего — у нас есть замечательная система Станиславского, по ней будем работать! Как вы о нас узнали?

— По объявлению!

— Правильно, — обрадовался Белобородка. — Видите, Верочка, я был прав! У нас действительно самая читающая страна в мире и нет безграмотных! Так? — он указал пальцем на Веньку.

Тот помедлил мгновение, соображая, что надо делать, и произнёс:

— Вениамин!

Белобородка перенёс свой палец на Шурку, и тот уже без задержки отрапортовал:

— Александр!

— Отлично! Ну, вот вам и первая задачка, которую вы решили совершенно верно! А теперь все в зал и через пять минут начинаем!

Венька не понял, какую они задачку решили, кто такой Станиславский и зачем в театре система, но Белобородка показался ему человеком добрым и слегка выпившим. Он поделился с Шуркой, и они решили, что не ошиблись.

— Положение у нас сложное, даже критическое, — начал руководитель, забираясь на сцену, — добавьте в центр! — скомандовал он, и, как по волшебству, что-то щёлкнуло, и вспыхнул свет. — Так. Положение сложное. Времени в обрез, как во всяком театре перед премьерой. Но мы должны сделать подарок зрителям, и поэтому репетиции через день в пять, а по воскресеньям с одиннадцати и до упаду! Согласны?

Вместо ответа кто-то тихо спросил из зала:

— А костюмы?

— Костюмы. Костюмы всегда проблема перед премьерой, но, я надеюсь, что мои старые друзья меня выручат и дадут напрокат за умеренную плату, как растущему коллективу, основные костюмы, а остальное: мамы, папы, бабушки, соседи и собственные руки. Чем больше людей мы вовлечём в наше дело, тем прекраснее получится праздник! — он помедлил, прошёлся по сцене, и видно было, что ходит он не обычной походкой, а как-то вышагивает — движется… — Итак. Вот пьеса. Самуил Маршак, «Двенадцать месяцев» — отличная идея, масса характеров, юмора, прекрасный язык, — он прищёлкнул пальцами…

— Людям всегда не хватает тепла… особенно зимой… — добавил он совсем тихо… — и если, хотя бы в мечтах, удаётся обмануть, вернее, перехитрить мороз… Ладно, остальное — по ходу дела. Сейчас все запишут свои адреса в тетрадке у Верочки, моей верной ученицы и помощницы, а мы пока начинаем по очереди читать пьесу, чтобы понять, кто есть что! — и он улыбнулся, спрыгнул в зал, устроился в третьем ряду посредине и дал рукой отмашку…

На третьей репетиции, когда Александр Михалыч сам показывал на сцене, как должна капризничать королева, дверь приоткрылась. Все обернулись на скрип. В проёме показалась голова в шапке, под которой трудно было рассмотреть лицо, но Венька сразу его узнал — это был тот, через которого опрокинулась Нинка.

— Войти! — скомандовал Белобородка. — Шапку долой! — тот скинул шапку. — Имя?!

— Юра…

— Юрий… — поправил Белобородка и ждал.

— Бердышев, — последовало незамедлительно.

— Входите. А вообще во время репетиции или сценического действия… — он поднял палец, — только с разрешения руководителя… Актёры нужны. Театру всегда нужны люди! Входите!

«Это один из тех, четверых!» — зашептал Венька на ухо Шурке. Тот уже знал обо всём с его слов. «Я выйду посмотрю вокруг», — прошептал Шурка и плавно исчез, воспользовавшись перерывом, и Венька вместо рукава, за который пытался удержать товарища, ухватил воздух. «Выследили, — думал он, и как-то противно засосало в животе. — Нарвался». Шурка вернулся через минуту и отрицательно покачал головой: «Никого! Надо раньше уйти!».

Раньше уйти не удалось. Новичку, как и Шурке, досталась бессловесная, но полная жизни и движения, по замыслу режиссёра, роль одного из месяцев. Венька Вороном сидел на суку, т. е. на двух табуретках, поставленных одна на другую, и при каждой реплике, в основном состоявшей из раскатистого «кар-кар», смотрел вниз, чтобы, в случае чего, спрыгнуть поудачнее. Он внимательно слушал все поучения режиссёра и особенно гордился, когда Белобородка кричал ему: «Не так каркаешь! Творчески подходи к обстановке! Реагируй, реагируй! Проживай действие!».

Теперь дни, заполненные театром, пролетали незаметно — всё слилось в одну длинную репетицию. Тут же готовили нехитрый реквизит. Притащили настоящий мох из леса для полянки во время оттепели. Его наклеили на фанеру. В день спектакля решили подновить зелёной тушью, а огромный нос Ворона покрасили чёрной тушью. Королеве соорудили корону из цветной фольги — немало конфет пришлось раздобыть девчонкам и съесть, чтобы освободить фантики. Каждый предлагал какую-нибудь хитрость на пользу дела, а Белобородка похваливал, приходил раньше всех и уходил последним. Конечно, любопытные ребята пытались выяснить, кто он, откуда взялся, и правду ли говорят, что до войны в Москве ставил спектакли. Но кто говорил одно, кто другое. Приезжал он на электричке, и единственное, что знали точно: что живёт один и приехал к ним из Сибири.

Ремесленник Юрка приходил в обычном пальто, такие носили все ребята. Ни разу за ним не притащились его дружки. Он оказался белобрысым, субтильным, молчаливым мальчишкой, ловко пилил фанеру по начерченному контуру, приклеивал, прибивал, возился с большими фонарями, помогая монтёру-осветителю. Венька заметил, что он старался на него не смотреть. Роль у него была бессловесная, но Белобородка сказал, что «тем труднее её воплотить — тут за текст не спрячешься, а вот отыгрывать всё, что происходит на сцене, надо! Ведь чудо происходит: среди зимы наступает весна, цветы цветут!». Но всё же обещал ближе к премьере каждому бессловесному дать хотя бы по реплике: «Возьму грех на душу! Самуил Яковлевич меня простит!».

Он так это произнёс, что каждому стало ясно личное знакомство с самим Маршаком!

Вообще, многое казалось Веньке необыкновенным, и вчерашнее так стремительно уходило назад, что он сомневался, а было ли всё это?! Эсфирь, которую не видел почти два месяца, драка, переезд… непонятно, как подвернулся этот кружок, — подумаешь, объявление, клочок бумаги на столбе. Шли бы они позже — и сорвал бы ветер, или лампочка бы лопнула от снега и мороза… Все эти новые слова, новые товарищи, новая тяга сюда. Чему Венька удивился больше всего — что он болеет за спектакль! Не за себя, а за спектакль. Ну и что, что у него маленькая роль, у Шурки вообще ни слова, а он тоже старается, и видно, как переживает. Поговорки Белобородки он запоминал навсегда — они ему очень нравились: «Успех дело общее, а слава — наживное!». Сначала Венька не понял, что значит его наставление: «Высоко сидишь! Не только потому, что на сук высоко-высоко забрался, а потому, что характер такой: всё видишь, всех поучаешь… Так каркай, чтобы всем ясно было, что имеешь на это право!». Он не жалел ни слов, ни движений, чтобы показать, сам каркнул вполне убедительно и тут же объяснил всем, кто играет месяцев: «Месяц — это знаешь сколько? Представь, что ты в Ленинграде в блокаде, посадил весной огород, и до урожая надо ждать месяц на осьмушке черняшки… Представил? Вот какая ты значительная фигура на сцене!».

«Ваше величество! — обратился он к Люське, — тут дело не в красоте! Это вам повезло, что вы — естественно очаровательная девица, но вам по жизни соблазнять никого не надо, чтобы чего добиться. Вы же королева! Капризничать — и всё! „Казнить нельзя помиловать!“. Безобразие, вас писать заставляют, при чём тут люди?! Одним больше казнят, одним меньше — какая мелочь! Главная справедливость — ваша левая ножка и нижняя губка! Всем понятно? — он громко хлопал в ладоши, свешивал ладонь со спинки впереди стоящего стула и приглашал: — Пожалуйста! С того же места! Верочка, подскажите!..».