Рассказы в стиле Дзен – 2. Останови войну в себе

Михаил Карусаттва

Рассказы из сборника ранее публиковались отдельными изданиями. Продолжение нашумевшего цикла фантастико-философских рассказов. Ещё больше экспериментов с жанрами. Ещё глубже погружение в тайны.В новый сборник вошли рассказы:Буддийский вестерн «Хороший шериф – мёртвый шериф»Абсурдный детектив «Суд над реальностью»Автобиографический рассказ «Буддист в русской деревне»Альтернативная интерпретация Евангелия «Второе пришествие»Странный рассказ «История о том, как Янка Лебедева покончила с собой»Рассказ-завещание «Пробуждённый человек из рода Шапкиных» Книга содержит нецензурную брань.

© Михаил Карусаттва, 2023

ISBN 978-5-0062-0055-5 (т. 2)

ISBN 978-5-0062-0054-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Рассказы в стиле Дзен — 2

Второе пришествие

Предисловие ко второму сборнику

Всё, что вы прочтёте в этой книге, может вступить в конфликт с вашими ценностями, а может и наоборот — вызвать у вас восторг согласия. Собственно, это зависит не от автора, а от ваших внутренних убеждений. В любом случае не принимайте всё близко к сердцу, в конце концов — это просто художественная литература, созданная в первую очередь для того, чтобы ваш ум пережил какой-то новый опыт здесь и сейчас. Мы всего лишь гости в этом мире, и наше с вами соприкосновение, взаимодействие автора и читателя — это короткая искра. Не стоит делать из этого какие-то далёкие выводы. Вывод — это нечто высокомерное, попытка поставить себя выше таинств бытия. Прикоснитесь к тайне, но позвольте тайне остаться тайной. Не пытайтесь её разгадать, ведь каждый читатель увидит в нижеизложенном свой смысл, и каждый из этих смыслов будет одновременно и правдой, и ложью.

Хороший шериф — мёртвый шериф

Эпиграф

«Хочешь стрелять — стреляй, а не болтай».

Илай Уоллак в роли Туко из к/ф Серджо Леоне «Хороший, плохой, злой».

1

Лошадь по кличке Бэтти изрядно устала, и её хозяин Гарет Вэйли решил дать ей отдохнуть. До города было ещё миль семь, Гарет знал это по Орлиному Носу — скале, чей «клюв» был узнаваем в любую погоду.

— Это хорошо, — сказал Гарет, привыкший разговаривать с лошадью, — что сегодня мы не войдём в город. Нэйтан Скотт со своими парнями прибудут туда, по моим расчётам, не ранее завтрашнего полудня. И раньше этого времени нам там делать нечего.

Место для остановки Гарет выбрал не случайно: поросший терновником холм, с которого был отличный обзор долины. И даже если ночью кто-то проскользнёт мимо глаз Гарета, застать врасплох его острый слух этому кому-то из-за терновника не удастся. К тому же на небе не было ни облака, и если ночь будет лунной, подумал Гарет, то это ещё более упростит для него пребывание здесь.

Ночь действительно выдалась чрезвычайно лунной. Да ещё и тёплой, поэтому отпала необходимость разводить огонь, что ещё более радовало Гарета.

Привычно он постелил на траву свой кожаный плащ, улёгся на спину, подложив под голову сумку с чем-то ценным, а рядом с собой, бережно обняв правой рукой, как любимую подругу, он положил заряженное ружьё.

Совсем не имея желания спать, Гарет начал пристально разглядывать звёзды. Он любил, глядя на звёзды, фантазировать, как выглядят миры на этих планетах, и представлять, как он путешествует по этим мирам. Надо сказать, что с фантазией у Гарета было всё в порядке, в голову ему приходили такие фантастические картины, что порой он искренне удивлялся своему уму. Единственное, что в этих фантазиях оставалось неизменным, — это присутствие в них самого Гарета и его верной спутницы Бэтти.

На этот раз Гарет сосредоточил внимание на тусклой, едва видной звезде. Он подумал: «Ведь тот факт, что отсюда эта звезда кажется невзрачной, совсем не означает, что её мир невзрачен в действительности. Ведь наверняка и наша планета оттуда видится совершенно невзрачной». И он начал придумывать для этой звезды невероятно яркий, богатый цветами и формами мир, полный причудливых существ. И, как бывало не раз, его фантазии плавно перетекли в сновидения.

2

Проснулся Гарет от странного, ранее неведомого ему ощущения, что кто-то на него смотрит. Он медленно, словно боясь спугнуть добычу на охоте, открыл глаза. И увидел перед собой старика, опирающегося на посох. Гарет так же медленно, без суеты потянулся за ружьём. Но ружья под рукой не оказалось. И тогда он почувствовал себя уже не охотником, а добычей.

Когда зрение Гарета прояснилось, он в ужасе осознал, что старик этот опирается вовсе не на посох, а на его, Гарета, ружьё.

— Не бойся, — заговорил старик, — я вовсе не собираюсь тебя убивать. Я просто не хотел, чтобы в результате твоего внезапного пробуждения ты случайно выстрелил в меня. Вот твоё ружьё, — и швырнул ружьё к правой руке Гарета.

Гарет в недоумении посмотрел на старика. Потом на ружьё, словно думая, что старик ему бросил не настоящее ружьё, а какой-то муляж. Но через мгновение опомнился, схватил ружьё и нацелил на старика.

— Да ты кто такой, чёртов засранец?! — крикнул Гарет, попытавшись придать своему голосу уверенный тон, но в этот же момент осознал, что рука его трясётся.

— Успокойся, — вновь спокойным, уверенным голосом сказал старик, как будто не он, а Гарет был под прицелом. — К тому же я не такой дурак, чтобы вернуть тебе заряженное ружьё, — и высыпал из руки на песок патроны.

— Да-а-а… — всё ещё нервно сказал Гарет, — ты совсем не дурак. Так подкрасться ко мне ещё никому не удавалось.

Старик ничего не ответил. Тогда Гарет спросил:

— И чего же ты хочешь, если не убить меня? Золота у меня нет…

— Ни твоей жизни, ни твоего золота мне не нужно. Всё, что мне нужно, — это твоё общество на эту ночь.

— Поверь, старик, я не лучшее общество на эту ночь. Поискал бы ты себе компанию поприятнее.

— А что, если я тебе заплачу? Я ведь простой слабый старик. А нам, старикам, лучше бы держаться поближе к молодым и сильным. Но цену такому обществу я знаю. Я ведь путешествую очень давно. И в долгу оставаться не люблю.

— Что у тебя есть? — уже более на правах хозяина положения спросил Гарет.

— Лошадь. И два мула. Они там, — старик указал рукой вниз холма. — И если ты позволишь мне завтра войти с тобой в город, то ты сможешь очень быстро продать их на рынке. Они здоровы, молоды. Ты выручишь за них хорошие деньги. А я пойду своей дорогой. К тому же — и ты прекрасно это понимаешь — к человеку, вошедшему в город в компании со стариком, будет куда меньше вопросов, чем к одиночке.

Гарет задумался. Откровенно у него не было никакого желания доверять этому старику. И хотя его предложение звучало довольно заманчиво, обстоятельства их знакомства побуждали Гарета как минимум лишний раз проверить старика. И Гарет уже привычным для себя уверенным голосом сказал:

— Я абсолютно спокойно войду в город в одиночку. И мне никто даже одного вопроса не задаст.

— Я понимаю, — сказал старик, — на что ты надеешься. Ты полагаешь, что вошедшие завтра в город Нэйтан Скотт со своими парнями отвлекут на себя всё внимание горожан, и им никакого дела не будет до одинокого странника.

— А я думал, что ты умнее, — сказал Гарет. — Твоя осведомлённость в моих планах лишь ещё больше подпитывает недоверие к тебе.

— Моя осведомлённость случайна. Просто я и сам хотел воспользоваться этим приёмом. Дело в том, что с неделю назад мне посчастливилось находиться в обществе мистера Скотта в Лаунберге. Его шайка планировала пребывать в городе ещё неделю, после чего отправиться сюда, в Антсверк. И я смекнул, что путь от Лаунберга до Антсверка эти резвые ребята преодолеют дня за четыре. Мне же с моими мулами для этого понадобится на три дня больше. Но если я выдвинусь немедленно, то, в сущности, мы прибудем в Антсверк в один день, — с этими словами старик швырнул Гарету патроны. — Но, — продолжил он, — теперь не факт, что сему суждено случиться.

— Это ещё почему? — спросил Гарет, подбирая патроны.

— Дело в том, что два дня назад мой путь пересёкся с другой шайкой…

— Какой такой шайкой? — насторожился Гарет.

— Ха! — усмехнулся старик. — Да ты их наверняка знаешь! Это мистер Глэн Мэдингтон со своими парнями, — сказал он и стал следить за реакцией Гарета.

— Мистер Мэдингтон, говоришь?.. — риторически спросил Гарет, секунду задумался и потом слукавил: — Знакомая фамилия…

Старик понял, что Гарет слукавил, и понял, для чего он это сделал. Чтобы теперь побольше выведать у него про эту встречу. Но такое положение дел старика, видимо, устраивало, и он сказал:

— Да, это тот самый мистер Мэдингтон, перед которым мистер Скотт остался в карточном долгу.

— Ах, тот самый… — Гарет вновь изобразил своё неведение.

— Да, — сказал старик. — И, как ты понимаешь, теперь далеко не факт, что мистер Скотт доберётся до Антсверка.

— Да-а-а… — вдумчиво сказал Гарет, — может и не случится… — и потом добавил: — С опасными же людьми ты общаешься, старик.

— Ну, опасны они больше друг для друга. А для безоружного старика они опасности представляют немного.

— Зря ты так наивно полагаешь.

— И вовсе не зря, — словно обидевшись, сказал старик. — Когда вокруг все вооружены до зубов, наивно как раз полагать, что тебя обезопасит оружие. Оно лишь спровоцирует другого выстрелить в тебя. И в этом смысле отсутствие оружия делает твою жизнь более безопасной. Уж поверь мне, старику. В этом мире у любого старика дожить до глубокой старости шансов больше, чем у любого молодого состариться.

Впервые за всю беседу Гарет успокоился, и старик ему действительно показался неопасным.

— Так я схожу за мулами? — спросил старик.

— Вместе сходим, — ответил Гарет, сделав характерный жест дулом ружья.

3

Привязав животных рядом с Бэтти, мужчины сели напротив. Закурив, Гарет спросил:

— И сколько тебе лет?

— Семьдесят три, — ответил старик. — Планирую прожить по меньшей мере до девяноста.

— Ну-ну… — иронично произнёс Гарет.

— В твоей усмешке слышится лишь твоя собственная неуверенность, что в нашем мире до таких лет дожить возможно. И в таком страхе ты будешь жить всегда, пока не избавишься от привязанности к этому ружью как к жизнеобеспечивающему явлению.

— Так что же ты мне предлагаешь? Выбросить ружьё и отправиться бродить по свету с двумя ослами?

— Да. Однажды я именно так и поступил. Чем меньше у тебя будет привязанности к материальному, тем больше у тебя будет шансов дожить до глубокой старости. Ведь именно обладание материальными ценностями делает тебя мишенью для таких же материалистов.

— Звучит сомнительно. Учитывая тот факт, что до сегодняшнего дня именно это ружьё обеспечивало мне и пропитание, и выживание.

— Тебе решать, — сказал старик и начал укладываться.

— Ну ты только не наглей, старик, — возмутился Гарет, — не рассчитывай, что я буду оберегать твой безмятежный сон всю ночь!

— Не беспокойся, — ответил старик, укрываясь накидкой, — если что-то случится, можешь без зазрения совести спасать свою шкуру.

«Вот ведь дьявол! — подумал Гарет. — Не за твою кротость, но за твой острый язык тебя точно когда-нибудь подстрелят», — и улёгся поудобнее, чтобы продолжить свои звёздные фантазии.

4

Гарет очнулся от дремоты при треске веток терновника и направил ружьё в темноту.

— Ещё один шаг, — крикнул он, — и ты труп!

— Пожалуйста, не стреляйте! — раздался женский голос.

— Выходи с поднятыми руками!

Из зарослей, сгорбившись от страха и с трясущимися руками, вышла женщина.

— Пожалуйста, не стреляйте! — повторила она. — Я здесь одна.

Врё-ё-ёшь! — протяжно сказал Гарет. И вновь обратился в темноту: — Считаю до трёх! Выходи, или на счёт три я стреляю твоей подруге в лоб!

— Раз! — начал счёт Гарет.

— Пожалуйста, не надо! — слёзно взмолилась женщина.

— Два!

— Итан, беги! — крикнула женщина.

— Три!

И в этот момент из темноты с криком: — Не-е-ет! Ма-а-ама! — выбежал мальчик и упал в ноги женщины.

— Пожалуйста, не стреляйте! — крикнул он, а мать инстинктивно укрыла ребёнка своим телом.

— Вот же дьявол! — крикнул Гарет и сплюнул в сторону.

— Ковбой, — сказал старик, — ты же не будешь стрелять в беззащитных женщину и ребёнка?

— Ещё не решил, — сказал Гарет, не опуская ружья. — Слишком много гостей за одну ночь…

— Мы уйдём! — взмолилась женщина. — Мы больше вас не побеспокоим!

— Куда ты пойдёшь?! — сказал Гарет. — Предупредить своих дружков?!

— Нет никаких дружков! — сказала женщина. — Мы заблудились. Мы идём в Антсверк. Мы только вдвоём.

— Мгновение назад, — сказал Гарет, — ты клялась, что ты одна!

— Разве ты не видишь, — сказал старик, — что эта напуганная женщина просто хотела защитить сына?

Гарет гневно посмотрел на старика. Потом снова перевёл взгляд на женщину и сказал:

— Какого чёрта вы здесь шляетесь ночью?

— Я же сказала, мы шли в Антсверк. Шли в стороне от дороги. Заблудились. Мы не ожидали наткнуться на вас. Вы не развели огня. Если бы вы развели огонь, мы бы, конечно, обошли вас стороной.

— Сядьте! — приказал Гарет. И женщина с ребёнком сели. — А теперь слушайте меня! Внимательно слушайте! Это и тебя касается, старик! Этой ночью я с вас троих не сведу глаз. Вы поняли меня?! И как только рассветёт, вы останетесь здесь, а я отправлюсь в город. Один отправлюсь! Вы поняли меня?!

Женщина послушно закивала головой.

— А ты меня понял, старик?! — повторил Гарет.

— Да, ковбой. Я тебя понял, — ответил старик. И только после этого Гарет опустил ружьё.

5

Около получаса под лунным небом царило молчание. Первым заговорил старик, обратившись к Гарету:

— Тяжело и страшно, наверно, жить в мире, в котором никому нельзя доверять?

— Заканчивай свою философию, — ответил Гарет, — а не то твоя альтруистическая теория закончится прямо здесь!

Тогда старик обратился к женщине:

— Откуда вы идёте?

— Из Ведингтона, — ответила женщина. — Мы идём на ранчо мистера Райна Бодди по рекомендации. Я служанка. Это мой сын, Итан. Меня же зовут Сара.

— Мистер Бодди уважаемый человек в Антсверке, — сказал старик как бы одобрительно.

— В Антсверке уважают всех, — презрительно сказал Гарет, — кто разбогател на чужих горбах. Уважение — лишь слово, рождённое в кругах снобов, красиво рассуждающих о добре и зле. В кругах же рабов уважению нет места.

— Неправда! — вдруг смело возразила Сара. — Лично я всех своих хозяев уважала.

— Это не уважение, — сквозь усмешку сказал Гарет, — это инстинкт самосохранения.

— Может, и так, — сказала Сара. — Но в таком случае и уважение в кругах ваших так называемых снобов, которые лишь пытаются польстить друг другу ради собственной выгоды, не что иное, как инстинкт самосохранения.

— Пожалуй, да… — вдумчиво сказал Гарет. — А вы не слишком ли умны для служанки?

— Я служила только у образованных господ, — гордо ответила она.

— Если так, — сказал Гарет, — то почему же, имея такой послужной список и рекомендации, вы идёте в Антсверк пешком? А не едете хотя бы на почтовом дилижансе?

— Мы так и ехали, сэр. Но перед Антсверком нам было необходимо навестить мою мать, которая живёт на ферме неподалёку. А через эту ферму центральная дорога не проходит. Вот мы и решили навестить мать, а оставшуюся часть пути пройти пешком.

— Но это же небезопасно! — укоризненно сказал старик.

— Как же небезопасно? — с издёвкой сказал Гарет. — Они же безоружны.

— Вы прекрасно понимаете, — сказал старик, — что я имею в виду. Женщина провоцирует мужчину на грех лишь фактом своего существования.

— Вот поэтому мы и сторонимся дороги, — сказала Сара.

— Звучит так безукоризненно убедительно, — сказал Гарет, — что не внушает доверия.

— Чтобы человек внушал тебе доверие, ковбой, — сказал старик, — он, судя по всему, должен быть мёртвым.

— Вот здесь ты в точку попал, старик! Нет на свете ничего более успокаивающего, чем лежалый мертвяк. Вот многие мертвецов боятся, а по мне, мертвяк — это кладезь полезной информации. Он и подскажет, куда идти не следует. А иногда и кое-что о своём обидчике поведает.

— А я видел однажды мертвяка! — неожиданно для всех заговорил мальчик.

— Итан! — осудительно прервала его мать.

— А ну-ка, ну-ка! — заинтересовался Гарет. — Нам всем интересно послушать.

И мальчик начал свой рассказ:

— Мы с друзьями играли в прокажённого у Бешеного ручья. Это в Глухом овраге, — он обратился к матери, — ты знаешь. Прокажённым был Остин Адамс. А я, Питер Рай и Венди Роусон прятались. Я спрятался в какой-то пещере. Сижу, чувствую — запах какой-то противный. Смотрю — а из-за камня нога виднеется. Я как драпанул оттуда! Потом Остин — он самый старший и смелый из нас — решил, что каждый из нас должен пройти испытание отваги. В одиночку войти в пещеру и посмотреть на лицо мертвяка. И я единственный, кого не вырвало! Даже Остина вырвало! Венди не вырвало, но, думаю, он соврал, что посмотрел прямо в лицо, у него бы духу не хватило. И ещё… — Итан перешёл на шёпот: — Когда я смотрел на мертвяка, я успел заметить на его груди звезду шерифа…

— Интересно, интересно! — сказал Гарет. — И где, говоришь, находится этот Глухой овраг?

— Примерно в полумиле на восток от Ведингтона, сэр.

— И вы, — спросил Гарет, — разумеется, сообщили в полицию?

— Разумеется, сэр.

— И как, — спросил Гарет, — полиция сумела напасть на след убийцы?

— Кажется, нет, сэр, — ответил Итан.

— Интересно, интересно… — повторился Гарет и, более ничего не сказав, завалился на спину и вновь начал разглядывать звёзды.

6

Странное дело: ранее такого никогда не происходило с Гаретом Вэйли, чтобы он уснул после ситуации, угрожающей ему. Но в эту ночь это случилось. И не однажды. А дважды!

И на второй раз ему даже приснился сон. Ему приснилось, что он в городе, сидит верхом на Бэтти посреди площади. А вокруг него почему-то много народу. И все чего-то ждут. Среди лиц он узнаёт старика, Сару, Нэйтана Скотта, Глэна Мэдингтона и даже Райна Бодди. Вдруг он замечает на своей шее петлю. Тогда из толпы выходит мальчик Итан, он добро улыбается Гарету. А потом подходит к лошади сзади и как стеганёт её плетью! Бэтти резко срывается с места, и Гарет повисает в петле.

От ужаса Гарет проснулся и интуитивно нажал на курок: — Бах! — От выстрела засуетились лошади и из кустов встрепенулись несколько птиц, а эхо спустилось по склону холма до самой долины.

— Дьявол тебе в душу! — выругался Гарет.

— Что случилось?! — испуганно спросил старик.

— Почудилось… — сказал Гарет.

Сара инстинктивно обняла сына, глядя на Гарета как на умалишённого.

— Нечего на меня так глазеть, ведьма! — зло сказал Гарет. — Говорю же — почудилось…

— Не к добру это… — сказал старик.

— Не к добру было здесь остановиться… — сказал Гарет, озираясь по сторонам.

— Надо разжечь огонь, — сказал старик.

— Что?! — опешил Гарет.

— Если кто-нибудь слышал выстрел… — сказал старик. — А я подозреваю, что кто-нибудь его да слышал… То если мы продолжим сидеть во мраке, затаившись, как крысы, то когда на нас наткнутся, перестреляют, как шакалов. Поэтому нам бы желательно вести себя максимально естественно. Развести огонь и спокойно сидеть и беседовать как ни в чём не бывало.

— Может быть, ты и прав, старик… — сказал Гарет, видимо, всё ещё не отойдя от кошмарного сна.

7

Высокие языки пламени озаряли напряжённые лица путников. Гарету Вэйли казалось, что этот огонь настолько яркий, что его видно с других планет. И это обстоятельство никак его не радовало. С другой стороны, он понимал, что перемещаться по прерии ночью — дело крайне опасное, подстрелить могут — ей-богу — случайно.

И видимо, в эту ночь было суждено воплотиться самым худшим опасениям Гарета Вэйли. Ведь уже через час после разведения огня в районе дороги послышался звук приближающейся повозки. Вскоре Гарет увидел несколько факелов. Потом один факел отделился от остальных и начал приближаться.

— Спокойно, — сказал старик, — главное — никаких лишних движений. Просто сидим и блаженно беседуем…

— Не учи учёного! — кинул в его сторону Гарет и взвёл курок.

Приближающийся факел остановился примерно в сорока шагах от костра. После чего раздался мужской голос:

— Мир вашему пристанищу!

— И вам мир, — ответил Гарет. — С кем имею честь?

— Мы заблудшие путники. Местных дорог не знаем. Направляемся в Антсверк.

— Сколько вас? — спросил Гарет.

— Нас трое.

— Тогда, — сказал Гарет, — если не хотите, чтобы вас осталось двое, приближайтесь медленно, подняв над головой оружие.

— Разумеется, сэр, — ответил мужчина и начал медленно приближаться к костру.

Скоро на свет вышел молодой мужчина лет двадцати пяти, держа над головой ружьё.

— На кого охотитесь? — со свойственной себе недоверчивостью спросил Гарет.

— Ни на кого, сэр, — ответил мужчина. — Мы учёные из Уолдвика. Везём научную литературу в Антсверкскую библиотеку, которую курирует известный меценат Марвин Дотин.

Гарет посмотрел на старика, и тот кивнул ему в знак своей осведомлённости об упомянутом лице.

— Ну что ж, — сказал Гарет, — в таком случае предлагаю вам, сэр…

— Джон Найтвуд, сэр, — представился молодой человек. — Меня зовут Джон Найтвуд.

— В таком случае, мистер Найтвуд, предлагаю вам в знак того, что вы не планируете злоупотребить нашим гостеприимством, сложить оружие возле костра, после чего вы сможете пригласить сюда своих друзей.

— Да, конечно, сэр! — без малейшего колебания согласился Джон, оставил ружьё у костра и отправился за спутниками.

Скоро на свет костра вышли все трое: Джон, пожилой мужчина лет шестидесяти и совсем молодой парень упитанного телосложения, про каких обычно говорят: толстяк или жирдяй.

На вид эта компания совершенно не походила на банду. Но опытный (по крайней мере, он себя таковым считал) в вопросах человеческих секретов Гарет расслабляться не торопился.

Компания расселась у костра. После чего Джон представил спутников.

— Это, — сказал он, указывая на пожилого мужчину, — мистер Элл Рангверт, наш старший научный сотрудник. А это Бобби Стейнли, наш помощник. Все мы исследуем звёзды.

— Как это, звёзды? — искренне удивилась Сара. — Разве звёзды можно исследовать?

— Разумеется, — сказал Джон. — Вы когда-нибудь слышали об изобретении голландца Липперсгея?

— Нет, — сказала Сара.

— Он ещё век назад изобрёл телескоп. Это такой инструмент, напоминающий подзорную трубу, при помощи которого можно наблюдать за звёздами.

— Странно, — сказал Гарет. — Но мне, например, для наблюдения за звёздами достаточно двух глаз.

— Само собой, сэр, — сказал Джон. — Но этот телескоп позволяет разглядеть даже те звёзды, которые не видны глазу.

— И что же вы там разглядели? — заинтересовался Гарет.

— Пока нам удалось узнать немногое. Но одно можно уже сказать с уверенностью, что миров намного больше, чем мы думаем.

— И каковы же эти миры? — спросила Сара.

— Это нам неизвестно, мисс. По крайней мере, жизни ни на одной из звёзд нам пока обнаружить не удалось.

— А что вы подразумеваете под жизнью? — спросил старик.

— Ну… наличие хотя бы примитивных форм жизни. Или, на худой конец, воды.

— То есть, — сказал старик, — по-вашему, получается, что камень — это не жизнь?

— Нет. Он же не живой.

— Но он же тем не менее есть, — сказал старик, — он же существует!

— Существует, — сказал Джон, — но с точки зрения науки не является живым.

— Ну тогда я отказываюсь верить в такую науку! — вдруг заявил старик. — Не далеко то ушла ваша наука в миропонимании, коли всё, что она сделала, это разделила мир на живое и мёртвое. Ведь это всего лишь условности. Ведь когда-то ваше условно живое превратится в условно мёртвое. А из условно мёртвого появится условная жизнь. Так на кой хрен это разделение? Не проще ли всё обозначить как сущности, перетекающие из одного состояния в другое? И тогда будет и жить не страшно. И умирать не страшно.

— Я не знаю, сэр, — озадаченно сказал Джон. — Я далёк от философии.

— Оно и видно, — сказал старик.

— Так что же, — спросил Гарет, — получается, что мы единственные живые в космосе?

— Пока вероятнее это утверждение, — ответил Джон, — чем обратное. По крайней мере, наука опирается на доказательства.

— Какие же вы глупые! — воскликнул старик. — Вы всё ищете и ищете доказательства существования так называемой жизни на других планетах! А зачем вам это?! Что вам это даст?!

— Ну… дык… — замешкался Джон. — Мы же тогда будем знать, что мы… не одни.

— Я и так это знаю! — заявил старик.

— В смысле? — спросил Джон. — Откуда?

— Так доказательство прямо здесь! Перед вашим носом!

— Я не понимаю, сэр, — сказал Джон.

— А его здесь вообще никто не понимает, — язвительно сказал Гарет.

— Ну, смотрите, — сказал старик, — вот перед нами, как вы выражаетесь, сложная форма жизни. Коли она здесь существует, коли условия этой планеты сложились так, разве это не является прямым доказательством того, что это возможно в принципе? И если это возможно здесь, то как-то странно полагать, что это не может быть возможным и на других планетах. Мы же, к примеру, видим, что все планеты круглые. Значит, в этом есть какая-то закономерность. Следовательно, существование нас с вами здесь — это не исключение, а закономерность.

— В теории да, — сказал Джон, — но это бездоказательно.

— Как же, наверно, полна смятения ума и безрадостна такая жизнь, — с грустью сказал старик, — когда для полноценного счастья тебе постоянно нужно какое-то доказательство…

— Так что же вы предлагаете? — спросил Джон. — Просто верить в вашу утопическую теорию и довольствоваться этим?

— В сущности, — ответил старик, — любая теория утопична. Но дело не в этом. Мы с вами существуем, и это явление самодостаточное. Это явление не требует никакого доказательства. Но вам, учёным, постоянно требуется какое-то доказательство. Ну, допустим, через несколько веков вы откроете, что на другой планете есть схожая жизнь. Но что это изменит в сущности? Вас всё равно это не устроит, вы всё равно захотите искать дальше, искать, искать… Теперь вы будете задаваться вопросом: а откуда жизнь возникла на той планете? И так ваш ум всегда будет пребывать в смятении, в страхе. Но истинно уверенный в себе человек, сильный духом человек — ничего не ищет, ибо поиск — это смятение ума. Он примиряется с тем, что он просто есть, он просто существует, и такому человеку не требуются никакие доказательства, он лишь смиренно и радостно проживает свою жизнь.

— А мне кажется, что он прав, — неожиданно сказал жирдяй, за что получил подзатыльник от старшего научного сотрудника.

8

На несколько минут воцарилось безмолвие. Было слышно лишь как языки пламени с треском поедали ветки терновника.

Потом слово взял мистер Элл Рангверт:

— Так, значит, стреляли не вы?

Гарет со стариком переглянулись.

— Нет, — сказал Гарет, — но выстрел слышали.

— Значит, — сказал мистер Рангверт, — где-то поблизости есть кто-то ещё…

— Возможно, — сказал Гарет. — Впрочем, меня сей факт не слишком интересует. По мне, так в случае выстрела нужно двигаться от него, а не к нему.

— Ну, это как посмотреть, мистер… — Рангверт как будто уже собирался назвать Гарета по фамилии, но закончил: — Как вас там?..

— Прессон, — соврал Гарет.

Рангверт посмотрел на Гарета так, словно уличил его во лжи, но сказал:

— Мистер Прессон, иногда лучше двигаться в сторону опасности, чтобы избежать её.

— Ещё один философ! — торжественно произнёс Гарет. — Об этом вы можете побеседовать вон, со стариком. С ним вы обязательно найдёте общий язык.

Но старик демонстративно отвернулся от всех в сторону долины. И ещё несколько минут все слушали тишину.

— Прессон, Прессон… — вновь заговорил Рангверт, обратившись к Гарету, — знакомая фамилия. Вы, случайно, не бывали в Уолдвике?

Гарет понимал, что Рангверт откровенно лжёт, говоря, что фамилия Прессон ему знакома. И что сказал он так лишь для того, чтобы выудить из Гарета побольше информации. Поэтому Гарет постарался ответить так, чтобы беседа не имела продолжения:

— Нет, я никогда не бывал Уолдвике.

— Право, мистер Прессон! — не унимался Рангверт. — Из вас полслова не вытянешь.

— Именно так, мистер Рангверт, — сказал Гарет. — Если желаете задушевно побеседовать, обратитесь к любому из присутствующих, кроме меня.

— Жаль, мистер Прессон, — сказал Рангверт, — что вы настроены так враждебно.

Гарет ничего не ответил, желая давать как можно меньше поводов для продолжения беседы и уже не отнимая правой руки от ружья.

— А вот была как-то история, — сменил тему Рангверт, — случившаяся в моём присутствии недалеко от Ренне. Одной замечательной ночью, такой же тёплой и лунной, сидели у костра, вот так же, как мы с вами, человек так с дюжину. Беседовали, ужинали, смеялись, выпивали. Но среди присутствующих был человек, который по непонятной причине не принимал участия в общем веселье. Сидел как бы в стороне, молчал, но при этом наблюдал за всеми внимательно. И я тогда подумал, что этот человек явно что-то скрывает. С другой стороны, он, конечно, мог быть просто молчуном, каких немало во Фронтире. Но те, кого мы привыкли называть просто молчунами, по моим наблюдениям, ведут себя несколько иначе. Они действительно держатся в тени общества, но при этом их взгляд — как бы это выразиться понятно — спокоен, он не блуждает в поисках чего-то и не прячется при встрече с другим взглядом. Но всё же, так как я не знал его имени и рода деятельности, то, с вашего позволения, только лишь символично я буду называть его молчуном. Так вот, этот молчун не проронил ни слова, не пил, не ел, а всё сидел, прижимаясь к своей сумке, словно в ней он хранил что-то очень дорогое, но добытое нечестным, неправедным путём. Что творилось в голове этого человека, не знал никто! Да и никому дела до него не было, ведь все были так увлечены разговорами и ужином. Вдруг один из присутствующих как бы нечаянно обратился к этому молчуну. Так, ничего особенного не было в этом обращении. Настолько ничего особенного, что я даже не запомнил суть этого обращения. Что-то вроде безобидной просьбы передать хлеб или подкинуть дровишек в огонь. Как правило, те, кого мы привыкли называть просто молчунами, совершенно спокойно исполнили бы эту просьбу. Но этот парень был не просто молчуном. Это, кстати, забавно. В таком случае его можно было бы назвать непростым молчуном, ну или сложным молчуном, это уж как вам нравится. Так вот, этот непростой молчун, видимо, был настолько напряжён… хм… я даже не знаю, с чем можно сравнить это напряжение… Быть может… с напряжением, какое бывает у охотничьего ружья со взведённым курком, готового выстрелить при любом нечаянном шорохе в кустах. Да. Пожалуй, именно так можно охарактеризовать его напряжение. И, как вы понимаете, это безобидное обращение оказалось тем самым нечаянным шорохом в кустах, после которого последовало: БАХ!!!

«Нервы ни к чёрту!» — успел подумать Гарет, глядя на то, как тонкая струйка дыма воспарила из горячего дула его ружья.

9

Когда повозка, запряжённая тремя лошадьми и с привязанными к ней двумя мулами, подъехала к военному посту перед въездом в город, постовой, остановивший повозку, поинтересовался у старика, одиноко сидящего за удилами:

— Куда направляетесь?

— В Антсверк, — ответил старик.

— С какой целью?

— С целью похоронить нашего брата, святого отца, безвременно покинувшего нас. В юношестве он был насельником Антсверкского монастыря Пресвятой Богородицы и завещал похоронить себя только там.

Постовой медленно обошёл повозку, заглянул внутрь. Там по обе стороны от гроба сидели: двое мужчин, одна женщина, мальчик и подросток-толстяк, все одетые в монашеские ризы.

— Откройте гроб… — сквозь зевоту сказал постовой.

— Да, конечно, — сказал молодой мужчина и принялся гвоздодёром вскрывать крышку.

Постовой нехотя взобрался в повозку и вдруг фыркнул: — Фу! — почувствовав трупный запах.

— Ладно! — сказал он, прикрыв рукой нос. — Дьявол вас побери! Проезжаете!

10

Старик и мальчик Итан молча стояли, наблюдая, как гробовщик, пыхтя от усердия за обещанные три серебряника, закапывал могилу на старом городском кладбище. Когда гробовщик закончил и криво воткнул в ноги наспех сколоченный крест, а на него приколотил табличку, он спросил у старика:

— Чё написать то?

— Не знаю, — сказал старик. — А что обычно пишут в таких случаях?

— Ну, там, имя или фамилию.

— Напиши… — сказал старик, — мистер Прессон.

— И всё?

— И всё.

11

— Папа, расскажи мне сказку, — попросил маленький мальчик, когда отец укладывал его спать.

— Что ж, сказку? — сказал отец. — Я лучше расскажу тебе реальную историю, которую мне поведал мой дед, твой прадедушка то бишь. Он, будучи ещё молодым, работал почтовым курьером здесь, в Антсверке. И был у него друг, работавший младшим констеблем при шерифе, — хороший парень, но для полицейского — чересчур болтливый. И вот однажды сидели наш дедушка со своим другом в баре за пивом, и констебль поведал ему про одну банду, которая ограбила Антсверкский городской банк.

Банда эта была непростая. Охотились за ней долго. Никак не могли поймать. А всё потому, что вместе все члены банды собирались редко, лишь за несколько дней непосредственно перед ограблениями. В этом был их, можно сказать, фирменный стиль: не слишком то они планировали свои ограбления, а действовали спонтанно, по ситуации или, если так можно выразиться, по вдохновению. Вероятно, именно поэтому возникали сложности с их поимкой, так как сутью их почерка было отсутствие какого-либо явного почерка.

Идейным вдохновителем банды был старик по кличке Буддист. Любил втираться в доверие к своим жертвам при помощи миролюбивой философии. Молодой толстый парень играл роль неповоротливого дурачка, какого не взяли бы ни в одну другую банду, и за счёт этого у жертвы притуплялось чувство бдительности. Другой, пожилой мужчина по кличке Старший научный сотрудник, умел заговаривать зубы. Молодой сильный парень выполнял всю грязную работу и по совместительству был как бы контрастирующим звеном банды. А за главного у них была баба! А сынок её — безжалостный головорез, настоящий мясник, который просто обожал, пока Старший научный сотрудник заговаривает зубы, подкрадываться сзади и перерезать глотку своим жертвам.

Констебль рассказывал, что в тот день в их участок должен был тайно прибыть новый шериф по имени Гарет Вэйли. Банда наткнулась на него случайно. Они не знали, что он новый шериф. Когда же убили его и открыли его сумку, обнаружили там жетон шерифа.

«Я перерезал глотку шерифу», — сказал тогда мальчик-головорез.

«Ничего, — ответил ему старик Буддист, — хороший шериф — мёртвый шериф».

Тело шерифа они продержали на солнце целый день, чтобы оно естественным образом начало источать трупный запах. Они сделали это для того, чтобы в гробу вместе с телом провезти в город оружие. И в то время, пока в городе пьянствовали и дебоширили парни из банды Нэйтана Скотта, и полиция города была естественно отвлечена на эти события, они дерзко ворвались в банк и ограбили его.

— Но как же, — спросил мальчик отца, — всё-таки удалось изловить банду? Ведь если в итоге о ней стало известно, значит, их поймали?

— Да, сынок, их поймали. Вот здесь концовка как раз более похожа на сказку. Якобы банда сдалась правосудию сама. Пресытившись такой жизнью, не давшей банде счастья, но повергнув её в самую пучину Сансары, вся банда настолько сильно ударилась в буддийские ценности и уверовала в то, что кармические действия можно исправить искуплением и покаянием, что сдалась, представив правосудию рукопись, в которой описала все свои деяния и всех своих жертв. Эта рукопись позже была напечатана и выпущена в виде книги, и до сих пор она хранится в Антсверкской библиотеке имени Марвина Дотина. Более поздние хранители библиотеки, когда проводили перепись и категоризацию книг, то ли по ошибке, то ли из-за того, что не могли определить категорию книги, в итоге категоризировали её как духовную литературу. Представляешь?! Вот дураки! Вот такая сказка. Ну да ладно. Теперь, сынок, пора спать. Завтра рано вставать. Скотину нужно будет гнать к Орлиному Носу, — и нежно поцеловал сына в лоб своими иссохшими от западного ветра губами.

Суд над реальностью

Идея для этого рассказа была навеяна прочтением произведений: «Процесс» Франца Кафки, «Посторонний» Альбера Камю и «Приглашение на казнь» Владимира Набокова, и, соответственно, этим авторам посвящается.

Чешские фамилии героев и названия мест не означают, что дело происходило в Чехии, это сделано лишь в память о Франце Кафке. В сущности, дело происходило в вымышленном государстве, прототипом которого является весь прохристианский мир.

Эпиграф

«Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем само преступление. Убийство по приговору несоразмерно ужаснее, чем убийство разбойничье. Тот, кого убивают разбойники, непременно ещё надеется, что спасётся, до самого последнего мгновения. А при убийстве по приговору всю эту последнюю надежду, с которой умирать в десять раз легче, отнимают, и в этом вся ужасная мука состоит, и сильнее этой муки нет на свете».

Ф. М. Достоевский, «Идиот».

1

В зале суда уже включили электрические канделябры, кондиционеры и прочее оборудование, необходимое для делопроизводства.

Медленно, как будто нехотя, изрядно устав от этого затяжного процесса, в зал прибывала публика, пресса и все в той или иной степени заинтересованные лица: родственники потерпевших, свидетели, присяжные, адвокаты и прочие.

Уже практически никто не разговаривал, в отличие от первых заседаний, когда галдёж стоял как на базаре. Были слышны лишь редкие перешёптывания. Но и они умолкли, когда в зал под конвоем вывели подсудимого.

Случайному зрителю, который не присутствовал на предыдущих заседаниях, вид подсудимого показался бы странным. Совершенно нетипичным. Он отнюдь не выглядел понурым, уставшим, пристыженным, как обыкновенно выглядят изобличённые в преступлении. Но с другой стороны — он и не выглядел высокомерным, как представляются те из обвиняемых, чья вина так и не была доказана. Он скорее был похож на какого-нибудь нечаянного прохожего, который от нечего делать заглянул в этот зал.

Последним, как водится, в зал вошёл судья и без промедления, сухо и довольно вяло, как продавец какого-нибудь ширпотреба, лишь на несколько минут вышедший в сортир, произнёс:

— Уважаемые присутствующие, как вы помните, приговор по данному делу был оглашён вчера. Повторять его не имеет смысла, не будем проявлять излишнюю театральность. Напомню лишь, что подсудимому приговор был понятен. Заседание же наше было прервано неполадками технического характера, вследствие чего мы не успели, как того требует закон, предоставить последнее слово подсудимому. Я понимаю, что, откладывая именно эту часть процесса, мы тем самым усугубили переживания многих из присутствующих, особенно — потерпевшую сторону, за что и приношу извинения. Тем не менее мы обязаны завершить процесс так, как того требуют демократические принципы нашей судебной системы. Господин Юрата Кнедлик, — он обратился к подсудимому, — извольте начинать вашу речь.

— Благодарю вас, Ваша честь, — совершенно уверенным, практически адвокатским голосом сказал Кнедлик и, заняв место за трибуной, начал: — Уважаемые присутствующие, со своей стороны я также хотел принести извинения за то, что этот процесс, сложившийся вокруг моей скромной персоны, отнял у вас столько личного времени и нервов. Видит бог, что я ни в коем случае не ставил перед собой подобных целей. Напротив — я всячески старался избавить вас от излишних подробностей, которые, по моему убеждению, не имеют такой уж важности, какой они были обозначены судом. При всём уважении к последнему. Насколько вы помните, в каждом из заседаний я старался вести себя максимально сдержанно. Я не отвечал взаимностью на откровенно ненавистные нападки прокурора. Я не отождествлял со своим истинным Я те совершенно косвенные, не имеющие никакого отношения к делу упрёки адвокатов каждой из жертвы по поводу моих антирелигиозных воззрений. Я абсолютно спокойно выслушал приговор от лиц, так называемых присяжных, не имеющих и близкого представления о реальности, но при этом фанатично следовавших букве так называемого гуманизма. В конце концов — я выказывал всяческое уважение к суду. И все свои слова я приберёг для этой последней речи. Здесь крайне важно сказать, что своей последней речью я ни в коем случае не имел желания как-либо повлиять на общественное мнение, как в таких случаях обычно делают подсудимые. Подтверждением этого факта является то, что я полностью, безоговорочно и смиренно признал свою вину и согласился с назначенным мне приговором.

В этой своей последней речи я лишь хотел рассказать вам о тех истинных, не придуманных следствием и адвокатами мотивациях, которые побудили меня совершить мои преступления.

Начнём с моей первой жертвы — госпожи Млинарж. Как вы все помните, она была пожилой женщиной, больной раком молочной железы последней стадии, о чём она совершенно отчаянно заявила мне на той автобусной остановке, где мы с ней и имели честь познакомиться. Так часто бывает, что человек охотно готов рассказать случайному встречному свои злоключения, которые по тем или иным обстоятельствам он не желает или не имеет возможности рассказать близким людям. И случилось так, что за несколько минут, пока её родственники судорожно бегали в поисках свободного такси, она успела поведать мне, что она уже совершенно не нужна своим близким, что родственники уже давно и абсолютно открыто заявляют ей о своей ненависти, тогда как на публике, при врачах — родственники выказывают свою полную жертвенность в отношении к её недугу.

Вы сейчас не подумайте, уважаемые присутствующие, что я пытаюсь обвинить родственников жертвы. Абсолютно напротив. Я совершенно понимаю их, ведь это так тяжело — видеть рядом с собой человека капризного, немощного, злого, обиженного на жизнь, который уже совершенно не является тем человеком, которого они любили. Но факт остаётся фактом — мадам Млинарж открыто заявила мне о своих страданиях, о невозможности более их терпеть. Причём страданиях более духовных, связанных с осознанием своей ненужности, нежели о страданиях физических, которые, по её словам, были терпимы, привычны.

Её откровенные слова чрезвычайно сильно повлияли на меня. После встречи с ней я тогда всю ночь думал: в чём же смысл истинного сострадания? В том ли, чтобы искусственно, при помощи химических препаратов поддерживать физическую, но уже в любом случае абсолютно бессмысленную жизнь, или в том, чтобы найти в себе смелость и дать этому человеку уйти, максимально безболезненно лишить его страданий?

— И именно поэтому, — не выдержал кто-то из зала, — максимально безболезненным способом ты выбрал удушение, тварь?!

— Уважаемые, — вмешался судья, — по закону прерывать подсудимого в его последней речи и задавать ему вопросы имеет право только судья. Приговор вам известен, обжалованию он не подлежит. Так что соблюдайте правила.

Человек из зала извинился. А Кнедлик продолжил:

— Ничего, ничего! Я понимаю. Вопрос ведь абсолютно логичен. Действительно, в качестве способа прекращения страданий мадам Млинарж я выбрал удушение. Ну, то есть как… выбрал… У меня, по сути, и выбора то не было. Вы же поймите, что выбирать долго можно товар в магазине. Но в случае, представившемся мне, опять же — совершенно случайно — вновь встретить мадам Млинарж… Это произошло в больнице Святой Троицы, где я навещал своего друга, больного подагрой. Я совершенно случайно, и это чистая правда, увидел, как в соседнюю палату на инвалидной коляске завозят заплаканную и совершенно обессилившую мадам Млинарж. Я, обождав, когда родственники покинут её палату, решил… Поверьте, это было абсолютно спонтанным, незапланированным решением… Впрочем, этим фактом я отнюдь не желаю снимать с себя ответственности. Но — поверьте — моим единственным и вполне естественным желанием было осведомиться о её состоянии, так как после её откровений я уже совершенно не чувствовал себя чужим в её жизни. И каково же было моё удивление, когда, увидев меня, она заявила: «Я ждала вас. Пожалуйста, не медлите ни минуты. Помогите мне повеситься. Не переживайте, подозрение на вас не упадёт. Я уже написала записку родственникам, в которой покаялась в самоубийстве, — и добавила: — Господь вознаградит вас за ваше мужество».

— Глупо! — вновь раздался голос из зала. На что последовал суровый удар молотком судьи.

— Глупо, — согласился Кнедлик, — согласен. Наивно было полагать, что кто-то поверит, что немощная старушка смогла бы самостоятельно взобраться в петлю. За что, собственно, и зацепился наш уважаемый детектив Лански, чью работу я, честно, очень уважаю. Но, поверьте мне, человек, находясь в той степени психологического возбуждения, в которой тогда пребывал я, абсолютно не в состоянии учесть всех этих нюансов. Знаете ли, — он невольно усмехнулся, — это ведь только в фильмах так бывает, что какой-нибудь скрупулёзный убийца учитывает все нюансы. Но в реальной жизни всё куда прозаичнее.

— И всё же, — прервал его судья, — так, чисто из любопытства: почему вы не представили суду этих фактов в процессе слушания?

— Ваша честь! — на грани нравоучительного тона ответил Кнедлик. — Как я уже ранее сказал, что совершенно не желал перегружать головы присутствующих этой информацией, так как у меня не было цели оправдать свои поступки в глазах общества.

— Ну-ну, продолжайте… — сказал судья. — Теперь, думается мне, публике даже стало интересно, какие такие псевдоблагородные мотивы побудили вас к другим преступлениям.

2

— Благодарю, Ваша честь, — продолжил Кнедлик. — Что касается моей второй жертвы — этого несчастного подростка, Зденека Шилгана, наркомана и заблудшего человека…

— Хотите сказать, — спросил судья, — что этот несчастный тоже попросил вас прекратить его страдания?

— Нет. Точнее, да. Но… невербально.

— Невербально? — искренне удивился судья.

— Я понимаю. Это сложно понять людям, для которых просьбой является только то, что было выражено на понятном языке. Но ведь существует множество невербальных сообщений, которые так или иначе посылают нам другие люди, и эти сообщения хорошо бы уметь читать. К таким сообщениям можно отнести взывающий взгляд, или жест рукой, или принятие определённой позы тела. В контексте тех или иных обстоятельств такие сообщения могут говорить значительно больше, чем тысячи слов.

Со Зденеком мы познакомились на скачках. Я заметил, как возле окна тотализатора он трясущимися руками делал крупную ставку на лошадь по имени Стрела. В тот вечер эта лошадь проиграла. А моя лошадь по иронии судьбы выиграла, я был счастлив неимоверно! Выходя с ипподрома, я вновь увидел этого парня. Он сидел на скамье с таким видом, будто в голове его рождается какое-то радикальное решение. Я откровенно испугался за него. Ведь все же мы знаем о печальной статистике по суициду после воскресных скачек.

Я подошёл к нему и спросил: «Не хотите ли разделить со мной радость победы?»

«Что?» — потерянно сказал он.

Я сказал: «Я сегодня богач. Моя лошадь выиграла. А разделить радость не с кем…»

«Со мной?» — удивлённо спросил он и посмотрел на меня таким грустным взглядом, что мне захотелось его усыновить.

«Да. Почему нет? — говорю. — Вы сегодня вечером ничем не заняты?»

«Нет», — ответил он.

«Ну вот и отлично! — сказал я и предложил ему отправиться в моё любимое кафе «У Млинека». Мы поймали такси и уже через пятнадцать минут сидели за лучшим столиком с видом на Влтаву.

Там то он поведал мне свою печальную историю.

У него была возлюбленная по имени Элишка, из местной хасидской общины. Её отец — чрезвычайно ортодоксальный раввин — был категорически против того, чтобы дочь встречалась с кем-либо вне общины.

Тогда девушка во имя любви решилась на отчаянный поступок. Она сбежала из отчего дома и отреклась от хасидских корней. Но отец не мог примириться с этим позором. Он, используя свои большие связи, отыскал возлюбленных, и буквально за волосы притащил дочь домой, и посадил на домашний арест.

Девушка в отместку объявила голодовку. Довела себя до крайнего истощения. И через месяц умерла.

Узнав об этом, Зденек отправился к её отцу, прихватив с собой дедовское охотничье ружьё. Нет, не для того, чтобы пристрелить отца Элишки. Он пришёл к нему с такими словами: «Если ваша религия ставит смерть выше любви, тогда застрелите меня из этого ружья, чтобы я мог вновь соединиться с Элишкой на небесах!» Отец Элишки пришёл в негодование. И выставил молодого человека взашей со словами: «Смерть надо заслужить! А ты!.. Ты даже собачьей смерти не достоин!»

— Ах-х-х! — в зале раздался женский возглас. И несколько человек поспешили к женщине, которая, судя по всему, почувствовала себя дурно.

Судья обратился к этой женщине:

— Госпожа Шилган, вы не обязаны слушать эту речь.

— Нет, нет… Я хочу послушать… — собравшись с силами, ответила дама.

— Хорошо, — сказал судья и обратился к Кнедлику: — Продолжайте.

— Благодарю, Ваша честь. Вот госпожа и господин Шилган не дадут соврать, что их семья — католики в нескольких поколениях. Надо ли говорить, что самоубийство в католицизме является смертным грехом? И Зденек, являясь хоть и человеком молодым, но воспитанным истинным христианином, не мог и допустить мысли о самоубийстве. Именно поэтому он пришёл к отцу Элишки с такой неординарной просьбой.

Тогда, в кафе, он сказал мне, что и дальше будет продолжать искать возможности умереть именно от руки отца Элишки. Я же попытался убедить его, сказав, что искать смерти от руки другого человека — равносильно самоубийству. Но его было невозможно в чём-либо убедить. Он был непреклонен в своих намерениях. И даже рассказал мне свой план, согласно которому при следующей встрече с отцом Элишки он поставит его перед выбором, когда тому придётся решать: умереть самому или убить Зденека.

Но я то понимал, что такая встреча может закончиться банально смертью отца девушки. И вот тогда то меня и посетила мысль: «В этом сложном сплетении судеб если кому-то и было суждено оказаться убийцей, то уж лучше тому, кто им уже является. Да и с точки зрения освобождения души — лучше уж этому молодому человеку погибнуть сейчас, пока он ещё верит в свою любовь, чем от наркотиков или — что ещё хуже — в отчаянном отречении от своих духовных убеждений — от самоубийства.

В этот момент госпожа Шилган не выдержала и зарыдала. И господин Шилган и ещё один мужчина взяли её под руки и вывели из зала.

Тут уже не выдержал адвокат семьи Шилган:

— Ваша честь, стоит ли продолжать этот цирк?

На что судья отреагировал крайне решительно:

— Господин Поган, отправляйтесь ка за своими нанимателями, ибо я удаляю вас по причине неуважения к суду.

Адвокат Поган показательно усмехнулся и пошагал к выходу. Перед тем как выйти, он, не оборачиваясь, сказал: — Циркачи!

— Уважаемые коллеги, — сказал судья, обращаясь к прочим адвокатам, — кто-нибудь ещё имеет желание последовать за господином Поганом? Не забывайте, что этот, как выразился господин Поган — «цирк» — является не просто местом вашей ответственной работы, но ещё и местом рекламы ваших услуг. Не думаю, что из-за усталости и чрезмерной чувствительности стоит рисковать своей репутацией.

В ответ последовало согласное молчание.

— Отлично, — сказал судья и далее обратился к подсудимому: — А вы, господин Кнедлик, намерены подробно рассказать нам обо всех своих жертвах?

— Да, Ваша честь. Я понимаю, что это может быть утомительным. И стараюсь быть максимально кратким. Поймите меня правильно. Меня ожидает — впрочем, вполне справедливо — смертная казнь. Я признаю себя виновным согласно с законами общества. Но я никак не могу признать себя виновным, исходя из законов кармических. Я должен ответить за свои деяния перед обществом, но при этом я должен простить общество за то, что оно сделает со мной. Это крайне важно, Ваша честь. Тот, кто верит в кармические тенденции, знает, что нельзя умирать со злым сердцем, но очень важно простить всех. Смогут ли простить меня родственники жертв — это вне моей власти. И в этом нет моей цели. Их отношение ко мне — это их карма. Моя же карма — в моём отношении к обществу. И рассказываю я всё это лишь для того, чтобы очистить мои помыслы от мстительных и злобных мыслей, чтобы примириться со своей судьбой.

— В рай, значит, хочешь попасть?! — злорадно выкрикнул мужской голос, за что получил судебным молотком по мыслям.

— Чёрт с вами! — устало и раздосадовано сказал судья Кнедлику. — Говорите что хотите.

— Благодарю, Ваша честь. И также благодарю за вопрос, заданный мне неизвестным господином, про якобы моё желание попасть в рай. Ибо в конце моей речи он получит ответ на свой вопрос.

А пока завершу рассказ о Зденеке. Мы сблизились. Иногда встречались, разделяя бутылку вина или портвейна. И однажды он пригласил меня в свою квартиру. Если, конечно, можно назвать квартирой ту убогую маленькую комнатушку, которую он снимал на чердаке дома по улице Жатецка. В тот вечер он изрядно напился и хвастался мне своей дедовской двустволкой. Нацелился на меня, словно показывая, что у него всё под контролем. Мне это крайне не понравилось. И я выхватил ружьё у него из рук со словами: «Когда ты случайно совершишь непоправимое, твоя совесть уже не сможет найти оправданий и спрятаться за смертью Элишки. Ты останешься один на один со своей совестью. Твои страдания будут невыносимыми, и этим ты усугубишь свою карму».

На эти мои слова Зденек откровенно и злорадно засмеялся. Он смеялся долго. А когда закончил, посмотрел на меня таким взглядом, при этом ничего не сказав, но в этом взгляде я отчётливо прочёл: «Мне плевать на свою карму, я лишь хочу добиться справедливости в этой жизни».

Человек с таким вектором мысли не способен избавиться от страданий. Тогда я вдруг осознал, что ружьё находится в моих руках и цель — вот она. Я направил ружьё на Зденека. Он усмехнулся, видимо, подумав, что я шучу. Тогда я сказал:

«А что, если я тебе скажу, что во всей твоей истории я поддерживаю отца Элишки?»

«Не верю», — вновь сквозь усмешку сказал он.

«Не веришь? Ты всё время был так занят жалостью к себе, что даже не удосужился спросить меня, кто я и почему терплю все твои романтические слюни?»

«И кто ты?» — уже без усмешки и с настороженностью спросил Зденек.

Я сказал: «Я писатель, — это я соврал, сам не знаю, откуда эта мысль пришла в мою голову, — и слушаю твою историю лишь для того, чтобы собрать материал для очередного рассказа. Ты для меня — всего лишь персонаж. Литература хоть и воспевает жизнь, является жизнью лишь в процессе написания, но когда история уже написана — для автора она становится мёртвой, автора уже манят иные истории. Вот и получается, что ты для меня интересен лишь здесь и сейчас. Но завтра ты будешь для меня мёртвым. Следовательно, я тоже, как и отец Элишки, ставлю смерть выше любви. Любовь — ничто по сравнению со смертью. Смерть мотивирует к созданию чего-то великого. Любовь, по крайней мере, та романтическая, которой ты грезишь, приводит лишь к великим разрушениям. О, если бы Элишка осталась жива и вы бы сочетались с ней узами брака, позже ты бы узнал всё её несовершенство и совершенство смерти. Отец Элишки был прав, ты не достоин смерти».

Зденек словно протрезвел и смотрел на меня уже совершенно другим взглядом. Это был тот взгляд, который и был мне нужен. Именно этого взгляда я ждал, спровоцировав его своей ложью. В этот момент он уже не видел во мне меня, а видел во мне отца Элишки. И этот взгляд однозначно говорил мне: «Стреляй!» И я должен был освободить этого человека именно в момент его благородной мысли.

Остальные подробности вы уже слышали из заключения судмедэксперта, — заключил свою историю Кнедлик и замолчал, словно ожидая реакции зала.

3

Но зал молчал, заворожённый словами подсудимого, словно проповедью.

— М-да, — прервал молчание судья, — вас послушаешь, так вы — спаситель душ! Но как показывает мой опыт, так думают почти все маньяки. Поэтому, как бы прискорбно для вас это ни звучало, — вы типичный серийный убийца, я бы даже сказал — заурядный.

— Абсолютно верно, Ваша честь, — сказал Кнедлик. — С точки зрения гуманистического общества и законов, созданных на основе гуманизма, я действительно серийный убийца. Вот только это гуманистическое общество сначала само казнило всех своих пророков, которые, собственно, и основали законы гуманности, а теперь, прикрываясь словами этих пророков, общество казнит всех прочих. Вы кладёте руки на библию, прежде чем сказать слово. Библия для вас — лишь прикрытие для совершения новых убийств. Да, я серийный убийца. Но, думается мне, за всю историю человечества правосудие лишило жизни куда больше людей, чем все серийные убийцы вместе взятые. Таким образом, правосудие — самый главный серийный убийца.

В зале поднялся шум негодования. Судья несколько раз ударил молотком и призвал публику к спокойствию.

— И это мы уже много раз слышали, — спокойно, чуть ли не зевая, сказал судья. — Были здесь уже и пророки, и великие проклинатели судебной системы. Заканчивайте уже вашу речь, Кнедлик. И хоть приговоренный здесь вы, однако время ко смерти движется для всех.

— Вот это вы очень верно сказали, Ваша честь, — сказал Кнедлик. — Поэтому да, я продолжу. На очереди моя третья жертва — мой начальник Мартин Градец.

Я понимаю, и в ходе этого процесса об этом в шутку намекали неоднократно, что многие в сердцах мечтали убить своего начальника, поэтому важно сказать, что эта история совсем не о том, как одному рабу удалось осуществить свою тайную мечту. Более того, я вынужден сказать, что доказательства, представленные суду детективом Лански по поводу того, что я якобы имел крупный денежный долг перед своим начальником и в связи с этим испытывал к нему ненависть, не соответствуют действительности. Никакого долга я перед ним не имел и никакой ненависти к нему не испытывал. Более того, Мартин Градец был моим лучшим другом и, возможно, даже единственным настоящим другом.

Судья усмехнулся со словами: — Ох, Кнедлик! Ну вы и заливаете!

— Я понимаю, — ответил Кнедлик на усмешку судьи, — что это звучит как абсурд. Но звучит это как абсурд только потому, что мнение о Мартине Градеце у суда сформировалось благодаря косвенным показаниям свидетелей, которые не знали Мартина так близко, как знал его я.

Дело в том, что свидетели, давшие характеристику на господина Градеца, так же, как и я, являлись его подчинёнными. Но не являлись его друзьями. Они характеризовали его как чёрствого, алчного и злопамятного человека, какого якобы не грех и убить. Но таким он в сущности не был. Но такое отношение мне понятно. Так неуспешные люди часто относятся к более успешным, зависть буквально ослепляет их, и в более успешном человеке они всегда найдут то, что расходится с их нравственными представлениями.

И так как суд опрашивал свидетелей из одного круга, а именно — из круга неуспешных людей, то и абсолютно логично, что образ Мартина Градеца сложился для него в виде ублюдка, который заслуживал смерти. Забавно, кстати, было наблюдать, как у присутствующих зрело чувство ненависти, которого бы, пожалуй, хватило на несколько убийств. Тогда как мой истинный мотив убить этого человека был не в ненависти к нему, а в любви к нему.

— С меня хватит этого фарса! — вскочил со своего места какой-то мужчина и вышел из зала.

Судья проводил этого мужчину многозначительным взглядом, после чего сказал в зал:

— Кто-нибудь ещё желает последовать примеру этого господина?

Никто не ответил. Тогда судья театрально провозгласил:

— Ну тогда продолжим этот удивительный сериал под названием «Кнедлик и его благородные деяния», — что вызвало смех в зале.

Кнедлик спокойно продолжил:

— Мы с Мартином воевали в Косово, бок о бок, как говорят в таком случае, под одной шинелькой ночевать приходилось. И вот в одну из таких ночей Мартин как бы в шутку попросил меня: «Юрата, друг, когда всё это закончится… и если нам с тобой удастся выжить в этом аду… если окажется, что идеалы, за которые мы здесь боремся, окажутся фальшью, пожалуйста, застрели меня из своего охотничьего ружья». Он знал о моём увлечении охотой и знал о наличии у меня такого ружья. Тогда я ему так же как бы в шутку ответил: «Конечно, брат, никаких проблем!»

После этого якобы шутливого разговора минуло много лет. Мой друг стал успешным предпринимателем, открыл свой магазин. Но за этой успешностью крылась его глубокая депрессия. Все его идеалы, за которые он боролся, оказались лишь политическими играми, из-за которых погибло много его друзей. Не говоря уже о том, что и себя он чувствовал мёртвым. Он не мог найти себя в этом новом мире, хоть внешне и казалось, что он счастлив.

И однажды, когда мы пьянствовали с ним, он напомнил мне о своей просьбе. Я тогда опешил: «Ты чего, Мартин, — говорю, — совсем с катушек съехал?»

А он: «И вовсе нет. Просто я уже не могу так. Когда я в окопе вот этими руками душил совсем юного пацана, которому, кажется, не было даже восемнадцати, я свято верил, что делаю это во имя истины. Но теперь я понимаю, что я прервал эту, по сути, ещё даже не начавшуюся жизнь только из-за того, что какие-то там политики решили, что этот мир должен быть не ТАКИМ, а ЧЕРЕЗ — МАТЬ ЕГО — ТАКИМ. И я больше не могу жить с этой мыслью. — Он немного помолчал, а потом сказал: — Но я не хочу вешаться, как какой-нибудь романтик. Я хочу умереть как солдат. Ты не переживай, Юрата, я уже давно всё придумал, как сделать так, чтобы ты остался чист. Я оставлю тебя в магазине за главного, а сам объявлю, что отправляюсь на охоту. А на охоте, сам знаешь, всякое случается: кто-нибудь случайно во что-нибудь стрельнёт, и потом ищи-свищи этого горе-стрелка. Ты же закроешься в моём кабинете, ну, собственно, будешь вести себя так, как я обычно веду себя на работе последние полгода. Так у тебя будет железное алиби. На самом же деле ты выйдешь через чёрный ход и отправишься за мной. Я буду ждать тебя на пересечении Лужицкого Семинаре и Цигельна, как тогда, помнишь, я ждал тебя на развилке дорог у Преоце, и мы отправились с тобой в увольнительную». — «Да, помню», — ответил я, улыбнувшись, вспомнив то чувство свободы, которое было у меня в тот день.

Мы сделали всё так, как условились с Мартином. Когда мы углубились в лес достаточно, я немного дал ему время, чтобы он побыл наедине с собой. Помню, как он стоял, держась за ствол дерева и смотря вверх на его крону, как будто разговаривал с ним. Потом он повернулся ко мне и уверенно сказал: «Я готов», — и поднял правую ладонь вверх.

Этот жест у нас на фронте означал, что только что ты убил врага, отомстив, как у нас говорили, «за пацана». Таким образом Мартин отомстил сам себе за того невинного пацана.

4

— Вам бы романы писать, — сказал судья, — ей-богу, душераздирающие. Жаль только, что времени у вас осталось мало.

— Времени у меня было более чем достаточно, — сказал Кнедлик, — чтобы подумать. И если честно, я бы даже сократил это время. Слишком много времени для раздумья над жизнью, это утомляет.

— А нас утомили ваши истории, — сказал судья. — Без обид, Кнедлик. Прочитай я их где-нибудь в художественной книге, вероятно, они бы меня даже заняли. Но, учитывая обстоятельства, эти истории весьма утомительные.

— Это, кстати, забавно, — сказал Кнедлик. — Всюду эти обстоятельства. Мы всю жизнь являемся рабами обстоятельств. Как же мало в мире людей, которые выше обстоятельств. И вот я говорил о том, что многие завидовали Мартину. Со стороны его судьба выглядела действительно счастливой: выжил на войне, преуспел в делах. Это правда, он действительно был счастливчиком. Ему даже посчастливилось обмануть саму матушку-судьбу! Он не стал ждать от неё решений, а сам распорядился своей смертью, сам её выбрал, сам спланировал и сам привёл приговор в исполнение. Это ли не высшая свобода? И если бы вы, Ваша честь, спросили меня, какой судьбе я больше завидую, вашей или Мартина, то не задумываясь я бы ответил, что я искренне завидую судьбе друга. Вы — раб обстоятельств, а по сути — раб судьбы. Он же — подчинил судьбу себе.

— Звучит высокопарно, — сказал судья, — по-книжному. Но что же по поводу вашей предпоследней жертвы? Об этом человеке явно не скажешь, что он был баловнем судьбы или стал выше обстоятельств.

— Совершенно верно, Ваша честь. Не скажешь. Но я — не Мартин Градец, я, скорее, такой же раб обстоятельств, и не мог выбирать себе жертв. Исходя из моих выводов, все жертвы выбрали меня сами. Так случилось и с этим человеком.

Его имя и фамилию я узнал только здесь, в ходе этого заседания. А сейчас — простите меня, пожалуйста, — уже вновь забыл.

— Этого человека звали Игнац Гесс, — строго сказал судья.

— Да, бедняга, — с грустью сказал Кнедлик. — Он был бездомным. И вряд ли кому пожелаешь такой судьбы. И такой ужасной смерти…

— Но ведь это вы толкнули его под трамвай, — сказал судья.

— Да, — сказал Кнедлик. — Правда, я в этот момент находился в другом месте.

— В каком ещё другом месте?! — возмутился судья. — Что за фантастика?!

— Натурально в другом месте. Не знаю, как уж там свидетели показали, что это именно я стоял на трамвайной остановке. Но это исключено.

— Ничего не понимаю! — был обескуражен судья. — Толкнули вы?

— Да.

— Но вас там не было?

— Совершенно верно.

— Что за чудеса?! — воскликнул судья, взмахнув руками вверх, и в зале вновь раздался смех.

— Сейчас я всё поясню, Ваша честь. Дело в том, что встретил я этого беднягу на вокзале в тот же день, когда застрелил Мартина. Надо ли говорить, что состояние моё было удручённым? Я был сам не свой. Этот человек подошёл ко мне с безобидной просьбой, свойственной всем бродягам. Он сказал: «Господин, подайте ради Христа».

Я ещё раз повторюсь, что был в состоянии крайнего напряжения. Обыкновенно я не оскорбляю чувств верующих. Но тогда я ответил этому бедняге, что не верю в Христа.

«Ну тогда просто… — замешкался он, — ради всего святого».

Я раздражённо ответил словами Бодхидхармы: «Нет никакой святости. Всё это выдумки человеческого ума. С точки зрения вселенной, нет ни святости, ни греха».

Бродяга смотрел на меня как оторопелый. Мне, разумеется, не стоило лезть в его христианский ум со своими антирелигиозными ценностями. Мне, как и подобает любому доброму человеку, стоило бы просто ему подать. Тем более, что в кармане у меня имелось денег более чем достаточно для подаяния.

Но моё состояние взяло надо мной верх. И я принялся доказывать ему, что его спасение не во Христе и не в ком бы то ни было другом, а только в нём самом. Что ему, вместо того, чтобы испытывать жалость к себе, стоило бы попытаться сделать хоть что-нибудь, чтобы быть достойным своего существования.

С моей стороны было глупо надеяться, что этот человек, имея многолетний опыт жалости к себе, вдруг за несколько минут обретёт мужество. Поэтому его реакция была абсолютно логична.

«Да пошёл ты на хер! — сказал он. — Не хочешь давать денег — так бы и сказал! Тоже мне, философ хуев!»

Меня тогда оскорбило не столько его ругательство, сколько его слепость к искреннему желанию помочь. И тогда я не выдержал и ответил: «Ну тогда тебе нет никакого смысла продолжать это убогое существование! Иди, вон, бросься под трамвай!»

Поэтому, Ваша честь, никаких чудес. Я действительно подтолкнул этого человека к смерти. Но в момент его последнего шага я действительно уже был далеко.

— Хотите сказать, — спросил судья, — что он покончил с собой?

— Я не берусь утверждать этого однозначно. Меня там не было. Может быть, он просто на мгновение потерял бдительность, оступился. Но коли уж произошло такое совпадение, то я имею основание полагать, что мои слова сильно задели этого человека. Поэтому я не намерен снимать с себя ответственности. Слова — это продолжение мыслей и начало действий, поэтому нам нужно быть крайне внимательными к тому, что мы говорим.

5

— М-да, — сказал судья, — пожалуй, я не буду комментировать эту историю, дабы не давать вам более поводов для вашей дальнейшей демагогии. Предложу лишь вам перейти к заключению вашей душещипательной речи.

— Справедливо, Ваша честь, — сказал Кнедлик и приступил к рассказу о последней жертве: — Её звали Катарина. Присутствующим она более известна как Бронислава Цибулка, но я буду называть её так, как она представилась мне в день нашего знакомства — Катарина. Для вас — она проститутка, падшая женщина. Для меня — возлюбленная.

Мы познакомились на Святого Вацлава, возле костёла Штепана. Это ближайший от моего дома храм. В тот день на меня навалилась депрессия. Угрызения совести мучили меня. И я чуть было не совершил глупейший поступок, решив отправиться на исповедь. Большинство людей считает, что самое сильное желание убийцы — скрыть свои преступления. Но это не так. Самое сильное желание убийцы — хоть кому-нибудь рассказать о своих деяниях, облегчить душу, так сказать. Так я стоял возле входа в храм. Долго стоял, не решаясь войти. Всё думал. И вот ведь до чего додумался: а с какого это чёрта я должен исповедоваться перед человеком, который поклоняется Церкви — той самой Церкви, на совести которой столько крови, что ей вовек не отмыться?

Тогда у меня родилась смешная мысль: если уж кому исповедоваться, так лучше самой распоследней шалаве, чем церковнику. Ох, — задумчиво сказал Кнедлик, — я убеждён, что все проститутки мира слышали куда больше откровений, чем все священники мира.

В зале раздались смешки. Кнедлик продолжил:

— И в момент этой мысли ко мне подошла девушка. Совершенно бесцеремонно она осмотрела меня оценивающим взглядом и после сказала: «Господин не желает ли развлечься?»

Я же, будучи воспитан человеком весьма практическим, спросил: «А какие нынче расценки?»

«Орально — тысяча крон, — как на базаре выдала она, — классика — две пятьсот».

«Мне бы просто поговорить…» — сам от себя не ожидая, как закомплексованный мальчишка проговорил я.

«Просто поговорить — это как классика», — заявила она.

«Ничего себе у вас расценочки! — возмутился я. — За простой разговор, как за классику?!»

На что девушка с усмешкой ответила: «Ну это для вас — это простой разговор. Для меня же это означает, что вы будете трахать мои мозги! А я трахаюсь за две пятьсот!»

В зале раздался откровенный смех.

— Но я был бы не я, — продолжил Кнедлик, — если бы всё же не сторговался до двух тысяч.

Некоторые мужики в зале откровенно ржали, а один не выдержал и выкрикнул:

— Я знал эту Катарину! Она мне за полторы давала!

Судья уже неустанно молотил своим молотком, впрочем, сам еле сдерживаясь от смеха.

Кнедлик выждал, пока все успокоятся, и продолжил:

Конец ознакомительного фрагмента.