Седло (в)

Матвей Молохов

Кто он: учитель или преступник, романтик или жертва порочной страсти? На эти вопросы придется ответить главному герою романа, Егору Петровичу Седлову. Преодолевая окруживший его кошмар, учитель встречает любовь всей своей жизни, которая, как кажется, позволяет ему снова обрести себя и даже сбросить гнет преступления. На пике счастья он неожиданно получает ответ на столь долго мучивший его вопрос о сценаристе преступлений, но не станет ли этот ответ лишь очередной дверью в бездну кошмара? Книга содержит нецензурную брань.

Глава IV. Связисты

В последний день первой четверти был организован экскурсионный выезд в войсковую часть. Мероприятие, как сказали Седлову, традиционное, и это был звездный час одного человека — Вязникова. Последний всегда подчеркивал свое армейское прошлое, без которого приобщение будущих защитников Родины к тому, что им готовила Родина в казармах, было невозможно. Об этом свидетельствовало все его поведение в преддверие и во время события: Вязников вел себя так, как будто сама школа существовала только ради этого однодневного знакомства учащихся со сферой его бывшей деятельности, овеянной славой и загадочностью, на что всегда указывала хромота. За несколько недель им составлялся список из двадцати наиболее благонадежных участников. Этот список в виде приказа директора с поручением Вязникову провести мероприятие безапелляционно предъявлялся классным руководителям, которые должны были обеспечить своевременную явку в день «Ч». Предъявлялся так, как будто мероприятие было поручено провести самим министром обороны. Возможно, Вязников так и считал. В этом же приказе были отобранные им сопровождающие.

Обычно компанию, предводимую Вязниковым, сопровождали Токарь и Растегаев. Токарь с Вязниковым были не только верными собутыльниками — сплетниками, но и свободными ушами друг для друга, что для их типажа особенно ценно в подобных поездках. Растегаева Вязников взаимно не любил, но Андрей Борисович был нужен по двум причинам: на случай «мало ли что», если дисциплина выйдет из-под контроля и военной выправки Вязникова будет недостаточно, и, вероятно, потому что Вязникову нравилась идея быть предводителем на фоне Растегаева: мол, все считают его главным мужиком школы, а на самом-то деле… В этот раз Токарь была вовлечена Креповой в инквизицию над должниками-двоечниками, и ее место в отточенной формуле Вязникова занял Седлов, который, судя по всему, дорос до этого в глазах отставного подполковника после корпоратива.

Егор Петрович очень не хотел три часа дороги слушать полулегенды из жизни Вязникова, поэтому заранее решил, что не будет, подобно садоводам без собственных авто, кидаться в автобус, а выждет, чтобы сесть либо с Растегаевым, либо одному. Эта поездка имела для Егора Петровича свою ценность, так как он планировал, выбрав удобный момент, все же донести до Растегаева то, что помешал ему сделать алкофейерверк.

Вязников стоял у первой двери и по одному запускал в чрево своевременно поданного автобуса списочный состав, после чего по-командирски махнул рукой Растегаеву с Седловым. Седлов намеренно выдержал паузу и медленно пошел за Растегаевым.

— Егор Петрович, поспеши, опаздываем, военные не ждут! — Вязников начал играть свою любимую роль.

Седлов для видимости чуть ускорился, но все равно вошел в автобус, когда Растегаев уже занял одно из мест в первом ряду, и сел рядом с ним. Вошедшему последним Вязникову оставалось сесть только на параллельный первый ряд. Отчасти план Седлова — оказаться рядом с Растегаевым — был выполнен: отчасти потому, что, как только они отъехали, Вязников задорно перевесился через ряд и начал рассказывать, как ему в очередной раз удалось все сделать так идеально.

Седлов в речевой патоке Вязникова о связях, собственном авторитете, идеальной воинской части, которой командует товарищ его товарища, успел понять, что по пути туда шанса поговорить с Растегаевым точно не будет, может быть, только начать, когда гуру ОБЖ наконец устанет, что было маловероятным. Шанс представился неожиданно, когда один из, видимо, не тщательно отобранных учеников вдруг спросил:

— Алексей Юрьевич, а можно спросить?

— Филантьев, можно Машку за ляжку и козу на возу, а в армии говорят «Разрешите».

— Ну мы же не в армии.

— Так едем туда, да и ты скоро будешь, так что тренируйся.

— Не буду — у меня плоскостопие.

Данная информация несколько омрачила эйфорию Вязникова, очевидно, пропустившего в стадо отобранных лебедей гадкого утенка, который, вопреки сюжету, точно не станет армейским лебедем. Вязников был из тех, в чьих глазах представитель мужского пола, не служивший в армии, становился какой-то ущербной особью, изначально обреченной на все жизненные беды, от которых, видимо, в его представлении, как пожизненный приросший бронежилет, защищает служба в армии. Но автобус было не развернуть, как и нельзя потерять подполковничье лицо перед остальными. Поэтому Вязников решил не усугублять:

— Так что спросить-то хотел?

— А правда, что в этой части уставщина и кого-то из солдат изнасиловали?

— Откуда у тебя такая информация? — Видно было, что теперь на весах непредвиденных подполковником репутационных неприятностей плоскостопие стало уже забывшейся мелочью. Но помог сам Филантьев:

— Друг рассказывал, он там служил.

— Его, что ли, насиловали? — Перекатывающиеся по сиденьям смешки стали прекрасным занавесом на фоне торжества Вязникова. Противник был нейтрализован.

— Но уставщина ведь есть? — не сдавался побежденный.

— Что чушь-то городить? Что такое уставщина — следование уставу, который, как я вам говорил, кровью написан. Не будет устава — тогда точно и насиловать, и убивать будут. Не будет армии. А без армии, Филантьев, таких, как ты, с плоскостопием, точно некому будет от америкосов защитить.

Повторные смешки уже можно было считать победным салютом Вязникову. И он, снова прочно сев на своего армейского конька, решил закрепить успех и предупредить рецидивы:

— Чтобы вы там такую ахинею не спросили и не опозорили меня, несколько слов скажу о воинской части. — И, полностью развернувшись к автобусной аудитории, начал вещать о прелестях армейского быта.

Седлов, видя, что Растегаеву лекция подполковника явно не интересна, понял, что сейчас самое время начать разговор, естественно, опустив наркотические подробности. Пробиться сквозь толщу вязниковской речи было сложно, но Седлов, отгородившись от Вязникова спиной, как щитом, все же начал:

— Андрей Борисович, хотел с вами поделиться проблемой, так как на корпоративе не… смог, да и зайти все никак не успеваю к вам.

— Ну, на корпоративе ты, Егор Петрович, в ударе был. Вон даже Юрьич тебя в элиту включил. — В улыбке Растегаева, конечно, не было восхищения, скорее добрая ирония.

— Да это не удар, а глупость, скорее… Но я о другом. У меня проблемы с одним учеником, и мне нужен ваш совет.

— Совет или по башке настучать?

— Ну… Я не знаю даже, — Седлов, естественно, знал, что совета ему в сложившейся ситуации будет недостаточно, но как-то не решался сразу признаться.

— Смотри, я, конечно, могу разобраться. Но одно дело бегать теткам нашим помогать, а другое — мужику. Для мужика авторитет важен. Я не к тому, что сам решай, но это нельзя делать при классе. А о ком речь?

— Да Цыбин…

— А, понятно, ну этот да, — Растегаев традиционно понизил голос, чтобы дать более точную характеристику, но понял, что пространство автобуса этого не позволяет, и обрезал: — только силу понимает. А что делает, базарит на уроках?

— Да не только… — Седлов осекся, так как вдруг осознал, что речевой поток Вязникова остановился и последний теперь явно ищет чужие уши либо нацеливает собственные, а ближе Седлова и Растегаева никого не было.

Возможность все же побудить Растегаева к помощи, переступив через мужицкую гордость, в наличии которой у себя Седлов сомневался, на пути туда была исчерпана, а другой возможности надо было ждать либо во время самой экскурсии, пока Вязников увлекал бы учеников армейской экзотикой, либо по дороге обратно. А пока можно было послушать Растегаева.

— Меня после армии сразу завучем взяли в школу. Хотя школой ее трудно было назвать, скорее — скотопригоньевск («Интересно, Растегаев читал Карамазовых или совпадение?» — успел подумать Седлов). Когда мы с Сашкой Пасечником туда пришли, он — трудовиком, так там под ноги учителям плевали и на… три буквы посылали. А меня сразу замом по воспитательной. Ну, армия по сравнению с этим — не детский сад, но явно проще. Хотя я офицером был, сам пошел, так как считал, что нужно для жизни (Седлов не мог не обратить внимание на подчеркнуто-одобрительный кивок Вязникова) — и всякое было: самоволки, драки, но там все под одним топором. Случись что — прилетает всем, и эта система работает. А в школе… У нас же система х… — Растегаев едва не сказал то, что думал, — хренового водопровода: напор есть, а воды нет. Про души говорим ранимые, индивидуальный подход…

А у меня в первый же месяц ситуация: организовали дискотеку, так как, видимо, мало проблем, и к школьным «отвязанным» пришли их товарищи со стороны, выпустившиеся или выгнанные, хотя последнее, выгнать, к сожалению, было очень сложно. Мы же работали под девизом «А куда после нас» — только в вечерку или в тюрьму, и скорее второе. Так вот, дискотека, я ответственный. Пляшут до 23:00. Пятерых пьяных сразу развернули. Проверяли мы с Сашкой тщательно, но понятно, что все равно пронесли — у них же мозги только на это и заточены. Без пяти одиннадцать. Говорю диджею — додик какой-то патлатый был из выпустившихся: «Ставь последнюю, и все». Он объявил. Последняя закончилась, начали просить еще, да не просить — орать. Тут вот мы и увидели, что морд пьяных полно. Я вышел, говорю: «Все, расходимся!» Вылезает черт какой-то и мне: «Ты кто такой, давай врубай, народ просит!» Я ему говорю: «Какой ты народ, тебе кефир надо с булкой пить и дома сидеть». И вижу, что все, он летит уже на меня. Ну, я сместился, как на боксе учили, провалил его и через руку в челюсть аккуратно — щелк! — он и скопытился. Тут Сашка с арматурой подбежал, он, оказывается, ее с собой взял — как чувствовал, и заорал, чтобы расходились. Так, наверное, только трудовики могут орать. Даже меня напугал. Больше не полез никто. Но домой мы потом несколько месяцев с арматурами возвращались, так как нам орали там, что встретят и убьют, но, слава яйцам, оба живы, хотя уже 30 лет прошло.

А потом учительница из нашей школы, географичка, подошла — говорит, над сыном издевается один, каждый день в синяках приходит. А она что сделает — отца нет, а там лось, не сын ее лось, а тот, кто издевается. Ну, я этого лося, Ярика Мирзоева, вызвал во время урока в коридор и говорю: «Еще раз тронешь — вылетишь в колонию для несовершеннолетних, где ты окажешься на месте тех, над кем издеваешься». Он чокать начал, мол, «Докажите! «Это не я!», ну а я его головой об стену разок, не сильно, но чтобы эффект был. Так все, побледнел: «Жаловаться буду!» Я говорю: «Жалуйся, а на что? Нас никто не видел, ты сам ударился. Как ты и говоришь: не докажешь. А если сын учительницы будет с синяками приходить, то ты будешь постоянно стукаться». Потом спросил у матери, как дела, говорит — все, отстал, даже чуть ли не в друзья напрашивается. От дружбы я предостерег.

А я этого Ярика встретил лет через пять, он уже после первой ходки был, говорит: «Мало били, Андрей Борисович, был бы умнее». Потом опять сел.

А сейчас времена изменились. Он тебя послал на три буквы, а ты ищи личный подход, ориентированный. Но я перестраиваться не собираюсь. Это пусть вон Крепова и подружка твоя, Токарь, перестраиваются.

— Да какая подружка… — смущенно возразил Вязников.

— Да как какая, вы же с ней как сарафанное радио школы: все знаете, все разносите.

— Да брось ты, какое радио. Придумаешь тоже, — Вязников был явно недоволен такой характеристикой, тем более в присутствии Седлова.

От дальнейшего умаления Вязникова спас факт того, что автобус подъехал к части. Он стремительно преобразился, сбросив гнет слов Растегаева, приказал всем оставаться на местах и побежал со своими бумажками на проходную.

Минут через пять Вязников вдруг вынырнул в проходе первой двери автобуса и по-наполеоновски махнул рукой, приглашая к выходу.

На полутемной проходной за стеклом ответственное лицо в форме сверило список с количеством участников, и ведомые Вязниковым вошли на территорию части.

В глаза сразу бросался унылый армейский порядок. Между двумя четырехэтажными казармами в центре находился плац с растрескавшимся асфальтом, который пересекал очень уверенный в себе, судя по походке и налитому внешнему виду, военнослужащий с лычками, количество которых нельзя было разглядеть. В отдалении виднелись другие постройки, которые, возможно, станут объектами экскурсии. Вокруг одного из зданий с изможденными лицами бегали солдаты — видно, что давно и без энтузиазма. При этом Вязников не преминул с улыбкой заметить: «Вон, физподготовка!»

— Да это на пытку больше похоже, — осмелился кто-то.

— Какая пытка, — раздраженно стал высматривать наглеца Вязников, но не высмотрел, — это армия, а не блины у мамки за пазухой, — соединил несоединимое.

На плац Седлов обратил внимание и потому, что тот навеял на него воспоминания о воинских сборах как итоговом этапе пути к званию офицера запаса, которое помогло Седлову избежать армии.

На военную кафедру Седлова уговорил пойти Никита Пестряков, студенческий товарищ, случайный человек на филфаке и второй представитель мужского пола в группе наряду с Седловым. Никита непонятным для Седлова образом избежал отчисления даже на самых репрессивных втором и третьем курсах, не прочитав, в чем был уверен Седлов, ни одной книги и тем более будучи далеким как от русского, так и от его отступлений в виде старославянского и древнерусского, приводивших в оторопь даже отличников. Но мужской пол на филфаке, как говорили некоторые преподаватели-женщины, всегда плюс балл. Видимо, этот плюс и дотащил Пестрякова до пятого курса и злополучных сборов.

Друзьями они не были, общались только в вузе, но, наверное, Пестрякову, который, в отличие от Седлова, легко заводил новые знакомства, достаточно было этого общения, чтобы позвать с собой товарища в четырехгодичное приключение под названием «военная кафедра». Пестряков в силу своего простого линейного склада, добровольно отслужив в армии, там же и остался и, судя по странице «ВКонтакте», сделал и продолжает делать успешную карьеру, являясь отцом двух детей. Седлов же со своим литературным складом изначально понимал, что военная тема — это не его, но из-за чувства неловкости отказать Пестрякову не мог и пошел за компанию.

Первые три года были теоретическими и мало чем отличались от невоенной учебы. Поэтому Седлов без рвения, но втянулся: сидеть заполнять тетрадь информацией, которая будет востребована только на зачете для списывания, и слушать армейские байки бывалых офицеров не представляло сложности. Единственное, что угнетало, — это тотальный мужской коллектив, где после женского филфака Седлову было откровенно тяжко: если товарищ Седлова в грубой среде чувствовал себя органично, хохотал над пошлыми шутками, сам шутил и в глазах Седлова легко опускался на дно откровенной тупости и скабрезности, то будущий учитель литературы и не хотел, и не пытался найти хотя бы маленький ключ к подлинной мужицкости.

Чужеродность Седлова в атмосфере будущих офицеров обострилась на итоговых сборах. Одно дело — пересидеть один день в неделю в аудитории, а другое — месяц жить в условиях, максимально приближенных к армейским. Домашний Седлов никогда, ни до, ни после сборов, не чувствовал себя так дискомфортно. Ежедневные подъемы в шесть утра, бессмысленные бегания по лесу, рытье окопов в этой немыслимой змеино-резиновой шкуре ОЗК и без нее еще можно было терпеть. Не так выбивало из себя даже то, что через несколько дней от армейского столового рациона, куда входили только какая-то ржавая вареная селедка и такая же, видимо, приготовленная на случай пережидания ядерной войны капуста, у слабого здоровьем Седлова начались проблемы с желудком, и он ел только хлеб с маслом. Но вот атмосфера в казарме перед и после отбоя была просто невыносимой.

Прежние шутки и брутальные истории с грязным душком были усилены, во-первых, самими обстоятельствами: отсутствием нормального туалета, который был открыт для созерцания всех биологических процессов, скрытых в нормальной жизни, наличием только горячей воды из шланга в том же помещении, что и туалет, при отсутствии душа, бесконечно скрипучими и шатающимися койками, расположенными друг над другом, как детские тандемы. А во-вторых, все временные однополчане Седлова разделились на тех, кто пьет водку, и тех, кто курит непростые сигареты. Последних было явно больше. И вот эту сюргалерею раскрасневшихся водочников с неизменно ржущими над всем и вся курильщиками, яркой чертой которых были мутно-кроличьи глаза, не принадлежавший ни к одному лагерю Седлов наблюдал каждый день. Ржали над собственным пальцем, любым словом и действием, но и, конечно же, над Седловым, который во время всей этой мениппеи пытался читать случайно найденную в армейской библиотеке «Деревушку» Фолкнера. «А ты что там, порнуху читаешь? Картинки есть?» — среднестатистический вопрос, который слышал Седлов перед всеобщим, каким-то визгливо-скрежещущим хохотом. Злиться было бессмысленно, оставалось игнорировать, но и это было непросто. И Седлов просто лежал и пытался читать с безучастным лицом, которое опять же становилось предметом внимания: «Ты не умер там? Эй, ткните его снизу, может, у нас здесь трупак лежит, а мы не знаем», — и кто-то обязательно тыкал. «А что ты читаешь? Там не написано, как поср… ть, когда на тебя 30 человек смотрят? А ты сам, кстати, как ср… шь, мы что-то не видели ни разу. Не расскажешь секрет? Ты же умный. А жопу кипятком моешь или как, я… ца не сварил, как Серега вон?» — «Ничего я не сварил, иди на х…й». — «Так у тебя, Серега, только он и остался, яйца-то вкрутую!» И вся эта канализационно-генитальная сатира обрамляла Седлова ежедневно.

Надо сказать, что вынужденные товарищи Седлова по отделению не переходили грани только благодаря Пестрякову. Он и сам подшучивал над Седловым, но охлаждал пыл других, когда видел, что армейская экзистенция его возвышенного товарища становится совсем невыносимой. А в ситуации, когда Седлову грозило откровенное избиение, Пестряков и вовсе его спас.

Во время построения на предстоящих учениях товарищи заинтересовались снайперской винтовкой, которая из-за нехватки автоматов досталась Седлову. Это была простая любознательность, и ничего не предвещало для Седлова коллапса. Вдруг Рожнов — один из геологов, которых почему-то скрестили с филологами и несколькими психологами в одном отделении, инициатор допроса про сваренные яйца и в целом особо рьяный любитель вечерних развлечений, решил сыграть в грозного командира, таковым по факту не являясь:

— Эй, Седлов, что ты там, как дебил, показываешь всем?! Встань ровно! — это замечание было тем удивительнее, что любитель и один из главных поставщиков топлива для веселящих паровозов Рожнов и дисциплина находились на разных полюсах.

— Я и так стою. А тебе какое дело? Ты что, командир? — негромко, но слышно сказал Седлов, удивляясь самому себе. Сказал раньше, чем подумал, а подумать надо было над той информацией, которую он слышал от товарищей Рожнова, когда тот отлучался: о срывах крыши боксера-самоучки, который в запальчивости выбил не один зуб, видимо, таким небоксерам-литераторам, как Седлов.

— Ты что сказал, с… ка? Я тебя убью сейчас! — Седлов увидел перед собой два бычьих глаза на перекошенном лице. Рожнов сбросил автомат и кинулся к Седлову, прорываясь сквозь строй. Седлов оцепенел, но при этом успел пожалеть о сказанном, а где-то еще на предсознательном уровне и попрощаться с одним из зубов или несколькими, но тут, когда Рожнов почти достиг цели, перед ним появился Пестряков:

— Эй, не теряйся!

— В смысле — не теряйся, б… ть! Эта с… ка наехала на меня.

— Как он на тебя наехал? Это ты наехал.

— Он должен понять, с… ка! Это мы с тобой нормальные, а этот — доходяга, читатель, б… ть! Еще е… ло открывает!

— Ты, что ли, нормальный? Не смеши. Долбишь каждый вечер.

— А ты не долбишь, что ли? Вместе же долбим.

— Но я на людей не кидаюсь.

— Слушай, Никитос, — Рожнов, как все психопаты, стал остывать, — я просто объясню телу, что к чему, трогать не буду.

— А я говорю — нет, б… ть! Ты с гопниками своими поселковыми объясняйся, — напоминание о том, что Рожнов был негородским, снова стало накалять последнего изнутри. Но остатками нерасплавленного мозга он понимал, что перед ним — не читатель Фолкнера, а здоровый рукопашник, против которого его любительские навыки явно не помогут.

— Ладно, б… ть. Еще поговорим, — обернувшись к Седлову, бросил боксер-любитель, и тем самым сцена с сохранившимся в целости литератором была завершена. Потом все они были уравнены трехчасовой маршировкой по плацу в качестве подготовки к присяге. Хотя впоследствии строевая муштра не понадобилась, так как в день присяги пошел дождь и все проходило в помещении столовой под запах той же капусты с рыбой.

День конфликта с Рожновым был пятницей, когда призывников отпускали на выходные. Когда Седлов и Пестряков вышли из части, забывший обо всем Рожнов, игнорируя Седлова, позвал Пестрякова кутить — пятница ведь:

— Никитос, пойдем забуримся! У меня все есть. Попаровозим.

— Не, сегодня не могу. Дела.

— Да какие дела, б… ть, пятница! Отслужили — надо отдохнуть.

— Нет, за… ло. Хочу реально отдохнуть.

— Так я тебе реально и предлагаю.

— Я понял, но нет. Давайте без меня.

— Ладно, но, если что, маякни, состыкуемся.

— Хорошо, но вряд ли, — и Пестряков пошел до остановки вместе с Седловым. В оставшиеся две недели сборов Седлов заметил, что больше Пестряков не тусовался с Рожновым, игнорируя всю его компанию.

Воспоминания пролетели быстро, и Седлов вернулся в реальность. А в реальности все приехавшие стояли строем перед очами командира части, который, поприветствовав гостей, представил капитана Михайлова, призванного провести экскурсию. Михайлов, в отличие от раздутого как-то вширь полковника-командира, выглядел очень свежо и спортивно, при этом, как заметил Седлов, в его лице было что-то интеллигентски неармейское, какая-то мягкость. И экскурсию он начал, как бы извиняясь за предстоящее.

Начали с сути — музея технических средств, трапециевидного помещения с низким потолком, школьными столами по периметру, экспонатами и табличками рядом с ними. Михайлов рассказывал о средствах связи, которыми пользовались связисты еще времен Великой Отечественной и пользуются их современные коллеги. Седлов почти не слушал, хотя рассказчик был интересен и вполне соответствовал хорошему школьному учителю. Просто от Седлова техника была так же далека, как и армия. Его внимание привлек только короткий спор между Михайловым и Вязниковым, когда Михайлов сказал, что, несмотря на все усилия, мы продолжаем технически существенно отставать от «проклятого Запада».

— Что же вы так, товарищ капитан, непатриотично! Я вот знаю, что мы догнали давно и перегнали даже. Вот в Черном море наш самолет пролетел, а у американцев на эсминце вся техника отказала, так потом в страхе увольнялись члены экипажа. — Видно было, что Михайлов явно не ожидал этой вязниковской вставки, суть которой, как был уверен Седлов, — в необходимости подчеркнуть превосходство в звании и информации.

— Ну, — явно без энтузиазма начал Михайлов, — это скорее разовая история, нежели общая картина.

— Как это — разовая?! — Вязников не хотел слезать со своего победоносного осла. — Факт же очевидный, вы не слышали, что ли?

— Да слышал, — Седлов увидел на лице Михайлова зачатки раздражения, — но давайте продолжим экскурсию, у нас не так много времени. — Седлов внутренне порадовался тому, что Вязникову не дали простора, и почувствовал внутреннее родство с Михайловым: он человек, которому чужда система, но который пытается забывать об этом, делая то, что может.

После техники на контрасте был свинарник, где на фоне двух довольно тощих бледнолицых солдат и гиперактивных розовых свиней речь Михайлова пробивалась сквозь неустанное хрюканье. Возможно, если бы свиньи знали о непосредственной связи их судьбы со столовой, они вели бы себя куда с меньшим энтузиазмом. Плоскостопный Феоктистов попытался что-то пошутить насчет взаимоотношений солдат и свиней, но был практически пристрелен взглядом Вязникова и не решился.

Экскурсия в казарму снова погружала в холодный армейский быт. Казарма, конечно, была не четой памятной по сборам Седлову. Все современное, чистое, блестящее: кровати, туалеты, души. Вряд ли здесь можно было обвариться кипятком. Но от этой современности и чистоты на Седлова все равно веяло тоской. Да и на лицах молодых экскурсантов энтузиазма поубавилось, особенно после того, как один какой-то тощий призывник с испуганным лицом умело продемонстрировал искусство выравнивания после заправки подушек и одеял с помощью двух деревянных приспособлений, похожих на короткие лыжи для труднопроходимых мест с ручками, как у рубанка. У Седлова мелькнула мысль, что если их специально разработали для казарменного единообразия, то это, конечно, верх армейского иезуитства.

Подошло время обеда, и экскурсантов повели из казармы в столовую. Первоначально, когда только вошли, Седлову показалось, что их привели на почти свадебный банкет. Почти — так как не хватало надувных шаров и невесты со всем прилагающимся в виде жениха, бросаемого риса, гостей, голубей и прочего.

Квадратные, под темное дерево столы с комфортными в виде мини — кресел стульями под цвет столов на четыре персоны были равномерно расставлены в помещении. В спинках стульев был дизайнерский вырез в виде бесконечности с перемычкой посередине. Непонятно, насколько это было уместно в войсковой части, но выглядело стильно. Зона раздачи представляла собой шведский стол. Разница заключалась только в том, что, как позже объяснил капитан, выбрать можно было только что-то одно и один раз. Хотя, конечно, в свете памятной капусты с селедкой столовая выглядела так, как будто после сборов Седлова произошла эволюция лет в двести и армия теперь базируется в космосе.

Сопровождающих пригласили за стол из шести персон, где к Михайлову присоединился заместитель командира части по воспитательной работе, представившийся подполковником Кисляком, бодроречивый и круглый, типичный замполит. Он спросил, понравилась ли экскурсия. Все закивали, особенно Вязников. Седлов же акцентировал внимание на том, что из товарища капитана вышел бы прекрасный учитель, как бы благодаря за то внутреннее родство, которое ранее почувствовал.

— Да вот, к сожалению, увольняется от нас товарищ капитан, на. — Это «на», видимо, давно стало спасительной речевой находкой, позволявшей не сдерживаться, подбирая слова в неудобных ситуациях.

— А что же так, только начал и уже в сторону? — Вязников, видимо, решил отомстить за полемику в музее.

— Да не только, пять лет вот у нас. Блестящий офицер. Год назад вообще, можно сказать, наркобанду разоблачил, на.

— Да ну? А как? — Вязников, как все гибкие люди, осознав, что месть не удастся, тут же переключился на уважение, окрапленное восхищением.

А Седлов сразу почувствовал внутреннюю скованность.

— Лёш, расскажешь или я, на?

— Да лучше вы, товарищ подполковник.

— Ну, мы замечать стали, что у нас по вечерам появляются обдолбанные второгодники — не люблю слово «деды», дедовщины у нас нет, пресекаем, на. Да и молодняк, первогодки, тоже долбали, на. И вот как-то, видимо, совсем перекурили, ночью по плацу с гитарой по кругу давай ходить орать, на. Это они молодого заставили им на гитаре играть. Оно, конечно, весело со стороны, бывает всякое, на, но гитаристу этому плохо стало, вынуждены были скорую вызывать, а там диагноз: наркотическое опьянение, на. Ну, мы информацию сумели прижать, чтобы не разошлась, но проблему-то не решили, на. Мы же понимали, что они в часть это говно проносят, на. И нет-нет, да и да, как говорится: так, как с гитарой, они уже больше не борзели, но то один с красными глазами попадется обдолбыш, то другой, на. Стали присматриваться. Ну и капитан заприметил, что одному сержанту, из местных, раз в неделю яблоки передают печеные, на. А он сам не светился, был вне подозрений, как говорится, но мутный, б… ть! — здесь, видимо, замполит забыл о «на». — Я таких сразу чую, на. Да и продукт странный, пенсионерский. Ну мы и решили проверить эти яблочки, на, а они напичканы этой хренью, на. Причем так профессионально, в пакетиках, на. Мне потом сказали название — ватрушки вроде, на.

— Плюшки, — поправил капитан.

— Да, точно, на.

Седлов мало того, что не наелся, а бежать за добавкой, так как никто больше не пошел, было бы странно, так еще почувствовал, что хочет пить. А круглый замполит продолжал:

— Ну, я, чтобы, как говорится, часть не засветить, к знакомому обратился в наркоконтроле, на. И они выследили и накрыли всех, на. Сержанта этого тоже, но мы специально просили, чтобы вне части, на. Так он еще до того, как их за задницу взяли, пытался там на капитана наехать, как говорится, взять на испуг, но только рога обломал, на. Да, Леха?

— Да ничего особенного.

— Ну, как говорится, Леха скромный у нас. Как там: звания не надо, согласен на медаль, на! — немного переврал Твардовского подполковник. — Ну так вот, меня потом благодарил товарищ этот, наркоман, тьфу, не наркоман, а… ну вы поняли: они взяли всех и, главное, сценариста, на, который схему придумал, на. Это у них почти самый главный после главного, так как у главного — товар и деньги, на. Ну а сейчас у нас, как видите, тишина и красота. Как вам столовая, кстати?

Если бы вопрос был задан до истории, Седлов, возможно, в пику Вязникову обратил бы внимание на то, что для солдата порция кажется скромной. Но сейчас он об этом даже не думал.

— Столовая прекрасная, — включился Растегаев, — в мою бытность и близко такого не было: какой там шведский стол! Печенье давали солдатам на 23 февраля раз в год. А тут такой выбор — как в ресторане! Не слишком ли для армии-то, не расслабятся?

— Да ну, нет, у нас тут строго. А столовая — так требования такие, армия тоже меняется.

— Так а почему увольняетесь-то, товарищ капитан? Блестящая карьера ведь светит, — опять присел на своего осла Вязников.

— Да хочу в другом месте себя попробовать.

— В наркоконтроле? — Вязников был уверен в том, что шутка удалась.

— Ну да, хочу в силовые, куда-то туда.

Вязников, очевидно, замешкался, но его спас Растегаев:

— Да правильно. Давить надо этих тварей! Тут преступники не сами наркоманы. Они уже жертвы. Я бы вот этих сценаристов — распространителей-хранителей вешал, как в Сингапуре. Причем публично. Тогда толк будет.

Седлов спросил, можно ли еще попить, и после дружелюбного указания замполита как-то механически, без мыслей отправился к раздаче.

После очередного построения и прощания с частью уже в лице замполита все снова втекли в автобус и отправились обратно. Говорить больше никому не хотелось по разным причинам. Седлову — потому, что теперь вариант с помощью Растегаева можно было перечеркнуть или придумать что-то, полностью его обеляющее в этой папоротниковой истории. Но сейчас он был очень иссушен и не в силах ни о чем думать.

Кстати, перед выходом из части Седлов обратил внимание на то, что бег по кругу продолжается. Седлов не бегал, но сейчас чувствовал себя не лучше бегунов, половину дистанции преодолевающих в тягучий подъем.

Утешало только то, что данный армейский вояж был в последний день первой четверти. Пауза, хоть и маленькая, была необходима.