Коронная дата Великой Победы. 75-дневная Вахта Памяти в честь 75-летия знаменательной даты

Михаил Захарчук, 2022

75-летний юбилей Великой Победы выпал на пандемийный 2020 год и поэтому не был отмечен столь достойно, как он того заслуживает в силу своей особой значимости. Даже парад пришлось отодвинуть и провести его со всеми предосторожностями. Не случилось и других памятных и заметных событий, приличествующих важнейшей дате. В этом смысле книга «Коронная дата Великой Победы» примечательна тем, что она на века запечатлевает уникальность величайшего победного юбилея. Следующий равновеликий ему будет столетний. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

День 4-й

Юлия Друнина: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне»

Накануне весеннего женского праздника я расскажу вам, друзья, об уникальной советской и русской поэтессе, героическом бойце Великой Отечественной войны, старшине медицинской службы — Юлии Владимировне Друниной. Она была секретарём Союза писателей СССР, народным депутатом СССР, лауреатом Государственной премии РСФСР, кавалером двух боевых орденов, орденов Трудового Красного Знамени и «Знак почёта», медали «За отвагу». Это единственная в стране и в мире известная поэтесса, которая практически всю войну провела на фронтах. Тяжело ранена, стала инвалидом. Её удивительная судьба — олицетворение высшего духовного и героического взлёта славных дочерей Отчизны в годину тяжких испытаний.

Юля родилась в Москве. Отец — историк, педагог, поэт. Мать — библиотекарь, учительница музыки. В одиннадцать лет девочка написала первое стихотворение. Его напечатала «Учительская газета» и прочитали по Всесоюзному радио. С тех пор Юля уверовала в своё поэтическое призвание. И никогда ему не изменяла.

23 июня 1941 года семнадцатилетняя Друнина записалась в добровольную санитарную дружину. Окончила на «отлично» курсы медсестёр. Летом того же года строила оборонительные сооружения под Можайском. Во время авианалёта отстала от своего отряда. Её подобрали пехотинцы, которым позарез была нужна санитарка. Вместе с ними Юлия попала в окружение. 13 суток пробирались к своим по тылам противника. В том пехотном батальоне впервые влюбилась. В стихах и воспоминаниях называла его Комбат — с большой буквы. Но нигде не упомянула его имени. А любовь свою к нему воспела пронзительно и возвышенно. Перед самой линией фронта командир батальона подорвался на мине. К своим добрались лишь девять бойцов и с ними — контуженая Друнина.

Вернулась в Москву и тут же, против своей воли, была эвакуирована в Заводоуковск, Тюменской области, чтобы ухаживать за отцом, перенёсшим инфаркт. Зимой 1942 года Юлия его схоронила. Уехала в Хабаровск, где стала курсантом Школы младших авиационных специалистов (ШМАС).

«Я ушла из детства в грязную теплушку, / В эшелон пехоты, в санитарный взвод. / Дальние разрывы слушал и не слушал / Ко всему привыкший сорок первый год. / Я пришла из школы в блиндажи сырые, / От Прекрасной Дамы в “мать” и “перемать”, / Потому что имя ближе, чем “Россия”, / Не могла сыскать».

Учёба в школе вдали от фронта и ненавистная техническая наука стали для Друниной тяжким испытанием. Поэтому, узнав, что девушек-медиков, в порядке исключения, могут направить в действующую армию, она спешно нашла своё свидетельство об окончании курсов медсестёр. Спустя полмесяца получила назначение в 667-й стрелковый полк 218-й стрелковой дивизии на должность санинструктора. Подружилась там с коллегой Зинаидой Самсоновой. (В январе 1944 года девушка погибнет и будет посмертно удостоена звания Героя Советского Союза.) Спустя годы ей поэтесса посвятила строки: «В окруженье попал под Оршей / Наш потрёпанный батальон. / Зинка нас повела в атаку, / Мы пробились по чёрной ржи, / По воронкам и буеракам, / Через смертные рубежи. / Мы не ждали посмертной славы, / Мы хотели со славой жить».

А в конце 1943 года Друнину тяжело ранило. Осколок снаряда вошёл в шею и застрял в паре миллиметров от сонной артерии. Не подозревая о серьёзности ранения, санинструктор просто замотала шею бинтами и продолжала работать — спасать других. Скрывала собственную боль, пока не стало совсем плохо. Очнулась в госпитале и там узнала, что была на волосок от смерти. Тогда и появилось вот это великое стихотворение о войне, которое как бриллиант в короне всей военной русской поэзии: «Я только раз видала рукопашный, / Раз наяву. И тысячу — во сне. / Кто говорит, что на войне не страшно, / Тот ничего не знает о войне».

После лечения приехала в Москву. Хотела поступить в Литинститут. Только стихи её признали незрелыми. Тогда, приложив немало упорства и много хитрости, Друнина вновь вернулась на фронт! «Два с лишним года понадобилось мне, чтобы вернуться в дорогую мою пехоту!» — искренне сокрушалась Юлия Владимировна даже через сорок лет. Она радовалась, что попала на фронт. Была искренне счастлива тем, что в лихую для Отчизны годину сумела ей помочь. А каким тяжёлым для «тургеневской девушки» было то испытание, нам уже никогда не узнать. Холод, сырость, костров разводить нельзя, спали на мокром снегу. Если удавалось переночевать в землянке — это уже удача, но всё равно никогда не получалось как следует выспаться. Едва приляжет сестричка — и опять обстрел, и опять — в бой, раненых выносить, и многопудовые сапоги с налипшей грязью, длительные переходы, когда буквально падаешь от усталости, а надо было всё равно идти. Просто потому, что надо. А ещё вселенская грязь и как следствие — чирьи. А ежедневные артобстрелы и ежечасные свидания со смертью. И то дикое отчаяние, которое периодически охватывало её от сознания собственной беспомощности, когда раненые умирали у неё на руках. Могла бы спасти, если бы поблизости был настоящий госпиталь, настоящие врачи и инструменты! Но донести, доползти она не всегда успевала. Сверх всего ещё и чисто женские проблемы, о которых почти не вспоминают писатели и кинематографисты послевоенной поры. Просто потому что не ведают о тех нечеловеческих страданиях советских бойцов.

«И сколько раз случалось, — писала Друнина много лет спустя, — нужно вынести тяжело раненного из-под огня, а силёнок не хватает. Хочу разжать пальцы бойца, чтобы высвободить винтовку — всё-таки тащить его будет легче. Но боец вцепился в свою “трёхлинейку образца 1891” года мёртвой хваткой. Сам почти без сознания, а руки помнят первую солдатскую заповедь — никогда, ни при каких обстоятельствах не бросать оружия! Девчонки могли бы рассказать ещё и о своих дополнительных трудностях. О том, например, как, раненные в грудь или в живот, стеснялись мужчин и порой пытались скрыть свои раны. Или о том, как боялись попасть в санбат в грязном бельишке. И смех и грех!»

21 ноября 1944 года саму Юлию настигло очередное ранение и контузия. После чего она была списана подчистую.

«До сих пор не совсем понимаю, / Как же я, и худа, и мала, / Сквозь пожары к победному Маю / В кирзачах стопудовых дошла. / И откуда взялось столько силы / Даже в самых слабейших из нас? / Что гадать! — Был и есть у России / Вечной прочности вечный запас».

На этот раз старшине медицинской службы, инвалиду в Литинституте не посмели отказать. На студенческой скамье сидела в той же старшинской форме. И — в кирзачах. В них же и на танцы бегала. В те времена худоба считалась ужасно немодной и некрасивой. Юля надевала по две пары чулок под рейтузы. Под кофточку засовывала шёлковое платье, чтобы казаться попухлее. Думалось, что, когда мама вернётся из эвакуации, жизнь как-то образуется. Но отношения их, испортившиеся во время, когда Юля сразу после похорон отца ушла на фронт, так потом и не наладились. Мать и дочь совершенно не понимали друг друга. Будто с разных планет. В это время она и познакомилась с начинающим поэтом, младшим по званию (сержантом), одногодком Николаем Старшиновым. Поженились на первом курсе. А через год у них родилась красавица, как мать, Леночка. И оба, молодые, писали стихи, засыпая над детской коляской…

Жизнь, которую до гробовой доски буду благодарить за несказанную щедрость, даровала мне очень добрые, почти дружеские отношения с большим русским поэтом Старшиновым. Любил и люблю я его поэзию. Но ещё больше всегда восторгался невиданной, почти патологической добротой Николая Константиновича. Казалось порой, что он никогда никому и ни в чём не отказывал. Память имел фантастическую. Ему можно было в полночь — за полночь (спал по три-четыре часа в сутки) позвонить и уточнить, кому принадлежит та или иная поэтическая строка. Как современный «Пентиум 2020М», «дядя Коля» — так я его, на два года младше моего отца, называл — никогда не ошибался! Много раз я приглашал его на посиделки в «Красную звезду», где служил с конца семидесятых. У нас было одинаковое хобби. Николай Константинович собирал по городам и весям, как бы помягче выразиться, «заветные», нецензурные частушки. А я с техникумовских времён коллекционирую всё, что касается народного юмора. Особенно анекдоты. Скажу не без гордости, у меня самая большая в стране подборка народных баек. В пуританские советские времена наше увлечение полагалось чудачеством и обнародованию не подлежало. Но в «лихие девяностые» Старшинов выпустил три сборника из своего собрания: «Частушки с картинками», «Разрешите вас потешить», «Ой, Семёновна!». А я вот так и не спроворился загрузить печатный станок своей коллекцией. Зато в перечисленных книгах много и моих подношений старшему товарищу. Только это уже «забегание наперёд». А в те годы решили мы как-то с приятелями из телепередачи «Служу Советскому Союзу!» сделать цикл, посвящённый курсантской странице «Азимут». Как раз её в «Красной звезде» я и вёл. Подобрали героев. Режиссёр Александр Тимонин и говорит заведующему Михаилу Лещинскому: всё, дескать, хорошо. Но у Захарчука одни мужики. Пусть пригласит для разнообразия Юлию Друнину. Он же знает её бывшего мужа. Хотя, конечно, вряд ли это получится. Поэтесса не любит мелькать на экране и вообще избегает всяких тусовок…

— Тимонина я знаю, — сказал Старшинов, — он меня как-то снимал. И Саша прав. Юля стесняется и даже бежит от популярности. Такой была смолоду. Мы, оба инвалиды, жили с ней сверхбедно и регулярно впроголодь. Ютились в крохотной коммунальной комнатке. В быту она, как сама утверждает — косорукая. Хозяйством заниматься не любит. По редакциям не ходит. Как-то призналась, что выделила меня лишь потому, что я не на тело её позарился, а в глаза её засматривался. Она и сейчас хороша, а в молодости была просто великолепной. От мужчин отбоя не знала. Но и по рождению, и по воспитанию обладала высочайшей нравственной строгостью. Это особенно явственно проявилось, когда на неё «запал» очень влиятельный на ту пору поэт Павел Антокольский. Он натурально преследовал Юлю. Однажды мы были в гостях у нашей подруги Тушновой. Вероника Михайловна обмывала свой первый поэтический сборник. И там шестидесятилетний Антокольский стал нагло тащить мою жену в ванную комнату. Пришлось мне вступиться. Павел Григорьевич, вытирая кровь и сопли, пригрозил нас обоих с Юлей «стереть в порошок». Вот тогда она и резко выступила против ловеласа на собрании Союза писателей. То, что её бескомпромиссный поступок совпал по времени с разгромом так называемых космополитов, — чистейшая случайность. Хотя ей впоследствии всю жизнь инкриминировали антисемитизм. И Юля это лишний раз доказала спустя несколько лет, выйдя замуж за еврея Каплера.

Как-то ей позвонил Степан Щипачёв, бывший заместителем главного редактора журнала «Красноармеец» и одновременно являвшийся членом редколлегии журнала «Октябрь». Приглашал принести стихи, пообещав опубликовать их в обоих журналах. Я ждал Юлю на улице. Не прошло и четверти часа, как она выбежала ко мне, раскрасневшаяся и возмущённая: «Ты представляешь, что придумал этот старый дурак? Только я вошла к нему в кабинет, он весь расплылся в доброй улыбке: “Мы непременно напещатаем ваши стихи и в “Красноармейсе” и в “Октябре” (говорил он именно так, произнося вместо “ч” — “щ” а вместо “ц” — “с”). А сам сел со мной рядом на диване. Я немного отодвинулась от него, а он снова сблизился и обнял меня за талию. Я стала отстраняться от него. И тогда он произнёс идиотскую речь: “Ну, щего вы боитесь нашей близости? Ведь об этом никто не узнает. А зато у вас на всю жизнь останутся воспоминания о том, что вы были близки с большим совесским поэтом!..”»

Разумеется, стихи моей жены не появились ни в «Красноармейце», ни в «Октябре». Зато «большой совесский поэт» потом написал: «Любовью дорожить умейте, / С годами дорожить вдвойне: / Любовь не вздохи на скамейке / И не прогулки при луне».

А к тебе на передачу Юля пойдёт обязательно. Только скажи ей, что будет генерал армии Белобородов. Она в нём души не чает.

…После длительных и муторных съёмок, на которых хозяин телеплощадки Тимонин нас всех, прости Господи, «доставал по самое некуда», поэтесса пригласила «потерпевших» к себе на ужин. Белобородов, Тимонин и я поехали на квартиру Друниной, что располагалась по улице Красноармейской. Квартира та ещё «жила Каплером». О хозяйке и говорить было нечего. Подвыпившая Друнина практически весь вечер рассказывала о своём безвременно ушедшем муже Алексее Яковлевиче Каплере.

…Мы в тот памятный вечер крепко все выпили, кроме, разумеется, генерала Белобородова, которому это было противопоказано по медицинским показаниям. Друнина, положив голову на плечо легендарному командарму, говорила сквозь безразличные слёзы:

— Без него, Афанасий Павлантьевич, мне и жизнь не в радость…

Из воспоминаний Николая Старшинова: «Меня и нашу дочь Лену часто спрашивают о причине, вызвавшей добровольный уход из жизни нашего любимого человека. Односложного ответа на этот вопрос нет. Причин много. Она никак не хотела расстаться с юностью. Наивно, но она была категорически против, чтобы в печати появлялись поздравления с её юбилеями, поскольку там указывался возраст. Она хоть на год, но старалась отодвинуть время своего рождения. Мало того, ей не хотелось, чтобы внучка называла её бабушкой. И уйти из жизни она хотела не старой и беспомощной, но ещё здоровой, сильной и по-молодому красивой. Она была незаурядной личностью и не могла пойти на компромисс с обстоятельствами, которые были неприемлемы для её натуры и сильнее её. И смириться с ними она не могла. Она как кровную обиду переживала постоянные нападки на нашу армию. И немедленно вступала в яростные споры, защищая “непобедимую и легендарную”. Хорошо зная её нелюбовь и даже отвращение ко всякого рода заседаниям и совещаниям, я был удивлён, когда она согласилась, чтобы её кандидатуру выдвинули на выборах депутатов Верховного Совета СССР. Я даже спросил её: зачем это тебе, Юля?

— Единственное, что меня побудило это сделать, — желание защитить нашу армию, интересы и права участников Великой Отечественной войны.

Когда же она поняла, что ничего существенного для этого сделать невозможно, перестала ходить на заседания Верховного Совета, а потом и вышла из депутатского корпуса. О её душевном состоянии лучше всего говорит письмо, написанное перед уходом из жизни: “Почему ухожу? По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно, только имея крепкий личный тыл”.

Я знаю, что Алексей Яковлевич Каплер относился к Юле очень трогательно. Он заменял ей и мамку, и няньку, и отца. Все заботы по быту брал на себя. Но после смерти Каплера, лишившись его опеки, она, по-моему, оказалась в растерянности. А у неё было немалое хозяйство: большая квартира, дача, машина, гараж. За всем этим надо было следить, поддерживать в порядке. А этого делать она катастрофически не умела, не привыкла. Ну и переломить себя в таком возрасте было уже очень трудно, вернее — невозможно. Вообще она не вписывалась в наступавшее прагматическое время. Она стала старомодной со своим романтическим характером — лишней на этом “празднике жизни”».

…Когда мы расставались, поэтесса подарила мне свой последний сборник «Бабье лето», сказав грустно: «Может быть, когда-нибудь вспомните меня, как у вас на Украине говорят: нэ злым тыхым словом». И очень тепло подписала мне собственную книжку, которую я храню с тех пор, как дорогую реликвию.

…Некоторое время спустя Друнина зашла в гараж, тщательно его закрыла, села в свою не первой свежести «Волгу» и включила зажигание. На входной двери оставила записку, обращённую к зятю: «Андрюша, не пугайся. Вызови милицию, и вскройте гараж».

Был я на её похоронах…

«Покрывается сердце инеем — / Очень холодно в судный час… / А у вас глаза как у инока — / Я таких не встречала глаз. Ухожу, нету сил. / Лишь издали / (Всё ж крещёная!) / Помолюсь / За таких вот, как вы, — / За избранных / Удержать над обрывом Русь. / Но боюсь, что и вы бессильны. / Потому выбираю смерть. / Как летит под откос Россия, / Не могу, не хочу смотреть!

Нет, это не заслуга, а удача — / Стать девушке солдатом на войне. / Когда б сложилась жизнь моя иначе, / Как в День Победы стыдно было б мне!»