Посёлок (барамберус рокакану)

Михаил Остроухов

Странный посёлок затерянный среди снегов. Жизнь ужасно скучная или… страшно интересная? У кого как. Главная героиня старушка – деревенский детектив.

Собаковолки

Вечером идем мы с Чувилкой. Темно, хоть глаза выколи. Вдруг навстречу нам человек сто, судя по тому, как снег скрипит. И хоть бы кто слово сказал. Все ближе, ближе. Если б не Евдокия Ивановна, я б, наверно, через забор сиганула. Чувилка удержала. Стою, как вкопанная. Всё, думаю, приплыли. Но эти мимо прошли, ни кашлянут, ни сморкнуться, только дыхание слышно, мужики бы шли — слов не жалели, у нас на посёлке балаболов пруд пруди, а уж о бабах говорить нечего, все балаболки. Кто это был, ума не приложу? Так: темная сила какая-то!

Подошли мы к дому Верки. Спрятались за сараем. Чувилка пританцовывает.

— Зябко, ― я тоже поежилась, ― Чувилка, ты довольна, как жизнь прожила?

— Я еще помирать не собираюсь.

— Я так спрашиваю, для разговора.

— Довольна.

— И я довольна: главное, при нас с тобой порядок был.

— Поживем еще!

— Тихо, ― я чьи-то шаги услышала.

В темноту вглядываюсь:

— Ох, пронеси Матушка

— Земля Родительница, ― шепчу, ―

В жару и холод спасительница,

Сделай детями —

Малыми зверями,

Укрой в норку —

Да насыпь горку.

Вдруг слышу скрип: фу, от сердца отлегло — это же Михей: его култышка выдала. В двух шагах от нас остановился. Минута прошла, другая: скрип удаляться стал. Что ж это получается? Под окном у бабы Веры постоял и дальше пошел? Хотя ничего удивительного в этом нет. Дед Михей давно о Верке вздыхает.

Как-то в клубе гляжу: он за кулисой стоит.

— Михей, ― говорю ему, ― от кого прячешься?

Он молчит.

— Ей, Михей, оглох что ли?

Опять ни звука.

Тогда я взяла и ему на ногу наступила, он зачертыхался: култышкой застучал. Баба Вера мимо проходила: чуть со смеху не покатилась. Дед Михей покраснел как помидор и на меня как на врага смотрит. Тут до меня дошло: он за Веркой подглядывал. Вот оно что! Михей: жертва безумной страсти. С одной ногой, а вперёд молодых бежит. Ну, а мне-то чего? Дело хорошее: любовь. Только, как посмотришь на Михея: смех берёт: Ромео одноногий.

Значит, стоим мы с Чувилкой за сараем, время идёт. Мороз-лиходей нас приметил. Старец синеногий: тыща лет ему от роду, костяшки — лёд. Сперва мне за платок пальцы трясущиеся сунул: бородой-колючкой по щеке провёл. Потом и до Евдокии Ивановны добрался: под мышками стал щекотать. Мы от него в сторону, а он за нами: пришлось из-за сарая выйти.

— Что будем делать? — Чувилка меня спрашивает.

— Зубы морозу заговаривать.

— Как это?

— Ой, мороз-мороз ―

Синий перст, сизый нос.

Как пошел Микитка за дровами ―

Увидел синее пламя,

Взял его в руки — не жжется, а греет,

За пазуху положил — щекотит — стало теплее.

— И впрямь потеплело, ― Чувилка говорит.

— Ой, мороз-мороз, багровая выя —

Зубы кривые.

Ехал Ванька в таратайке,

Обгоняет хромый дед.

Бросил таратайку Ванька,

Скок-поскок, а деда нет.

Ванька красный как из баньки,

Но согрелся, дармоед.

Мороз и впрямь заслушался, буркалами своими на меня уставился, стоит как неживой.

Не знаю, как долго бы мы еще зубы морозу заговаривали, но в этот момент дверь дома открылась, и Верка с порога нам говорит:

— Какие люди, и без охраны!

— Мы… тут… гу… гуляем, ― у меня язык заплетается.

— Гуляете? Тогда заходите ко мне, погрейтесь, ― баба Вера в гости нас приглашает.

Хотела я отказаться, но про горячий чай подумала, и согласилась.

— У меня не прибрано, ― баба Вера тряпкой шкаф в прихожей обмахнула.

Я вокруг посмотрела: все блестит, к чему оправдываться? Хотя понятно: Верка чистюля — свихнуться можно. Для нее уборка — праздник! Правда, досталось ей однажды на орехи. Домового она загоняла: то под шкафом вытрет, то на шкафу, то в шкафу. Домовой терпел, терпел, а потом взял и сбросил бабе Вере на голову цветок в горшке. После этого Верка, прежде чем убираться, голову полотенцем повязывает.

Баба Вера на кухне нам чай налила и говорит:

— Собак бродячих развелось — жуть. И никому дела нет. Безобразие. На днях у меня с кухни кусок мяса украли, и как забрались: ума не приложу. Я в милицию обратилась, да милиционер наш — Андрей Петрович, говорит, кроме меня на собак никто не жалуется, а я что, не голос? Деляга из-под бугра. Я не посмотрела, что милиционер, так отчихвостила… Нет у нас порядка на поселке. Нет.

— Думаешь, собаки во всем виноваты? ― я говорю.

— Посмотри, какие у них морды хитрые, ― баба Вера отвечает, ― Идешь по улице, а они корогодом навстречу и в глаза смотрят. Жорик говорит, я мясо каждый день жарю, они чуют. Неправда. Я на шестидневке. Порядка нет, вот они сукины дети и бесчинствуют. Я знаю: это собаки с волками в сговоре скотину угоняют.

— А что у кого-то угнали? ― я удивилась.

— Нет, но могут угнать! — баба Вера поправилась, ― а что мне тогда без коровы, кровиночки моей, делать?

— Успокойся ты, Верка.

— Я без коровы по миру пойду! — баба Вера слезу вытирает,―

Ох, коровушка моя,

Марья Маревна,

с тобою баба Вера царевна,

а без тебя баба Вера

лишь королева.

Вот заголосила: ничего еще не случилось, а она воет. Что за человек?! Совсем нас Верка измучила. Совесть нужно иметь. Второй час ночи. А она нам свои бредни рассказывает. Нет, это невыносимо! Какая она все-таки назойливая бабка. Попрощались мы с бабой Верой, и пошли по домам спать. Утро вечера мудренее. Завтра ДНД снова свою нелегкую службу нести: потому что есть на поселке отдельные личности, которые у меня на подозрении, за ними глаз да глаз нужен. Но будьте спокойны: у ДНД все под контролем!