Шабаш по случаю бродячей луны

Мира Оз, 2023

Полюбив ведьму, невольно начинаешь сомневаться, истинна ли твоя любовь или это не более, чем работа приворотного зелья. Так или иначе, чувства к местной ведьме Иде захватывают Генри и заводят его слишком далеко. Странная история любви завязывается в небольшом городке Генрот. В последнее время здесь творится что-то необъяснимое: за две ночи пропадают десять девушек. Поговаривают, что их похитил оборотень. Но существует ли он на самом деле? Жители бросаются на поиски, которые поначалу не дают никаких результатов. Между тем, Генри невольно раскрывает тёмные тайны городка. Сюжет стремительно разворачивается перед нами, временами делая небольшие передышки, чтобы рассказать о волшебном средневековье, погрузить в этот прекрасный мир, не похожий на наш, мир, в котором обитают феи, великаны, русалки и необычные животные. Быть может, он придётся тебе по душе.

Глава 2. Безобразие души

На следующий день, как и договаривались, мы направились с Идой в Эбу, которую в народе называют деревней ведьм. На улице было жарко: высоко в небе палило яркое майское солнце, в воздухе стояла духота, обещающая скорый дождь. Возле вокзала толпился народ. В соседней деревне сегодня проходит ярмарка, многие жители Генрота направляются туда: кто-то — чтобы продать товар, другие — чтобы выгодно купить продукты.

Люди спешно рассаживались в повозки. Мы сели в громоздкую, очень старую колымагу, которой, казалось, жить осталось совсем недолго. Вместе с нами в ней расположились ещё пять человек. Ида села напротив меня, чтобы никто не подумал, что мы с ней вместе. Каждый раз, когда она делал вид, что не знает меня, я чувствовал себя униженным. То же я испытывал и сейчас и прилагал большие усилия, чтобы обида не проявилась на моём лице.

Ида смотрела в окно, опёршись на него локтем, вероятно, боялась ненароком встретиться со мной взглядом. Рядом с ней сидела престарелая женщина в чепчике и держала на коленях широкую плетёную корзину, из которой доносилось тонкое щебетанье цыплят. Женщина ласково разговаривала с птенцами и, временами запуская руку в корзину, поглаживала их.

— Мама вас везёт к тёте Лоре в деревню, там вам будет хорошо, — говорила она, расплываясь в улыбке. — У тёти Лоры и травка, как говорят, зеленее, и вода чище, так ведь, Бритта?

Она обратилась к женщине, сидящей слева от меня. Женщина эта была ещё молода (наверное, не старше двадцати семи лет), но молодость её была замученной. Лицо, смуглое, худощавое, выражало беспокойство и, в то же самое время, задумчивость. Тёмные тусклые волосы были убраны сзади в слабый пучок. На ней было синее платье с уже потрёпанным, не сильно затянутым корсетом и ботинки на невысоком широком каблуке, больше похожие на мужские, чем на женские.

— Верно говорите, верно, — отвечала она, обдирая с берёзовых веток почки и бросая их в небольшое лукошко из бересты. Они, как мелкие зёрна, падали с глухим стуком на дно неглубокой посудины.

Я давно знаю Бретту, но никогда ещё не заводил с ней разговора. Моя мать не раз помогала этой женщине: бесплатно шила для неё и её детей одежду, каждую осень отдавала ведро садовых яблок, летом выносила ребятам вишню, завидев их играющими на улице. Бретта выражала свою благодарность маме и почти всегда после какой-то оказанной помощи приносила через неделю или месяц в наш дом деньги и протягивала их матери. Но мама наотрез отказывалась их брать.

Бретта — очень трудолюбивая женщина, пекущаяся о своих детях. Кажется, и живёт на этом свете она только ради них. Она, как беспокойная гусыня, постоянно держит их у себя под боком.

Редко можно встретить счастливую семью, в счастье которой вы были бы абсолютно уверены. Подумайте и вспомните хотя бы пару семей, в которых царят любовь и уважение. Вот и у семьи Бретты были свои проблемы. Муж её, Нэт, в сущности своей, добрый человек, но совершенно беззаботный и почти беспробудно пьющий. За Нэтом закрепилось прозвище «Шут», которое полностью его характеризует. Пока жена его крутится как белка в колесе, чтобы прокормить детей, он целыми днями веселится с друзьями-собутыльниками. Серьёзным его видеть мне ещё не доводилось. Казалось, что он засыпает с улыбкой и с улыбкой просыпается.

За пьянство и наплевательское отношение к семье, быть может, народ Генрота давно бы засудил Нэта. Но они любят этого весельчака. Наверное, если бы Нэт бил Бретту или своих детей или, по крайней мере, бранил их, горожане изменили своё отношение к нему. А когда они видят, что человек этот добр и лишён всякой агрессии, они даже не задумываются над тем, сколько горя он приносит своей семье. Кто из нас может разглядеть чужие страдания, о которых не кричат на каждом шагу? Вот и страдания его жены мало кто замечал. Порой мне казалось, что Нэт питается энергией Бретты. И чем счастливее был он, тем несчастнее она.

Как-то моя мать спросила Бретту, почему та не уходит от мужа.

— Понимаете, — отвечала ей Бретта, Нэт — хороший человек, и я его очень люблю. И когда он трезвый (что, к сожалению, бывает редко), я счастлива. Я всё надеюсь, что он перестанет пить.

— Люди не меняются, дорогая Бретта, — отвечала ей мама, покачивая головой. Но, кажется, эти слова Бретта пропускала мимо ушей.

Сейчас эта замученная женщина была вся погружена в свои мысли. Она торопливо и как-то нервозно снимала липкие почки с веток потемневшими мозолистыми руками и смотрела куда-то в пустоту.

Рядом с Бреттой сидели три её чумазых ребёнка: девочка четырёх-пяти лет и два мальчика восьми и десяти. Дети её были очень красивы: светловолосые, с большими синими глазами. Все трое были одинаково коротко стрижены под горшок, даже девочка. И если бы она не была в платье, которое, к слову, было ей великовато, я бы принял её за мальчишку. Девочка сжимала в руках небольшую тряпичную куклу, сшитую из лоскутов. На лице куклы не хватало одного глаза-пуговки: на месте него торчала белая, ещё не потемневшая, нитка, по которой можно было судить, что глаз оторвался совсем недавно.

Мы выехали с узкой городской улицы на широкую дорогу, посыпанную мелкими камнями. Экипаж начал трястись, пыль, поднимаясь, залетала в нашу повозку через колышущиеся тонкие шторы.

— Как Нэт? Всё так же пьёт? — спросила Бретту женщина в чепчике.

— Да, — ответила Бретта.

— Деньги хоть домой приносит?

— Приносит, но мало. Много, сами знаете, на стройке не заработаешь.

— Конечно, если ещё столько на пиво тратить, — сказала Тири.

Бретта промолчала.

— Всё так же школу строят? — снова спросила Тири.

— Да, через полтора года только закончат. Как раз Яника в школу эту пойдёт. А братья пусть в старую ходят, им там нравится.

— Вот ведь как дети-то быстро растут. Ещё совсем недавно, помню, качала эту малышку на руках. А тут уже вон какая вымахала. — сказала она и похлопала легонько девочку по колену. Яника взглянула на женщину своими большими глазами, как бы вопрошая, что ей нужно, и продолжили играть с куклой.

Мальчики не были такими спокойными, как их сестра. Они постоянно ёрзали и временами высовывали свои головы из окна и пели какую-то песню, перебивая друг друга.

— Жаль мне тебя, Бретта, — сказала женщина.

— Что поделать? Всем нам сегодня нелегко, не мне одной. Вот повезла на рынок саженцы капусты, думаю, пока едем, по дороге почки обдеру на продажу. Каждый год у меня их какая-то старушка покупает. Говорит, что очень они ей с мочевым пузырём помогают.

— Это да, сама их завариваю частенько, когда невмоготу, — подтвердила Тири. — Да…Пьяный муж — это горе. Тут я тебя понимаю, дорогая, как никто другой. Мой же тоже пил почти с самой нашей женитьбы. И ведь до этого такой хороший парень был, умный. Сгубила его поганая горючка. И хоть грешно так говорить, но после его смерти нам с дочерью даже легче жить стало, выдохнули мы с облегчением (да простят нас грешных). Денег мы от него всё равно не видели, по хозяйству он тоже ничего не делал. Ладно обо мне, о дочери своей совсем не беспокоился. Прогулял всю свою жизнь по улицам, будто так оно и надо. Я-то быстро с его пьянством смирилась, поняла, что не спасти уже этого человека, а вот дочь всё уговаривала его перестать пить. Но это ж болезнь. Разве можно так просто от неё избавиться? Тут хоть зауговаривайся. Бедная она, постоянно ходила искала его по городу пьяного, всё боялась, что лошади затопчут. Сколько раз тащила его сама домой своими маленькими ручонками. Спину себе однажды ещё десятилеткой надорвала — до сих пор мучается болями при плохой погоде. Так вот любила папку своего! Да только когда подросла, поняла, что папка её только для себя любимого живёт и на нас ему плевать. Так она взрослела, и любовь её к нему на убыль шла.

Он один раз проснулся муженёк мой в речке (сам рассказывал мне), голова, говорит, на берегу, а всё тело в воде. Сильно тогда напился, видимо. Как тогда не умер — даже странно. Но, смерть, видимо, рядом с ним уже ходила — помер через полгода.

Бретта уже не слушала её, она продолжала о чём-то напряжённо думать.

— А ты тоже на ярмарку едешь? — обратилась Тири к Иде и улыбнулась тонкими старушечьими губами. Несмотря на ласковый тон, эта женщина была мне неприятна. Сам не знаю, почему.

— Ой нет, я в соседнюю деревню.

— В Тоду?

— Нет.

— А куда? Не в Эбу ли? — воскликнула Тири, взявшись за грудь.

— Да, туда.

— Ох, батюшки! И не страшно одной?

— Немного.

— Зачем же тебе туда надо? Что-то по своим делам ведьминским, да?

— Да, почти.

— Ясно. А я б ни за какие коврижки туда не поехала. У меня племянник недавно туда ездил. Говорит, что после поездки неделю ещё эта деревня снилась. Ты была уже там?

— Нет. Впервые еду.

— Ну тогда удачи тебе! — сказала Тири излишне любезным тоном.

— Спасибо, — ответила Ида.

Все мы, кроме Иды, высадились в деревне Рата. Тири долго возилась со своей корзиной и двумя небольшими мешками, прежде чем первая вышла из экипажа. И вместо того, чтобы вынести свою поклажу по очереди, тащила всё сразу, медленно продвигаясь спиной к выходу. То ли она боялась, что, пока идёт за вторым мешком, её первый мешок, оставленный возле колымаги, украдут, то ли ей просто было лень ходить за поклажей дважды. Мы все ждали, когда она наконец выйдет. По выражению лица Иды было заметно, как её раздражает эта ситуация и что бессловесное наблюдение за всем этим даётся ей очень тяжело.

Вот я стоял уже один у дороги, справа от которой вдалеке виднелись деловито расхаживающие люди, между толпами которых раскачивались ростовые куклы-Петрушки, являющиеся неизменным атрибутом почти всех ярмарок.

Я посмотрел на деревянный указатель, таблички которого сильно выцвели от солнца, и увидел на одной из них три больше чёрные буквы «ЭБА». Следуя ей, я свернул на узкую, полузаросшую дорогу. Редко кто ездил в Эбу. А те, что ездили, почти всегда ломали колёса, потому как дорога туда была очень извилистая и ухабистая. Извозчику нужно было много доплатить, чтобы он взялся отвезти вас в деревню ведьм. Что и сделала Ида: отвалила извозчику два золотых.

По дороге в деревню мне встретилась та самая дряхлая повозка, отвозившая Иду, которая направлялась обратно в Генрот.

— Ну, быстрей, проклятые! — кричал извозчик, погоняя двух обессилевших лошадей, которые были как-то непривычно малы и худощавы. Поговаривают, что извозчик этот экономит на лошадях и вместо овса кормит их одной репой, потому в городе его не любят. Среди жителей Генрота утвердилось стойкое правило — на лошадях экономить нельзя.

«Раз взял животину себе в услужение, корми её достойно», — поучали его старухи. Но он только махал руками и кричал в ответ: «Не ваше это дело. Чем хочу, тем и кормлю! А если так переживаете, можете несколько мешков овса подарить. Сердобольные нашлись!».

Дойдя до деревни ведьм, я увидел Иду, ждущую меня у въезда на маленькой покосившейся скамейке.

— Честно говоря, — обратилась ко мне Ида, — как-то тревожно в эту деревню входить.

— Может, не стоит тогда?

— Нет, мне нужно, — решительно проговорила она.

— Ну раз нужно, тогда пойдём.

Мы зашли через плетённые из ивовых прутьев ворота, по обеим сторонам от которых тянулся такой же плетённый забор. Видимо, вся деревня была обнесена им. Мы шли по узкой улице, на которой стояли приземистые серые деревянные дома с полукруглыми крышами, покрытыми соломой. Окна в них были маленькими, без стёкол, и располагались почти под самой крышей. Всюду во дворах стояли высокие столбы с жердями, но на них вместо белья (как это обычно бывает в деревнях), висели пучки трав, подвязанные толстыми нитками.

Меня вдруг охватила тревога: то ли виной тому были всплывшие в воспоминаниях чужие рассказы об этой деревне, то ли действительно было в этом месте сейчас что-то жуткое.

В середине улицы вдалеке мы увидели двух играющих в песочнице мальчишек лет девяти. Завидев нас, они радостно закричали и побежали нам навстречу. Когда они приблизились, я увидел, что лица обоих обезображены. У одного мальчика была впалая переносица и левый глаз, расположенный сбоку, почти касался уха. У другого — был маленький кривой рот, нижнюю губу которого покрывали тёмные струпья.

— Купите гребешок, — жалобно говорил первый, протягивая Иде деревянный гребень в форме петуха, — всего один серебряный.

Голос мальчика был обыкновенным, каким бывает у здоровых детей, и совсем не соотносился с его внешностью.

Ида достала из кармана монету и положила ему на маленькую, запачканную сырым песком, ладонь, забрав себе гребень. Мальчик радостно запрыгал. Он показал своему другу монету, хвастливо усмехнувшись. Тот с завистью смотрел на неё, поблёскивающую от солнца на чужой ладони.

Мы шли дальше. Я заметил в окнах лица многих людей, провожающих нас взглядами. Смотрели они как-то недобро, и оттого тревога моя нарастала. Лица глядящих, как и лица встретившихся нам мальчишек, тоже были обезображены.

На улице не было людей, только шныряли туда и сюда стаи собак. Они подбегали и скромно обнюхивали нас, как бы просто для вида.

— Почему эти люди в окнах так смотрят на нас? — обратился я к Иде.

— Не знаю.

— Они совсем нам не рады. Страшная деревня, — сказал я.

— Ты знал, на что шёл.

— Я не думал, что здесь настолько жутко.

Впереди показалась женщина, идущая нам на встречу. Она вела на верёвке барана с густой пожелтевшей шерстью. Он протяжно и звонко блеял, неохотно идя за женщиной, и почти после каждого шага упирался копытами в землю. Хозяйка опускала голову и, уговаривая барана словами «пойдём, пойдём домой, ну, не упрямься», с большим усилием тянула за собой верёвку. На женщине было платье с огромным количеством заплат, руки были покрыты ярко-розовыми пятнами, которые остаются обычно после сильных ожогов.

— Здравствуйте, извините. — сказала Ида. — Как мне попасть к Танне?

Женщина остановилась и медленно подняла голову. Лицо её было всё в шрамах, глаза сильно косили в разные стороны. Она сначала долго молчала, будто не расслышала нас, а потом спросила очень громким дёрганным голосом:

— А? К Танне? До конца улицы и направо.

— Спасибо.

— Да не за что. Вы поторопитесь. Она с минуты на минуту покинет нас, — протараторила важно женщина, как-то нелепо повышая тон.

— В смысле? — поинтересовалась Ида.

— Помирает она, — ответила та, подтянув к себе ближе животное, и пошла дальше.

— Да… Вовремя мы, — протянул я.

Мы дошли до конца улицы и увидели сильно просевший дом. Стены его начали уже зарастать зелёным мхом, покосившиеся окна тянулись к земле, и солома на крыше, потемневшая от времени, съехала на один бок. У дома Танны не было ограды, как у других, что встречались нам здесь, на улицу выходило небольшое крыльцо, покрытое ветхим половиком. Возле крыльца стояло около двадцати людей, каждый из которых имел свои внешние особенности, которые я не возьмусь описывать. Почти все плакали и обнимали друг друга. Слышались фразы: «Куда ж мы без неё?», «Мучается, бедная, боль еле успокоили!». Кажется, только дети здесь были счастливы. Они бегали вокруг плачущих людей, затевая какие-то игры и смеялись.

Увидев нас, толпа стала перешёптываться. Какой-то мужчина крикнул:

— Вы кто такие?

— Мы из Генрота, — сказала Ида.

— Танна больше никого не принимает. Дайте ей спокойно умереть, — грубо сказал он, морща свой большой широкий нос.

— Не командуй, Эхар, веди их сюда! — послышался требовательный старушечий голос за окном.

Мужчина недовольно покачал головой и плюнул в сторону.

Мы поднялись по скрипучему крыльцу, открыли дверь и оказались в большой, полностью зашторенной, тёмной комнате, из которой, казалось, и состояло всё жильё. Посередине этой комнаты находилась большая печь, почерневшая от золы. Рядом с печью, прижавшись друг к другу, стояли вёдра на невысокой скамейке, под ней — кадушка с тестом, от которой шёл кислый запах дрожжей. Свет, проходящий через стыки занавесок, слабо освещал высокую постель, стоящую у стены. На ней лежала полная старуха, укрытая плотным одеялом, а рядом с ней на табурете сидела худосочная женщина в платке с большим горбом на спине. Она выжимала тряпки в тазу. Когда последняя тряпка была выжата, женщина понесла их развешивать на верёвку у печи, не сказав нам ни слова.

— Перед смертью хочется что-то полезное сделать, поэтому давайте скорее сюда. — сказала лежачая. — Скоро отвар обезболивающий перестанет действовать.

— Здравствуйте, Танна, — сказала Ида и поклонилась ей.

— Ой, что за прислуживания? Не нужно всего этого! — раздражённого проговорила та.

Я заметил, что лицо Танны, в отличие от лиц других жителей деревни, не было обезображено. По чертам его можно было заключить, что в молодости оно было красиво. Но сейчас лицо это было полным, дряблым. Смуглая старческая кожа, изрезанная крупными морщинами, свисала рыхлой складкой под подбородком. Глаза, под которыми желтели большие синяки, были влажными и слегка поблёскивали.

— Зачем пожаловали? — спросила Танна и тут же залилась сухим кашлем.

Горбатая женщина суетливо подбежала к ней с кружкой в руках и дала сделать небольшой глоток.

— Хочу узнать о Золуне! — бойко сказал Ида.

— А зачем тебе оно, милочка? — спросила Танна, с подозрением заглядывая в глаза Иды.

— Не могу сказать.

— Тогда и я тебе ничего не могу сказать, — довольным тоном проговорила Тара. Ида замешкалась и начала поглядывать на меня.

— При нём говорить не хочешь? — улыбнувшись почерневшими зубами, спросила Танна.

Ида утвердительно покачала головой, а затем, обратилась ко мне виноватым тоном:

— Выйди, пожалуйста.

— Ты серьёзно? — воскликнул я, опешив от её слов.

— Какой эмоциональный юноша! — насмешливо пробурчала Танна, и живот её резво затрясся под одеялом:

— Пожалуйста, — спокойно проговорила Ида, снова взглянув на меня.

Я вышел. Толпа по-прежнему стояла у дома.

— Чего вам всем здесь надо? — спросила престарелая одноногая женщина. — Мы в ваш город не шастаем. Приезжаете сюда посмеяться над нами. Мы ж для вас не люди совсем. Рожей, видимо, не вышли, чтоб людьми называться!

Другие начали ей поддакивать.

— Смотри, глаза в землю опустил. Стыдно видать, — сказала другая.

— Какой стыд? Нет у них стыда! — крикнул какой-то мужчина.

Я не знал, что ответить. Я только и думал: поскорее бы Ида решила свои дела, и мы ушли из этой деревни.

Поодаль от толпы стоял молодой парень с неестественно вытянутой головой, на которой виднелись редкие волоски, и внимательно на меня смотрел, но без той злобы во взгляде, которая была у других.

— Ладно, пойдёмте по домам. Танне не до нас. Она предпочитает с чужими разговаривать. — сказала одноногая и, взявшись за костыли, направилась в сторону дороги. Все последовали за ней. Только парень с вытянутой головой остался на своём месте. Когда все немного отдалились, он подошёл ко мне.

— Из Генрота ты, значит, — сказал он, улыбнувшись кривой улыбкой. Но улыбка эта была мягкая, она как бы говорила: «Я на твоей стороне».

— Да, из Генрота, — ответил я.

— Хороший город, я там учился в академии Антти. Знаешь такую?

— Да, конечно. — оживился я. — Там учится мой школьный друг, на архитектора.

— Я тоже там учился. Три года. А потом сюда вернулся.

— А зачем ты сюда вернулся?

— Чтобы жениться. Семью хочу, а в городе на меня девушки только с сожалением смотрят. Тут я нашёл жену под стать себе.

Ты не обижайся на них. — сказал он и кивнул в сторону отдаляющейся от нас толпы. — Их можно понять. Они всем чужим не рады. В городе вашем меня не обижали. Но когда жители Генрота приезжают сюда — они точно звереют. Проезжают по улицам с громким хохотом, детей наших пугают, показывая на них пальцем. Говорят, своим красивым краснощёким детям, мол, смотрите, какие уродцы. Некоторые не против ещё плюнуть нам вслед. Когда в нашей жизни внешность перестанет быть тем, чего можно стыдиться? Доживём ли мы до тех времён? Пожалуй, важность внешности — это самое главное несовершенство мира.

— А почему вы все здесь такие? — спросил я и тут же замолк, осознав, что это было лишним.

— Какие такие? Страшные? — спрашивал он так, будто пытался поймать меня на чём-то непозволительном.

Я молчал, не зная, куда деть свои глаза от стыда.

— Да ладно, не бойся, так и скажи. Меня это уже давно не обижает. Присядь, расскажу, почему красота забыла дорогу в нашу деревню, — дружеским тоном произнёс юноша и усадил меня на скамейку в форме буквы «П», расположившись сбоку от меня. — Девяносто лет назад случилось то, что и сделало нас такими, какие мы есть сейчас. Раньше все женщины в Эбе колдовством занимались, потому и зовут нашу деревню в народе «ведьминской». Это сейчас на всю Эбу ведьм по пальцам сосчитать. Моя мать, если бы жива была сейчас, как бы по поводу этого разорялась, даже представить страшно. Ведь она пред смертью о том только и жалела, что нет у неё дочери, которой можно бы было свой дар передать. А в наше время женщины стали отказываться становиться ведьмами. Конечно, старое поколение, осуждает молодёжь за это, эгоистками называет. А как по мне, это их жизнь, и, если не хотят они быть ведьмами — пусть не будут. Ты, вероятно, не знаешь, но быть ведьмой — совсем непросто. Ведьмы же долго умирают. Прежде чем с собой забрать, смерть их ещё при жизни так мучит, как никого другого. Кто из нас не желает себе лёгкой смерти? И жизни хотим лёгкой, и смерти такой же. Вот Танна уже месяц умирает в тяжких муках. Так истошно бывает кричит, что мне, когда слышу это, самому плохо становится.

Так вот, (ушёл я уже далеко от темы). Жила здесь девяносто лет назад ведьма Амелия. Была она очень сильной и уважаемой всеми, потому как нрав имела кроткий, а сердце доброе. Издавна все вопросы в нашей деревне решало вече. Все наказания для провинившихся были гуманными. В основном, людей, не чтящих наши и общечеловеческие законы, пытались исправить трудом и любовью. Если же человек убил кого — тогда изгоняли из деревни. Но такое случалось очень редко. При мне так вообще ни разу. Когда умер один из посадников вече, Амелия по просьбе всех заняла его место.

И вот произошёл чуть позже такой случай. Мальчик местного водовоза украл мяч у своего друга, очень ему хотелось его. У всех его друзей были мячи, а у него не было, так как отец его один воспитывал мальчугана и получал копейки, не под силу ему было купить мяч. Вече нужно было решить, какому наказанию подвергнуть вора. Самый старый посадник предложил исправить мальчишку трудом. Раз в неделю ему нужно было выходить вместо отца на работу. Украденный мяч было предложено отдать владельцу, а мальчику купить новый на деньги, добровольно собранные с жителей деревни. Все согласились с предложением старейшего, и только Амелия выразила протест. Она заявила, что такой вид наказания расхолодит сына водовоза и сделает только хуже. Амелия считала, что наказание должно быть строже.

«Что же ты предлагаешь?» — спросил её старейший. «Мальчика нужно привязать к столбу и заставить стоять два дня без еды и воды», — сказала Амелия. Не была она раньше такой, но только вошла в состав вече, как кроткий нрав её сменился жестокостью. Правильно говорят, что власть портит людей. Никто не согласился с предложением Амелии, но та стояла на своём. Она пригрозила, что любого, кто будет мешать ей исполнить наказание, она убьёт. Все боялись силы Амелии. Жители Эбы понимали, что соберись все ведьмы деревни, они не смогли бы противостоять ей. В роду её была колдунья с Восточного мира. Наши колдуньи в сравнении с восточными колдуньями, как мышь против змеи — настолько слабы.

Мальчика привязали к столбу. Как он страдал! Непосильное это наказание для восьмилетнего больного мальчишки. Говорили Амелии, что у него жабья болезнь. Но ей было всё равно.

Уже спустя три часа на солнце мальчика раздуло. Кожа его позеленела. Мальчишка не кричал и не плакал. Сознание его было затуманенным: он медленно двигал глазами из стороны в сторону и, казалось, ничего не видел и не слышал. Болезнь лишила его всех ощущений. Он просто медленно умирал.

Народ надеялся, что, когда солнце сядет, болезнь отступит, и его можно будет тайно напоить водой. Но Амелия подозревала, что жители попытаются это сделать, потому той ночью наблюдала за мальчиком из окна своего дома.

Разозлилась она не на шутку, что люди ослушались её.

Отец мальчика бросился Амелии в ноги и целовал её подол, просил освободить мальчика. Он понимал, что сын его не доживёт до утра.

«Готов ли ты пожертвовать своей жизнью ради жизни сына?» — спросила его Амелия. «Готов», — без колебаний ответил он. И только прозвучало это согласие, как упал мужчина замертво. А верёвки на руках мальчика в тот же миг развязались, и свалилось его слабое тело на землю.

«Что ж, жизнь за жизнь», — сказала Амелия.

Одни люди подбежали к отцу, другие — к мальчику. Отец уже не дышал. Сына отнесли в ближайший дом и, там удалось его вернуть к жизни.

«Нет у нас таких законов», — сказал старец вече Амелии. Эти слова сильно разозлили её. «Я творю законы», — ответила она. «Мы изгоняем тебя», — проговорил старец. «Что, вы все?» — спросила Амелия, обращаясь в толпу. На глазах её блестели слёзы. Но все были едины в своём решении.

«Так значит, изгоняете? Я уйду, а вам всю жизнь жить среди уродства. Каждый ребёнок теперь, в чьих жилах будет бежать кровь одно из жителей этой деревни, родится уродлив. И так будет всегда. Я проклинаю вас!» — прокричала Амелия и тотчас исчезла.

С тех пор её никто не видел. Она, вероятно, уже давно мертва.

Проклятие Амелии, как видишь, сбылось. С тех самых пор все в нашей деревне стали рождаться уродливыми. И что только не пытались сделать жители, чтобы снять проклятие: рожали в священном лесу, в других поселениях, выбирали себе невест и женихов из других деревень, но всё было неизменно. Проклятье текло в крови всех жителей Эбы.

— А почему Танна не такая как вы? — спросил я.

— Дело в том, что Танна — самая старая из нас. Ей девяносто пять лет. Она родилась до тех событий, о которых я тебе только что рассказал. Всю жизнь Танна положила на то, чтобы побороть проклятье Амелии, и, в итоге, это дало некоторые результаты. Люди заметили, что дети, рождённые под её присмотром, имели меньше уродства, чем другие — рождённые без неё. Те, которые были рождены давно, когда Танна ещё была маленькая или не владела силой необходимых заклинаний, были ужасно страшными. Нередко рождались без рук и ног. Такие теперь почти все умерли. Все понимают, как важно сохранить дар Танны, поэтому дело её будет продолжать дочь, которая, к сожалению, бездетная (ты видел её в доме). Что будет с деревней, когда и дочери её не станет, не знаю. Дар исцеления есть только в их роду.

Тут дверь распахнулась, и на пороге показалась Ида.

Рассказчик мой смотрел на неё, как заворожённый. Видно, что красота Иды его впечатлила.

Она, увидев его пристальный взгляд, покраснела от смущения.

— Ну что, поехали домой, — обратилась ко мне Ида, стараясь не смотреть на юношу.

— Ты покраснела, — сказал я ей, засмеявшись, когда мы отошли подальше от дома.

— Ничего подобного, — возмущённо проговорила она и легонько толкнула меня вбок.

— Всё узнала, что нужно?

— Ага, и даже больше.

— Что за колодец? Может, расскажешь?

— А это тебе знать незачем. Это ведьминские секреты.

— Аааа, ну ясно. Куда ж мне до них! — язвительно ответил я.

— Нужно успеть дойти до деревни Рата до окончания ярмарки, чтобы было на чём уехать. Давай поспешим.

— Ты знаешь, что смерть ведьм мучительна? — спросил я Иду.

— Это тебе тот парень рассказал? — спросила она.

— Да, твой воздыхатель. Так что? Знаешь или нет?

— Я узнала это, когда уже было поздно. Меня ещё в детстве мама ведьмою сделала. У меня и выбора не было.

— А если бы был выбор?

— Тогда я бы на это не пошла. Но теперь уже ничего не изменить.

— И тебе не страшно?

— А что изменит мой страх? Умирать всё равно рано или поздно придётся.

Из Раты в Генрот мы направились уже поздним вечером. Последняя, длинная узкая повозка без крыши, забрала нас и двух престарелых мужчин-друзей. На половине пути мы увидели за нашими спинами зелёный свет, которой поднимался густой дымкой с земли на небо.

— Танна умерла, — сказал один из мужчин, указывая своему другу на небо.

— Эх, хорошая была женщина. — ответил тот. — Отмучилась наконец.

Они сняли свои шляпы и продолжили смотрели на свет, провожая Танну в последний путь.

И впервые я радовался чьей-то смерти. Это слово «отмучилась» как-то тепло отозвалось в моём сердце.