Седло (в)

Матвей Молохов

Кто он: учитель или преступник, романтик или жертва порочной страсти? На эти вопросы придется ответить главному герою романа, Егору Петровичу Седлову. Преодолевая окруживший его кошмар, учитель встречает любовь всей своей жизни, которая, как кажется, позволяет ему снова обрести себя и даже сбросить гнет преступления. На пике счастья он неожиданно получает ответ на столь долго мучивший его вопрос о сценаристе преступлений, но не станет ли этот ответ лишь очередной дверью в бездну кошмара? Книга содержит нецензурную брань.

© Матвей Молохов, 2023

ISBN 978-5-0056-9888-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Выражаю благодарность

Михаилу Юрьевичу Казакову

за финансовую поддержку в издании книги

Глава I. Тайсон

Все стулья — на партах, обычная доска — чистая, интерактивная — выключена, остается погасить свет в кабинете и можно идти. Щелкнувший в двери кабинета замок означал, что очередной рабочий учительский день закончен. Надо только пройти по коридору с грязно-малиновыми стенами, спуститься по ступенькам с третьего на первый этаж в сопровождении этих же стен, пройти мимо столовой, будучи овеянным запахом хлорки, сдать ключи вахтерше, на мгновение натянув приветливое лицо, и за дверью школы наконец вдохнуть не букет школьного воздуха — кабинета, учеников, туалета, столовой, а кратковременной уличной свободы. Кратковременной потому, что уже сейчас надо начинать думать, чему учить завтра и как сделать это наименее нудно прежде всего для самого себя. А завтра этим же, но обратным путем брать ключи и снова натягивать улыбку на нетянущемся утреннем лице, подниматься, открывать дверь, включать свет, садиться за свой стол и ждать нарастающего по коридору гула, апофеозом которого станет грохот безжалостно сбрасываемых, до того так мирно висевших многострадальных стульев.

И каждое утро учитель русского языка и литературы 213-й школы Егор Петрович Седлов чувствовал свое родство с этими стульями, как Сизиф с его камнем: их сбрасывали, и надо было начинать все сначала, зная, что конца не будет. Спасала только литература, энтузиазм к преподаванию которой Егор Петрович сохранил.

Седлов работал в 213-й второй год, перейдя из другой общеобразовательной школы. В погоне за первой категорией он был положительно отмечен на открытом уроке (а это аж шесть баллов к заветным пятидесяти) одним из членов комиссии, завучем 213-й, и приглашен на вакансию «русоведа». 213-я претендовала на статус гимназии, до которого, по словам сагитировавшего Седлова завуча, оставалось несколько шагов, поэтому важно, чтобы среди учителей были лучшие, и прежде всего, как подчеркнула член администрации почти гимназии Анжелика Юрьевна Крепова, творческие люди. Отказаться Седлов не мог, так как на тот момент был убежден, что это шанс наконец раскрыть свой потенциал и не работать «вхолостую», занимаясь педагогической благотворительностью в школе, задача которой — собирать «выброшенных» и удерживать их от дальнейшего падения. А удерживаемым все эти литературные перипетии не то что не нужны, а просто — в другом измерении, о котором они не знали и знать не хотели. Про русский и говорить было нечего, так как его преподавание напоминало бесконечное хождение мулов вокруг столба с безударными гласными.

Почти гимназия встретила Седлова кабинетом по последнему слову техники, элитными отобранными детьми и благосклонными взглядами руководства. Седлов всем нравился, и ему нравились все, но очень быстро ему пришлось вспомнить грустные слова предыдущего директора, не хотевшего его отпускать: «Высушат вас там, Егор Петрович».

Высушили Седлова быстро, за год, прежде всего тем, что он больше всего ненавидел, — бумагами: «заполните», «предоставьте», «приготовьтесь». Это состояние низкого старта всегда быть готовым, которое исходило из необходимости для еще школы доказывать свой высокий статус многочисленным вышестоящим инстанциям, отравляло все существование, и сам бедный урок был втиснут в эту удушающую атмосферу бесконечных измерительных материалов, электронных дневников и прочей бюрократической истерии. Апофеозом «сушки» стали испорченные отношения с администрацией.

Седлов выставил низкие оценки ряду учеников и был немедленно приглашен на ближайшее родительское собрание, где на вопрос «А не погорячились ли вы?» позволил себе ответить, что «будет ставить то, что считает нужным». После этого было хватание Седлова на лестнице за грудки крепкой классухой-математиком с криком «Да как вы смели ТАКОЕ сказать родителям!» и велеречивая речь того же завуча Креповой о необходимости личностного подхода к системе объективного оценивания и прочих правилах без пяти минут гимназии.

Седлов было подумал о возвращении назад к удерживаемым и благотворительным тройкам, но у школы сменился директор, а решиться идти как побитая собака, наивно погнавшаяся за гимназической костью, на ковер в старое место к новому руководству под ироничные взгляды ряда бывших коллег было сильнее его волевых способностей, да и, как он увидел на сайте прежней школы, место его было занято молодой выпускницей филфака.

Посочувствовав и выпускнице, и себе, Седлов понял, что пути назад нет, и остался на своем, теперь унылом для него месте. Благосклонные взгляды администрации сменились настороженно-холодными, классухи-борца Седлов вообще старался избегать, памятуя ее железную хватку. Теперь он с методической выверенностью рисовал оценки, добавляя свои усилия к усилиям других творцов будущей гимназической картины, руководимых административными перстами.

Так прошел год, начался второй, предваренный подведением весомых итогов и громогласными целями на одном из самых ненавистных для Седлова школьном действе — педсовете, и 32-летний Егор Петрович понял, что, по-видимому, ему надо смириться с этой всеобщей предгимназической «кармой».

Но сегодня Седлов не думал о карме и, более того, не хотел поскорее уйти и утратить чувство пойманной эйфории — что в обычное время казалось диким. Эйфория была связана с успешно проведенным брейн-рингом, инициатором и ведущим которого от начала до конца был Седлов. Недели две назад его попросили сходить с мыслящей частью класса на районные интеллектуальные игры. Игры были с треском проиграны и увенчались почетным последним местом, но идея Седлову понравилась. Он предложил провести брейн-ринг между четырьмя выпускными классами и получил одобрение завуча по воспитательной, вечно ожидающей беды, очень суетливой, но, как казалось Седлову, доброй женщины. Он вдохновенно бегал и сначала просил подготовить, а потом собирал задания от учителей и наконец в назначенный день парил, увлекал и на время игры оживил всех присутствующих. Это был тот все более редкий учительский день, когда Седлов снова почувствовал себя на своем месте. Вернувшиеся улыбки администрации, азарт классухи-борца, активно старавшейся, вопреки правилам, помочь своему классу, восторженное «Вы такой молодец!» молодой учительницы географии Марии Федоровны Барашкиной, еще раз убедившее Седлова в необходимости усилить линию их общения, просто приделали Седлову невидимые крылья, позволявшие с высоты наблюдать за своим триумфом.

Но продолжать сидеть с этими крыльями одному в кабинете было глупо. Мысль о том, что завтра — все та же прозаическая череда уроков, начала растворять эйфорию, и пока еще счастливый Седлов, совершив привычный ритуал, вышел на улицу.

— Эй, учитель, давай поговорим! — услышал Седлов, только отойдя от школьного крыльца. Голос был ему хорошо знаком и принадлежал Цыбину, ученику 11-го «Б» класса.

Остатки эйфории моментально исчезли и сменились тягостным предчувствием того, что разговор будет точно без субординации «учитель — ученик», которая часто защищает в стенах школы. Но здесь Седлов был за стенами и подчинялся законам улицы, в которых никогда не был силен еще с юношеских времен. Две встречи с уличными героями, которые в первый раз отобрали у домашнего мальчика Егора велосипед, оформив просьбу в виде пары-тройки техничных ударов, существенно изменивших его лицо и отправивших на вынужденные каникулы, а во второй — оставили c целым лицом, но без новых кроссовок и с полуторачасовой дорогой до дома в носках, давно убедили его в своем пацифистском статусе. И хотя Седлов понимал, что сейчас он не подросток и возраст со статусом дают ему явное преимущество, учителя в нем моментально вытеснил Егор без носков с робким вопросом:

— Зачем?

— Ты глухой, что ли? Поговорить надо.

Седлов никогда не был спортсменом и предполагал, что Цыбин бегает быстрее него, поэтому мысль побежать назад в школу под защиту бабушки-вахтера или вперед, к тротуару, надеясь на случайных героев-прохожих, сразу исчезла. И он пошел за Цыбиным.

Надо сказать, что путь был коротким: они отошли в так называемую школьную курилку, шагах в десяти справа от крыльца, где уже начиналась густая растительность, буквой «П» окаймлявшая школу. Это было излюбленным местом гимназистов-курильщиков, до того как его заняли учителя—курильщики, выгнанные запретом из лаборантских и кабинета трудовика, тем самым заставив гимназистов искать другие места. Но Цыбин позвал Седлова явно не перекурить, о чем свидетельствовало и начало разговора:

— Помнишь, что на уроке мне сказал?

— Нет, — сказал Седлов, хотя сразу все вспомнил.

До фееричного брейн-ринга был урок литературы в 11-м «Б». Урок был посвящен Чеховскому «Ионычу», так как Седлов, вопреки утвержденной программе и никем не читаемых учебников, был убежден, что ХХ век надо открывать именно Чеховым, который, собственно, комично и легко показал, что девятнадцатый больше не актуален. Урок шел легко, и ничто не предвещало неожиданностей. Разобрав сюжетные перипетии, Седлов перешел к любимым неожиданным параллелям и попросил сравнить Старцева с Хлестаковым, Чичиковым, Ракольниковым и даже Пьером Безуховым. Почему, например, в отличие от Старцева, который честно зарабатывает свои деньги, мошенники Хлестаков и Чичиков сохраняют свою привлекательность?

Лучшим, как всегда, был Игнат Подгорный (на таких, как он, Седлов и работал). Именно он со своей есенинской внешностью и такой же преданностью литературе указал на то, что герои Гоголя не деградировали, остались живыми. А почему Пьер Безухов не стал «ионычем», хотя для этого были все предпосылки в начале романа? — И опять Подгорный: влияние Болконского и широта. А Обломов, уже по словам далеко отстающего от Подгорного, но неглупого Сергея Бликова, в отличие от Ионыча, «добрый и думает». Седлов было уже внутренне порадовался, что 10-й класс хотя бы для двоих не прошел мимо, но эту внутреннюю радость порвал Цыбин:

— А за что вообще осуждать этого, как его, Оныча. Нормальный чел, бабло гребет.

Цыбин, редкий гость на литературе, органически раздражал Седлова. Раздражал всем: грязной смуглотой, полуживыми прыщами на лице, соседствовавшими с яростным и, главное, пустым, но уверенным взглядом тупой агрессивной собаки. И Седлов был далеко не единственным среди коллег, у кого Цыбин вызывал те же чувства. Информация школьного сарафанного радио о том, что родители Цыбина — высокосидящие врачи, у которых лечится администрация школы (от чего — Седлов не вникал), по-видимому, указывала на единственную причину, почему Цыбин оставался в этих стенах, а не обивал пороги школ и техникумов, значительно менее разборчивых в контингенте.

— Ну, во-первых, не Оныч, а Ионыч, ты же не Цыпин. А во-вторых, — решил интеллектуально добить Егор Петрович, — прежде чем давать лестные оценки герою, который в конце произведения превращается, по сути, в обрюзгшую равнодушную свинью, надо прочитать само произведение. Хотя не исключено, что Ионыч тебе очень близок.

— Я что, свинья, по-вашему?

— Я этого не говорил, — и тут Егор Петрович добавил фразу, которая, судя по всему, и стала основной причиной теперешней встречи, — это ты сказал.

В классе захихикали, Цыбин подавил взглядом источники смеха, а Седлова пронзил ненавистью.

Теперь к этому взгляду добавилось чувство превосходства.

— Ты меня свиньей назвал.

— Я не называл, — Седлов не стал добавлять и повторять ошибку, сделанную в классе, хотя и понимал, что, к сожалению, назад не отмотаешь.

Тут к Цыбину подошла, судя по силуэту, крупная фигура, которая, видимо, до этого наблюдала со стороны и была не замечена подавленным Седловым.

— Как извиняться будешь?

— Я не считаю, что я… — тут у него что-то вспыхнуло на правой стороне лица, и, когда вспышка прошла, он понял, что теперь находится горизонтально относительно оставшихся вертикальными Цыбина и обладателя поставленного удара. Первое, что увидел Седлов, — это лежащий рядом с ним бычок тонкой сигареты со следами помады на фильтре. Но момент, для того чтобы строить предположения по этой сомнительной романтической детали, кому он мог принадлежать, школьнице или одной из немногочисленных коллег-любительниц никотина, был явно неподходящим. Седлов попытался встать, несмотря на звонницу, сразу заработавшую в голове после удара, но, не давая ему подняться, фигура поставила на него ногу не менее сорок пятого размера и сказала: «Ну что, виноват?»

Теперь у маленького лежащего Егора был только один ответ:

— Да.

— Ну, раз согласен, то Жека к тебе завтра зайдет и скажет, как извиниться.

— Так я могу сейчас — извини…

— Не, это уже не прокатит, — прервал обладатель фигуры и сорок пятого размера, — дело сделаешь.

— Какое?

— Жека скажет.

— Когда?

— Когда надо, на днях. Жека, объяснишь челу, че к чему?

— Да, Игорян, ой, Тайсон, не вопрос, — голос Цыбина показался Седлову даже каким-то родным под тяжестью ноги, как он только что узнал, Игоряна-Тайсона.

— Какого х…я ты меня при нем по имени называешь?! — Тайсон наконец снял ногу, но его яростная вспышка еще больше придавила Седлова.

— Так я ж только имя… — Седлов впервые за два года слышал извиняющийся голос Цыбина, но, в силу обстоятельств, не мог насладиться редким явлением. — Тем более он не скажет никому. Он теперь наш. Ты же не скажешь, Седло? А то сегодня так, дышишь, а завтра в реке всплывешь.

Подозрения Седлова о закрепившейся за ним не самой лестной, хотя и логичной словообразовательной кличке в данный момент подтвердились, но для еще лежавшего Егора Петровича сейчас это было явно меньшей из бед.

— Да… нет, конечно, не скажу никому.

— Все равно нечего п… ть лишнего, — не унимался Тайсон, но вдруг резко выключил раздражение. — Короче, договорились. Когда сделаешь, Цыба, маякни, как и что.

— Так ты меня тоже сейчас по кликухе при нем назвал.

— Ну так я по кликухе. И тебе не пох… й? — уже спокойно сказал Тайсон. — Ты же его предупредил о реке, да и он почти обо… ся, наверное. Пора завязывать, а то до завтра не доживет.

Егор Петрович за несколько минут испытал почти все ступени унижения и был искусственно возвращен к маленькому испуганному Егору. Этот Егор не испытывал сейчас никаких взрослых амбиций и хотел только одного: чтобы Цыбин с приятелем удалились. Он робко попытался ускорить этот процесс: не узнавая собственного голоса, который в анимистичных сказках могла бы издавать старая меловая школьная тряпка, которую никогда никто не хочет мыть и часто брезгливо берут двумя пальцами, и проскрипел: «Я все понял».

— Супер! В общем, Седло, или как тебя там, до встречи!

И тени удалились.

Егор Петрович не без труда встал и, не отряхиваясь и несколько раз оглянувшись, вышел за территорию школы по направлению к остановке.