Седло (в)

Матвей Молохов

Кто он: учитель или преступник, романтик или жертва порочной страсти? На эти вопросы придется ответить главному герою романа, Егору Петровичу Седлову. Преодолевая окруживший его кошмар, учитель встречает любовь всей своей жизни, которая, как кажется, позволяет ему снова обрести себя и даже сбросить гнет преступления. На пике счастья он неожиданно получает ответ на столь долго мучивший его вопрос о сценаристе преступлений, но не станет ли этот ответ лишь очередной дверью в бездну кошмара? Книга содержит нецензурную брань.

Глава II. Унитаз

Очередной урок в цыбинском классе был через четыре дня. Седлов ждал Цыбина каждый день, но тот не появлялся. За это время Седлов погружался в разные ипостаси. Сначала, вечером того же дня, была оценка физических последствий, которых, к удивлению Седлова, не было: отсутствие видимых следов на лице, скорее всего (хотя Седлов в этом слабо разбирался), объяснялось тем, что новоявленный Тайсон ударил его ладонью. Это было умно, так как цель — не покалечить, а подавить — была достигнута очень быстро, что еще больше угнетало Седлова. Потом пришло состояние гнева: от желания записаться на бокс или туда, где научат противостоять уличным тайсонам, но для этого требовалось время, силы и хотя бы проблески бойцовского менталитета, а в последних Седлов очень сомневался, до более реального варианта: рассказать все Растегаеву, который точно поможет решить неожиданно рухнувшую (так же, как Седлов в уличной «курилке») проблему.

Андрей Борисович Растегаев, физик, был оплотом дисциплины в школе. Квадратная фигура, походка слегка вразвалку, благородная седина, широкие черты лица, очки, которые, если приспускались на переносицу при разговоре с провинившимся, ускоряли процесс возвращения того в робу послушания, — все это давало надежду тем, для кого дисциплина в классе была явной проблемой. Поэтому к Растегаеву обращались без стеснения, а он никогда не отказывал, спокойно и искусно выполняя свой долг «мужика в школе».

В свое время именно жесткие характеристики физиком административных порядков школы помогли Седлову пережить период «сушки».

Но на следующий день после произошедшего Растегаева в школе не было, а когда Седлов с ним встретился, ему просто не хватило решимости на рассказ, где он мужиком точно себя не проявил. Седлов знал, что Растегаев высокого мнения о нем как об учителе, а рассказать сейчас — точно убавить себе много очков. Поэтому Седлов решил повременить и, более того, даже сам решить проблему, пригрозив Цыбину неаттестацией по дисциплине и более серьезными последствиями. Хотя как именно это преподнести и воздействует ли это на сына врачей, поддерживающих администрацию школы в бодром здравии, да еще с другом, отпечаток железной ладони которого Седлов ощущал до сих пор, он пока представлял себе слабо.

В итоге на начало дня, когда встреча с Цыбиным казалась наиболее вероятной, Седлов пребывал в тупом и обреченно-унылом состоянии рыбы в аквариуме супермаркета и на автопилоте провел первых два урока. Во время второго урока где-то внизу или недалеко от школы раздался отдаленный хлопок, похожий на взрыв автомобильной шины. Седлов даже мысленно не по-христиански представил, что это взорвался Цыбин вместе с его проблемами, но эта фантазия никак его не ободрила.

Литература в 11-м «Б» была четвертым уроком, оставался третий — русский в девятом, но сразу в начале третьего в класс забежала завуч по воспитательной, Юлия Рудольфовна Зегерс, с почти не сходящим с лица выражением ожидаемой или переживаемой беды и сказала, что всем учителям с классами необходимо собраться на линейке в холле первого этажа. Так как праздничных дат не предвиделось, линейка была связана с чем-то явно нарушившим предгимназические заповеди. Это подтверждали и готовые выскочить от напряжения глаза Юлии Рудольфовны.

Седлов ненавидел линейки и считал их диким пережитком времени: за пафосность, длинные речи, бесконечное шиканье и метание взглядов классных руководителей на нелинейных подопечных, бремя прикрепления к которым они несли кто еще с остатками оптимизма, а кто так, будто его гвоздями, как к кресту, прибили к этому классу и заставляют считать своими детьми. И все эти велеречивые монологи администрации, часто малограмотные и почти всегда лишенные смысла, только усиливали ожидание конца всеобщего рекреационного стояния и желание вернуться к делу, от которого, по давнему убеждению Седлова, администрация школы была очень далека.

Но сейчас Седлов даже обрадовался линейке: а вдруг она затянется и съест помимо третьего (а в этом, судя по стучащей каблуками от кабинета к кабинету Зегерс, сомнений не было) четвертый урок вместе с его тягостными ожиданиями. А еще лучше — все отменят ввиду чрезвычайности события.

Поэтому Егор Петрович отправился на линейку без обычной тоски.

Событие оказалось действительно чрезвычайным. Седлов это понял сразу, как только увидел, что пелотон стоявшей недалеко от микрофона в центре холла неулыбчивой администрации возглавляет (а рядовые линейки проводились завучами) Шах — такое прозвище было у директора гимназии, Елены Григорьевны Минаковой. Это была тучная женщина лет 55, и ее плавная и непогрешимо властная манера говорить, каждая деталь гардероба с пышными нарядами, всегда массивной дорогой бижутерией на груди, перстнями, которые почти закрывали оседланные ими пальцы, — все, видимо, работало на давно закрепившееся прозвище.

Седлов лично общался с директором только в начале трудоустройства, когда был представлен Шаху завучем. Это было коротко, доброжелательно, напутственно, но веяние властности он ощутил сразу.

Именно Шах и начала линейку, сразу обозначив ее повод: «Я работаю директором этой школы больше 25 лет — данным сроком службы солдата царской армии могли похвастать многие директора, которые в то же время мечтали о петровском бессрочном „доколе силы и здоровье позволят“, но с тем, что произошло сегодня, я сталкиваюсь впервые. Буквально час назад какими-то, не побоюсь этого слова, вандалами, был взорван унитаз». По рядам было пробежал смешок, который быстро заглушили ответственные лица. Минакова продолжала: «Кому-то произошедшее может показаться смешным. Но только по счастливой случайности никто не пострадал. И речь могла идти не только об имуществе гимназии, а о здоровье и жизни людей. Мы с администрацией приняли такое решение: если до конца учебного дня виновный не признается, завтра начнет работать полиция, и тогда для тех, кто совершил эту дикость, последствия будут куда более наихудшими, чем отчисление из гимназии. (Данная речевая ошибка, которые любил отмечать Седлов в административных рядах, слегка смазала до этого стройную речь директора). А если виновный признается, мы на первый раз ограничимся только возмещением нанесенного ущерба. Сейчас же я прошу всех вернуться в классы и продолжить уроки».

Седлов, конечно, удивился данному предложению, так как ожидать не пойманного на месте взрывателя с повинной головой было более, чем наивно. Но административную логику понимал: вызов полиции — это пятно на школе и несколько шагов (а то и километров) назад от гимназии, а незапятнанный предгимназический блеск — главная руководящая идея кормчего 213-й и подобных ей. Но эта общая мысль недолго овладевала Седловым, так как ее заместила другая, личная и тучная: отмены занятий в связи с чрезвычайностью события не произошло и впереди — гнетущий четвертый.

По дороге назад Седлов встретился с Растегаевым, кабинет которого находился на втором этаже. Егор Петрович обрадовался этой встрече как шансу убрать нависший над ним цыбинский меч. Но заговорить об этом сразу не было возможности, так как по пути их окружала вереница тянущихся в свои кабинеты учеников и учителей.

— Андрей Борисович, добрый день. Я хотел переговорить с вами об одном деле, когда можно подойти? — начал Седлов.

— Добрый, Егор Петрович! Да когда удобно, я сегодня под завязку до вечера. На любой перемене. А что за вопрос, по поводу Подгорного? Я тоже хотел с вами поговорить.

— Да нет… А что с Подгорным? — Седлов на время забыл об основном вопросе.

— Да Токарь и Крепова, две подружки, б… ть, его отчислять собрались из-за математики. Нашли, б… ть, преступника, — после второго «б… ть» Растегаев неробко оглянулся, но на тот момент они медленно шли по второму этажу к кабинету физики и рядом с ними никого не было, так как сплоченная группа растегаевских учеников уже предусмотрительно стояла впереди у кабинета, зная о его отношении к опозданиям. — Лучше бы следили за дебилами, которые унитазы взрывают.

— А кстати, что там произошло-то?

— Да дегенераты петарды засунули в толчок и взорвали. И теперь пойди их найди. Ждет она с повинной — ага, придет и скажет: «Я взорвал, готов платить». Она даже психологию этих дебилов не понимает, только о тридцатилетнем опыте может говорить. И еще полицию собрались привлекать, чтобы уже на весь город опозориться со взорванным толчком. Теперь хер им, — Растегаев опять без опаски оглянулся, — а не статус гимназии. Вахтерша видела, что кто-то в белых кроссовках убегал, но там дымище, не видно было ни хрена. Я давно говорил, чтобы камеры поставили в туалетах, а не отправляли нас смотреть, курят они там или ссут, — дежурство в туалетах действительно было одной из наиболее причудливых обязанностей учителей, выпадавшей где-то раз в месяц. Растегаев единственный, кто отказался, остальные, в том числе Седлов, не смогли. — А были бы камеры, Крепова бы сидела и смотрела, вместо того чтобы нормальных парней гнобить. Ей все равно делать не хрен, кроме как следить за всеми и математикой своей др… ить. У меня бы из-за физики тоже надо было отчислять девяносто процентов, так как по два человека в классе решают, остальные списывают. Ну и пусть списывают, мы же не Эйнштейнов готовим.

Анжелика Юрьевна Крепова была правой рукой директора и, по сути, решала все гимназические проблемы. Выглядела всегда поджаро и даже как-то высушено, собственно, как и математика, которую она преподавала. В качестве классического серого кардинала она могла решить любую проблему, но проблемы, созданные ей и, в частности, ее математикой, были практически неразрешимыми. Несмотря на общность дисциплинарного блока, у Растегаева с ней была взаимная нелюбовь, и только авторитет физика позволял ему спокойно держать это противостояние, которое обострялось от случая к случаю.

— Да тошнит от всего этого, — продолжал Растегаев, — сопли с сахаром пафосные, а на детей всем нас… ть. В общем, заходите сегодня, поговорим.

И, отчасти воодушевленный, Седлов пошел на четвертый урок.

Когда он вошел в кабинет, класс уже сидел. Седлов сразу посмотрел на обычное место Цыбина и ощутил, как внутренняя тяжелая желчь, которая заполняла его все последние дни, начала вытесняться уже забытой легкостью: место пустовало. Никогда до этого пустой стул так не радовал Егора Петровича.

Не успел Седлов объявить тему урока, как дверь класса открылась. Он было уже снова начал тяжелеть, но это был не Цыбин: классуха-борец Наталья Сергеевна Токарь, учитель математики и верный информатор своей коллеги по предмету и завуча Креповой. «При Токарь ничего не обсуждайте!» — одно из первых наставлений, которое услышал Седлов от не особо лояльных к линии администрации. После схватки с Токарь в первый год работы Седлов ее не то что боялся, но всегда испытывал внутренний дискомфорт, от которого было недалеко и до боязни.

Токарь вошла с девушкой: «Егор Петрович, украду у вас несколько минут, привела вам новую ученицу. Это Юлия Свинцова. Теперь будет учиться в нашем классе, точнее, доучиваться. Как говорится, прошу любить и жаловать. Надеюсь, Юля, тебе здесь понравится». Седлова раздражали и эти крылатые выражения ни к месту, и нарочитое облизывание простой ученицы, которая только что появилась и неизвестно что из себя представляет, учитывая странное время для перехода из одного класса в другой. Но тут оставалось только сдержанно улыбнуться и подыграть классному руководителю, блюдя школьный этикет.

Новая Юля тоже сдержанно улыбалась.

Седлов успел обратить внимание на то, что одета она была в неброский, но выглядевший стильно светло-серый костюм, через плечо была перекинута сумка под цвет одежды. Обратил внимание потому, что это отличалось от той детскости, которая еще присуща внешнему виду многих учеников и учениц. В школе давно поговаривали о введении формы в старших классах, но пока унифицировали начальную школу, а в старших ограничились запретом на джинсы и прочие вольности. В итоге в старших классах царила пестрота как следствие симбиоза самовыражения с разрозненными представлениями о вкусе. У парней колебания происходили от неожиданных костюмов с бабочкой в обыденные дни а-ля знаток из «Что? Где? Когда?» до красных пиджаков с черными водолазками из 90-х либо растянутых «отцовских» свитеров, а у девушек — от вечного диссонанса верха и низа, порой как с разных базаров, до каких-то аскетически-взрослых костюмов, не подходивших ни по размеру, ни по возрасту и как будто доставшихся по наследству. Конечно, были и те, кто уже обрел чувство вкуса. И теперь, по крайней мере, по первому впечатлению, к ним присоединилась еще одна ученица с довольно-таки, как заметил Седлов, острым уверенным взглядом.

Седлов уже хотел написать эпиграф на доске. Но ему не дала Токарь: «Егор Петрович, можно вас на минуту?» Они вышли за дверь, и верная подруга Креповой продолжила: «Девочку эту, Свинцову, сажаем по личной просьбе директора. Мать ее в администрации кем-то, — дальше можно было не продолжать, так как Седлов уже был научен понимать логику административных пожеланий, но Токарь все же продолжила, — поэтому обратите внимание. Там у нее конфликт с классом. Ну это же „В“, а девочка-то хорошая. Как в этот „В“ попала — непонятно, террариум». На что именно нужно обратить внимание, Седлов уточнять не стал, так как очень хотел назад в класс. Но мысль о том, что налицо очередное пополнение штата неприкосновенных блатных (в числе которых был и Цыбин), мелькнула.

Егор Петрович вернулся в класс, чтобы наконец заняться любимым делом.

— Давайте запишем тему и эпиграф. Тема урока — «Рассказ Леонида Андреева „Бездна“: столкновение литературных веков», — произведение было не по программе, но Седлов порой позволял себе незначительные отступления от программы ради, по его мнению, значимых вещей, и на данный момент это было его единственным маленьким полем протеста в 213-й. — «Если долго всматриваться в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя», — это слова известного немецкого философа конца девятнадцатого века Ф. Ницше и эпиграф сегодняшнего урока. Философию Ницше мы рассматривать не будем и обратимся к его словам, только когда познакомимся с рассказом Леонида Андреева, — начал Седлов.

Задание прочитать рассказ было дано за неделю, но, как и всегда, прочитали только Подгорный, Бликов и всегда исполнительная, но без полета, Лиза Шерстнева. Поэтому Седлов предусмотрительно распечатал ключевые отрывки и пересказал первую часть рассказа.

— Что или кого напоминает первая часть рассказа из уже известной вам литературы? — на вопрос Седлова последовала тишина. Даже Подгорный молчал. — Спрошу проще: о чем она?

— Ну, о любви, — ответил Бликов.

— Да, но вам не кажется странным описание этой любви?

— Нет, — диалог с Бликовым уже начинал раздражать Седлова.

— Ну как-то по-старому, что ли, искусственно, — наконец проснулся Подгорный.

— Отлично! — не стал скрывать радости Седлов. — А герои кого-нибудь напоминают?

— Ну этих, как его, у Достоевского в «Бедных людях» переписывались, — вдруг сказала Шерстнева.

— Молодец, Лиза, что вспомнила Макара Девушкина и Варвару Доброселову. На самом деле мы можем вспомнить почти всех влюбленных героев русской литературы: и Алексея Берестова с Лизой Муромской из «Барышни-крестьянки, и Гринева с Машей из «Капитанской дочки». Не уверен, что вы их помните, — хотя Седлов как раз был твердо уверен, что перечислил сам для себя давно вытесненные из ученической памяти, а то и не обитавшие там имена героев, — но давайте обратим внимание: параллели к состоянию чего постоянно проводит Андреев в этой части рассказа?

— Природы, — снова Шерстнева.

— А вам нравится это описание?

— Очень, — Седлов решил проигнорировать любившего намеренно говорить в пику Бликова, так как ждал другого ответа.

— Нет, как-то неестественно, как в сказке, — то что надо от Подгорного.

— Кстати, давайте назовем героя Льва Толстого, которого вы точно должны помнить, так как мы подробно останавливались на сцене, где состояние природы помогло понять изменение состояния влюбившегося героя. О ком речь?

— Болконский и тополь, — Бликов опередил Подгорного.

— Какой тополь, дуб, — Егор Петрович внутренне порадовался маленькому торжеству Подгорного над Бликовым.

— Отлично. Не все потеряно. Кстати, напомню, что в литературе этот прием называется психологическим параллелизмом. А вы видите разницу между толстовской сценой и описанием у Андреева?

— Нет, — снова Бликов.

— Конечно, есть разница. У Толстого это как-то естественно, реалистично, а здесь, как я уже сказал, какая-то сказочность, неестественность, да и герои какие-то странные, — Подгорный включился на полную.

— А в чем их странность?

— Ну, они какие-то искусственные, как бы без характеров, и диалоги какие-то пафосные, — наращивал Подгорный.

— Кстати, о чем диалог?

— О любви, — Шерстнева.

— А именно? Посмотрите.

— Ну о том, что они готовы помереть за любовь, — Бликов со скучающим видом после паузы.

— А есть ли какие-то странные детали в описании героини во второй части рассказа, ведь речь идет о молодой девушке. Посмотрите, текст перед вами, вторая страница, первый абзац.

— Кроваво-красные губы, — Подгорный после паузы.

— Скажите, это описание, противоречивые детали — упущение писателя или сознательный художественный прием?

— Упущение, — Бликов.

— Сергей, конечно, к творчеству Андреева относились неоднозначно, и тот же Лев Толстой его не любил, — решил не игнорировать Седлов.

— И правильно не любил, хрень какая-то для детей, — перебил в излюбленном стиле Бликов.

— Но я не договорил, — Седлов добавил металла в голос, — после опубликования «Бездна» произвела шокирующее воздействие на публику, и нам важно понять почему.

— Мне не важно.

— Не важно — не участвуй, но ты же не зря читал, и давай будем судить уже по итогу, — Седлов начал закипать, но понимал, что так можно сварить урок, и он все же отдавал должное периодической точности читающего Бликова.

— Можете ли вы согласиться с тем, что Андреев здесь намеренно пародирует некоторые романтические, лирические литературные мотивы, сюжеты, в которых описывались чувства героев, любовь?

— Да, — Подгорный одновременно с Шерстневой.

— Кстати, намеки в тексте произведения на героев, сюжетные линии других произведений называются аллюзией. Давайте запишем определение. — Седлов не был сторонником диктовки и заполнения тетрадей текстом на литературе, считая это тратой времени и убийством мысли, тем более писанины хватало везде, но, как говорили административные умы, всегда должны быть следы обучения. И эти следы надо было оставлять.

— Обратившись ко второй части рассказа, мы поймем, в чем смысл первой.

И Седлов пересказал вторую часть, опустив развязку, которую предоставил учащимся прочитать самим.

— Обратите внимание на описание людей, которых встретили Зиночка с Немовецким, это четвертая страница, первый абзац. Их описание отличается от описания героев в начале рассказа?

— Да, — сказала Шерстнева, скорее констатировав очевидное.

— А чем именно?

— Ну здесь уже все реалистично, нет странностей, — Подгорный.

— А сами типы героев отличаются: Лиза с Немовецким с одной стороны и те, кого они встретили?

— Ну, эти первые такие пафосные, а на поляне — быдло какое-то, прямо как у меня у «Пятерочки» сидят каждый день тела на пузыре, — за эти неожиданности, хоть и грубые, Седлов и ценил Бликова.

— Молодец, Сергей. Можем ли мы сказать, что происходит столкновение двух разных эпох: уже ушедшей, оставшейся только в воспоминаниях, кажущейся искусственной, и наступившей реальности?

— Да, — Шерстнева продолжала идти к своей пятерке простыми выверенными шагами.

— Давайте обратимся к кульминации и развязке, — и Седлов, опуская натуралистические подробности, пересказал концовку.

— Что можно сказать о герое…

— Подождите, а что они с ней сделали? — в Бликове снова проснулись внутренние паразиты, сжиравшие уроки и настроение не только Седлова, но и многих коллег.

— Ты же читал рассказ, там все очевидно.

— Я не понял. Вы же учитель, объясните.

Седлов было уже собрался сооружать ответ, который бы и накормил внутренних паразитов Бликова, и позволил завершить урок, но на помощь пришел Подгорный:

— Изнасиловали. Зачем ты дурака включаешь?

— А как именно? Там непонятно написано.

— Ну так приди домой и тайком от мамы в инете посмотри, как насилуют, если непонятно, — это оказался, по сути, выстрел в голову, за что Седлов был очень благодарен Подгорному.

Бликов потух, как хотел верить Седлов, до конца урока, и Седлов смог продолжить.

— Мы все прояснили, и я вернусь к вопросу: что можно сказать о герое, познакомившись с рассказом в целом? Первоначально мы противопоставляли Немовецкого с Зиночкой как представителей старого возвышенного мира носителям низменных черт той современной реальности, с которой они столкнулись. Можем ли мы это сделать после развязки?

— Да, — Шерстнева снова угадала в роли капитана-очевидности.

— А почему, Лиза?

— Потому что он… — начал было Подгорный, но Седлов решил пойти на принцип и дожать Шерстневу, которая после этих «нет» и «да» каждый раз уточняла, заработала ли она свою пятерку, с той же очевидной уверенностью.

— Игнат, пусть сначала Лиза ответит.

— Ну, они же его избили.

— Да, но вопрос не в этом. Он остался таким же возвышенным студентом, готовым умереть за любовь?

— Ну не знаю, он пытался сопротивляться, но их же больше было.

— Мы сейчас рассматриваем развязку. После прочтения рассказа перед нами тот же возвышенный герой?

— Нет. Он сошел с ума, — вернулся Бликов, но уже без убитых Подгорным паразитов.

— Возможно, Сергей. Но вопрос был в том, можем ли мы, прочитав рассказ, продолжать противопоставлять Немовецкого и его обидчиков?

— Нет, он такой же, как они.

— Спасибо, Игнат, — Седлов при этом посмотрел на Шерстневу, намекая на очевидный промах, но последняя никак не отреагировала, видимо, сохраняя уверенность, что «да» плюс «нет» равно пяти. Хотя и сам Седлов ей эти пятерки ставил, так как предупреждение о том, что «девочка идет на „отлично“», было сделано Токарь еще в прошлом году.

— Теперь давайте обратимся к нашему эпиграфу. Подумайте, как он помогает понять основную идею рассказа?

— Ну, мне кажется, смысл в том, что бездна есть в каждом человеке. И в Немовецком она тоже была. Поэтому он и не отличается от тех, с кем они столкнулись. Он тоже оказывается в бездне.

— Спасибо, Игнат, можно подвести итог, — но договорить Егор Петрович не успел, так как увидел поднятую руку новой Юли. — Да, Юля?

— Я не читала рассказ, но поняла сюжет и прочитала полную цитату Ницше. Мне кажется, что этот эпиграф вообще не подходит к данному рассказу. Ведь полностью слова Ницше звучат так, — новенькая посмотрела в телефон, — «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя». Так ведь главный герой, как и другие герои, не сражается ни с какими чудовищами. Они ничтожные люди. Ницше предупреждал великих людей от падения в бездну, а к ничтожествам это не имеет никакого отношения, они уже в бездне. Хотя бездна Ницше даже для таких не подходит. Скорее, помойная яма. Ницше, кстати, призывал уничтожать ничтожеств и слабых людей.

Седлов привык к разным поворотам на уроках, особенно когда сидят такие, как Бликов и Цыбин. Но одно дело пытаться противостоять или игнорировать бытовое хамство и подростковые выпады, а другое — когда зашли с неприкрытого тыла и ударили туда, где, по убеждению Седлова, он на уроках абсолютно был защищен: в знаниевую сферу. И это был новый уровень вопроса, на который надо было отвечать дочке представительницы администрации.

— Да, — без обычной уверенности начал Седлов, пока не имея ответа, но надеясь на прорыв мысли сквозь плотину ступора, — возможно, эпиграф Ницше здесь не очень подходит, — Седлов знал, что не подходит, ну уж очень созвучен он был названию, да и привык мечом весомого слова легко разбивать паразитов Бликова сам либо с помощью Подгорного, но сейчас у него этот меч вырвали, — но… Давайте подумаем, почему я предложил этот эпиграф… — Подгорный молчал, да и он уже высказался, Шерстнева тоже, так как «да» и «нет» здесь точно не подходили, а Свинцова очень пытливо на него смотрела, и думать надо было самому. — Мы ведь сравнивали разные литературные эпохи, — пошла мысль, — мы говорили о том, что поведение героев в начале рассказа отчасти напоминает нам мотивы литературы 19-го века, — Седлов начал чувствовать, что плотина рушится, тяжесть уходит, а он как бы легчает, — и вот можно сказать, что литература 19-го века как бы ходила над пропастью, вглядывалась в нее, но герои не переступали каких-то последних граней, им давался шанс на возрождение, если вспомнить того же Раскольникова. И в том литературном мире не было таких натуралистических сцен. А здесь мы видим совершенно другую литературу, других героев. Андреев как бы хочет сказать, что наступило новое время, время бездны, которая все же всех захватила, в которую все упали. Именно поэтому я взял такой эпиграф. Я понятно объяснил? — с абсолютной внутренней легкостью Седлов обратился к новенькой.

— Да, хотя я не совсем согласна, что герои 19-го века не переступали граней. Свидригайлов, например. Но думаю, уже нет времени на споры. Спасибо.

— Хорошо, — Седлов понял, что его литература в 11-м «Б» теперь никогда не будет прежней, но сейчас внутренне обрадовался точке, поставленной Свинцовой. — У нас остается десять минут. Вам необходимо в тетрадях выполнить следующее задание: заполнить одну противопоставительную и одну сопоставительную конструкцию, запишите: если в первой части рассказа Немовецкий утверждает, что — пробел, оставьте две строчки, то после развязки мы понимаем, двоеточие, пробел; если описание природы, психологический параллелизм в «Войне и мире», пробел, то в «Бездне» Андреева, пробел. И третья, — вдруг решил Седлов, — по желанию, если успеете: если литература 19-го века, пробел, то «Бездна» Андреева как произведение начала 20-го века, пробел. У вас девять минут. Тетради сдаем.

— А мне нужно писать? — спросила Юля.

— Ну, вы первый день, — Седлов поймал себя на мысли, что пока не может называть новенькую на «ты», — не знали задание, поэтому как хотите.

— Я напишу, — со все той же легкой полуулыбкой, с которой был задан заставивший кипеть мысли Седлова вопрос, констатировала обладательница стильной сумки.

Седлов с чувством завершенности и прежней легкостью повернулся, чтобы пойти и сесть за свой стол, но боковым зрением увидел то, что сразу наполнило его тоскливой тяжестью: дверь класса была открыта и на пороге стоял Цыбин.

— Не помешаю?

— Вообще-то, — Седлов хотел отправить опоздавшего прямиком к классному руководителю для объяснений, но взгляд Цыбина был таким, как будто он пришел не за восемь минут до конца урока, а на начало Парада Победы, который принимает, и сказал совсем другое, или что-то изменившееся в нем непроизвольно сказало: «Нет, проходи». Егор Петрович не мог не обратить внимание на удивленные взгляды аудитории, но сейчас это наблюдение было более, чем механическим, да и сам он чувствовал внутри только ржавый скрежет полумыслей.

— О, а мое место-то занято! — Седлов ждал продолжения цыбинского спектакля, но его, к удивлению, не последовало. — Ну ничего, дамам надо уступать, упаду к Бликову, ты же не против, Серый?

— Нет, — без особого энтузиазма согласился Бликов — сила вальяжного аморализма Цыбина была велика, и в 11-м «Б» ему мог противостоять только Подгорный, хотя это скорее было негласным нейтралитетом, так как, по крайней мере, сам Седлов открытых стычек между ними никогда не видел.

— А что пишем-то, Егор Петрович? Серый вон пыхтит, старается.

— Да тебе уже не нужно.

— Почему?

— В другой раз.

— Ну ладно, посижу полюбуюсь, как другие работают. А что, с новенькой не знакомите?

— Уже познакомили.

— О, так я пропустил все, жаль, ну, познакомлюсь позже.

— Можно не мешать? — Подгорный вклинился во все больше иссушающий Седлова односторонний диалог.

— Окей, ребята-отличники, молчу.

Когда прозвенел звонок, вереница сдающих тетради закончилась и потекла из кабинета, Седлов в какой-то полудреме взял ключи, чтобы последовать за классом с пунктирной надеждой, что ничего не будет.

— Егор Петрович, можно вас на минуту? Список для чтения хочу обсудить, оценки исправить. Серый, иди хавать, я догоню, — как бы ответил Цыбин на удивленный взгляд Бликова, который уходил последним.

Дверь класса закрылась, а пригвожденный Седлов остался стоять и ждать дальнейших указаний.

— Дверь закрой.

— Так это… другие увидят… странно…

— Боишься, подумают, что гомик? Не бойся, на меня-то не подумают.

— Да… я не об этом…

— И я не об этом, не ссы, закрывай дверь, они все хавать пошли.

Седлов, а точнее, какая-то мутная лужа, которая была сейчас в нем, взял ключ и закрыл дверь.

— Вот это, — Цыбин достал из своего пакета аккуратно запечатанный сверток, — нужно спрятать в кабинете.

— А что там?

— Тебя это не должно волновать, Седло. Где лучше спрятать?

— Да… не знаю… здесь же уроки все время.

— При чем здесь, б… ть, уроки! Не тупи! Так, ладно. За книги — риск. О, папоротник! — Внушительных размеров горшок с папоротником перешел Седлову вместе с кабинетом, хотя его отношение к растительности было более, чем спокойным. — Ну-ка, подними его.

— Зачем?

— Ты, б… ть, что, тупой? Тебе еще одну встречу с Тайсоном организовать?! Делай, что говорю, и не п… ди.

Егор Петрович не без труда поднял горшок с папоротником и остался стоять в полусогнутой позе классического слуги былых времен.

— О, супер! Сюда и спрячем. — Под горшком был поддон, куда должна была стекать вода. Пространство образовывалось из-за углубления в днище самого горшка. В поддоне было немного воды, так как, несмотря на равнодушное отношение Седлова к флоре, он давно усвоил, что есть многие околоучебные вещи, которые надо просто делать. В кабинете есть цветы — надо поливать. Хотя именно этот папоротник он давно хотел отдать положившей на него глаз Токарь, но вот не успел.

— Воду вылей.

— Куда?

— В рот себе, б… ть! В другой цветок, и протри чем-нибудь.

Седлов вылил воду в стоявший на подоконнике хлорофитум и вытер поддон меловой тряпкой.

— Что, другой тряпки нет, что ли?

— Нет.

— Ладно. Давай сюда.

Теперь место воды занял сверток Цыбина.

— Ставь на место. Только не поливай пока и не убирай никуда горшок. Потом перепрячем.

— А что… зачем прятать и почему здесь?

— Так, б… ть, я тебе сейчас отвечу на вопросы, чтобы ты осознал, как опасно тебе будет п… ть и спрашивать. Это наркота, которая стоит больших денег. Ты теперь в теме. Скажешь кому — подставишь себя, ну, если успеешь дожить до суда. В сортирах и раздевалке шмонают постоянно, в кабинеты не пойдут. Это все, что тебе надо знать. Можешь молчать и дышать ровно.

Но Седлов как раз почувствовал, что не может дышать.

— Что побледнел? Смотри, в обморок не упади, я еще не договорил. Это лучше, чем сдохнуть или инвалидом стать. Сам виноват. Дальше: ключ от кабинета.

— Что — ключ?

— Ключ давай, б… ть!

— А как я без ключа?

— Раком. Пойдешь на вахту и скажешь, что потерял, дадут еще один, у бабки по-любому есть.

— А тебе зачем клю… — вопрос уперся в яростный взгляд Цыбина — и умер.

— Ладно, — еле прошевелил языком учитель литературы. И отдал Цыбину ключ.

— Я пошел. Тебе сейчас надо только молчать. Когда надо будет что-то, я скажу. Пока главный закон жизни для тебя — не п… ди никому и нигде.

Седлов остался стоять возле папоротника, впервые ощущая с ним даже какое-то родство, и проводил взглядом вареной рыбы бодро, как-то по-деловому покинувшего кабинет Цыбина.

На автопилоте Седлов провел последний для него пятый урок, благо русского, так как литературу он бы сейчас точно не потянул, прикрыл кабинет и на непослушных ногах, как будто из них вынули суставы, пошел вниз на вахту.

— Тамара Сергеевна, я ключ от кабинета потерял, у вас есть запасной? — Седлов готовился произнести это весь путь до вахты, но с трудом смог выдавить.

Тамара Сергеевна — «тетя Тома» для всех школьников, да и для почти всех учителей — была классическим школьным вахтером старой школы: с директорским поведением и с гораздо большим знанием обо всем прошлом и настоящем, к чему, правда, по многочисленным наблюдениям, примешивалась изрядная доля фантазии. И если, например, прихрамывавший учитель ОБЖ, бывший военный, по его словам, получил травму ноги на секретном задании, то, по информации тети Томы, он сломал ногу, когда прыгал из горящего дома, спасая любовницу в энном году. Но никто никогда с ней не спорил, все испытывали определенный пиетет, и не было ученика даже типа Цыбина, который стал бы ей хамить, — есть в старых вахтерах и ключниках отталкивающая всех и вся сила. Эту силу предстояло преодолеть тому, что сейчас осталось от Седлова.

— Как же вы так, Егор Петрович? — сразу начала журить тетя Тома.

— Да… потерял где-то.

— Так вы поищите. Он же в школе, всегда же ключ на вахте должен быть, в классе-то смотрели?

— Смотрел.

— Так посмотрите, где вы там ходите обычно, в столовой, в учительской. — Седлов знал, что имеет полное право взять запасной ключ, но идти с этой проблемой к завучу было странно, особенно в сложившейся ситуации, да и завуч отправила бы на ту же вахту, а просить завуча пойти с ним — подобно детской просьбе к маме защитить от обижающих «старшаков».

— Я искал.

— Так поищите еще внимательнее! — Это маленькое поле власти полностью принадлежало тете Томе, и Седлов вынужден был пройти все круги заранее побежденного.

— Я искал. Можно, пожалуйста, ключ. Я сделаю дубликат и верну вам.

— Так он всегда на вахте должен висеть — так как у вас свой, когда же вы сделаете? — Егор Петрович чувствовал, что тонет в болоте и не видит, за что ухватиться.

— Так я… на перемене завтра быстро схожу сделаю, здесь рядом, — Седлов сам удивился, откуда пришел спасительный аргумент.

— Так куда же вы пойдете? — аргумент еще надо было развивать.

— Тут есть, я видел.

— Там платить ведь надо.

— Заплачу, там недорого, — Седлов готов был не только заплатить, но уже и заплакать.

— Рублей сто, наверное, сдерут, а то и двести?

— Ничего страшного. Дадите?

— Сейчас же время какое, лишь бы нахапать. Вот в советское время люди были… а сейчас ворье одно. Президент только молодец, старается, а кругом ворье, а один что сделаешь, правильно?

— Не знаю. Политика — это историки, обществознание, у меня другое… Мне ключ…

— Как не знаете, у вас что, мнения нет, вы же учите чему-то! Вот раньше учителя были, до сих пор помню каждого. А сейчас что? Чему учат? Ученики — наркоманы, бандиты, вон, унитаз взорвали. Ну мыслимо ли? А я ведь видела его, в белых кроссовках. Только лица не разглядела — дым, со спины, как убегал, видела, а мне-то не угнаться за ним.

— Мне ключ нужен, дверь закрыть, — деревянно сказал Седлов, услышав про наркоманов.

При слове «дверь» тетя Тома прервала обличительный монолог с историческими экскурсами и на глазах стала входным директором, как ее за глаза называли некоторые коллеги.

— Так вы что, дверь открытой оставили?

— Я закрыл, но не на ключ, я же сказал, что потерял.

— Как закрыли, без ключа? Так там же техника у вас, имущество. Сейчас же идиоты одни, воры, бандиты! — тетя Тома вернулась к перечислению маргинальных групп общества. — Украдут или разобьют, взорвут вон, а кому отвечать, мне?

— Я хотел быстро взять.

— Так и надо было быстро! Заболтали меня! Что болтать-то, когда кабинет открыт?! Какой номер у вас?

— Двадцать седьмой.

— Сейчас дам.

Тетя Тома наконец склонилась над заветной тумбочкой и, позвенев ключами, достала нужный.

— Идите быстрее закрывайте, если уже не украли! Ключ сдать не забудьте!

— Хорошо, спасибо.

Седлов вернулся в кабинет. Папоротник стоял на месте как напоминание о неизбывности произошедшего. Теперь с этим напоминанием Седлову надо жить и работать. «Может, переставить его, чтобы не видеть?» — вдруг подумал он, но мысль тут же испарилась при воспоминании о наставлениях Цыбина: «Не поливай и не перемещай».

Егор Петрович понуро закрыл дверь, спустился, вернул ключ, утвердительно ответив на вопрос тети Томы, все ли цело, и вышел из школы. Неуверенно, пару раз оглянувшись, он преодолел школьный двор и уже быстрее пошел к трамвайной остановке.

Когда он выходил, обратил внимание, что рабочие выносят обломки унитаза, падшего героя этого дня. Седлов вдруг неожиданно для самого себя вспомнил, что на Цыбине были белые кроссовки. Но это воспоминание, начавшее было становиться возможным озарением, не могло перейти сейчас в действие и поэтому безвольно обрело статус просто наблюдения.