Свинцовые облака

Марк Перовский

Наш мир превратился в сплошной ком из грязи, похоти и страданий. Огромное хранилище зловонной смеси отчаяния и страха, в котором тонули люди, мечтавшие выбраться из этого ада. И теперь, когда все реки отравлены, а серая жизнь угасает быстрее, чем рождается новая, никто не знал, какую кару стоит нам ожидать. Последует ли она за тотальным уничтожением колыбели человечества, сметая с пути тех, кто отказался жить в гармонии с миром? Или же люди так и останутся безнаказанными?

Этот роман я посвящаю тем, кто дорожит колыбелью человечества и мечтает превратить её в рай.

© Марк Перовский, 2018

ISBN 978-5-4485-1756-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Небо в тот день не подавало признаков жизни. Обычное песчаного цвета полотно, безжизненно раскинувшееся над всеми нами. Оно, казалось, укрывало нас от страха, от боли и скорби давно погибших людей, но никогда ещё я не чувствовал это. Крики шли вместе с ветром. Но никто не слышал их, кроме меня.

Облака, словно налитые свинцом, плыли по грязному небосводу, грозились упасть и раздавить к чёрту всех и каждого, кто посмеет встать у них на пути. Они плыли надменно, изредка бросая на нас свои презрительные взгляды, и так же вальяжно исчезали за горизонтом, оставляя нас наедине со смертью, которая каждый день приходит на чей-то порог. Вот и сегодня так случилось.

Я оперся на свою старую добрую трость из дуба и повернулся влево, чтобы увидеть то, что происходит в соседнем общежитии — широком двухэтажном здании песочного цвета — с самого утра там стоял невообразимый гвалт голосов: кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то спорил — но разобрать, о чём идёт речь мне так и не удалось. Идти мне тяжело, ну и пусть. Когда-нибудь мне и об этом расскажут.

К соседнему дому подъехала полицейская машина. Чёрная ласточка, вылетевшая из пыльной бури утраченного времени, безглавый орёл со сломанными крыльями. В этих песках скольких людей они не смогли найти. И скольких сами туда отправили. На них лежит вся ответственность.

Из салона вышли двое в тёмном обмундировании, с фуражками на полулысых головах. Их руки были в чёрных кожаных перчатках, на ногах — высокие сапоги. Среди этих чёрных ястребов наше поселение выглядело если не бедно, то по-настоящему удручающе. Они подняли клубы пыли и шли ближе к соседнему дому, на них неотрывно смотрели домохозяйки, алкоголики и маленькие дети. В их взглядах я мог заметить лишь зияющую дыру опустошения и жёлчь страха. Они страшились чего-то, больше чем смерти. Для них в таком случае смерть была бы выходом.

Я всегда думал о том, как спокойно выглядели люди в критических ситуациях. Одна женщина, выбегая из горящего здания, из которого мы в войну отстреливались, как могли, бежала с открытым ртом и не могла издать не звука, но её лицо… оно застыло в неистовом диком ужасе, что придавил горло и не давал завопить, что есть мочи. Другие обычно кричат, некоторые просто рыдают от горя или от счастья, что спаслись. Когда-то мы все так делали, но немногие смогли сохранить в себе частичку спокойствия.

Нас погубит наше безрассудство и безразличие. Люди — существа социальные, но человек всегда будет чувствовать себя одиноким в толпе, ведь в каждый из них ему никто. Никто никому ничего не должен. Никто никого не знает. Никто не берёт ответственность.

Так и живём.

— Да пропустите же! — габаритная женщина в домашнем застиранном сарафане пыталась протиснуться сквозь толпу жильцов, чтобы, наконец, во всём разобраться. Но люди стояли и не понимали в чём дело, вот и получалась давка. Как хорошо мне было смотреть на спектакль, стоя в десяти метрах от всего этого маленького кошмара.

Я осмотрел своё крыльцо и понял, что оно ничем не отличается от того, что стояло чуть поодаль, за которым случилось что-то плохое. В сущности, все мы были одинаковы, все мы были равны. Ну и отчего я тогда радовался? Тому, что горе не у меня? Какой позор.

Из дверей моего общежития вышел мой старый друг, имя которого я иногда забывал. Его лицо мне было всегда знакомо — пусть в голове оно размывалось волнами памяти и маразма, но стоило мне завидеть его вдалеке, как тут же всё возвращалось на круги своя. Странная штука эта память — старается забыть всё нужное, оставляя лишь хлам прошлого.

— Говорят, убили кого-то. Или поджог что ли, — будто бы сам с собой бросил он в небо и щёлкнул зажигалкой. Я почувствовал, как лёгкий ветер пригнал еле уловимый запах табачного дыма. Он курил сегодня свои любимые сигареты, и я даже по запаху мог это узнать.

— Узнаем сейчас, — невзначай ответил я спустя пару секунд гробового молчания на фоне крушащегося пласта общества. — Раз полиция приехала, значит что-то серьёзное. Видать, правда, убийство.

— Они каждый раз полицию вызывают, им же всё равно по какой причине, — мой друг вдохнул поглубже и выдохнул облачко дыма. — На прошлой неделе кто-то упал со второго этажа. Думал и, что сам, а оказалось, что пьяный друг его… того, скинул. Умер, разбившись об забор.

— Было бы всё это правдой. Никто ведь ей не разбрасывается просто так, в нашем-то захолустье.

— Люди говорят, что…

— Да люди много чего говорят, — перебил его я, развернувшись, и впервые за весь день посмотрел в его лицо. Майкл. Я вспомнил. — Никому нельзя верить. Они почти всегда лгут. Это ведь так сложно — удерживать свой статус в обществе, верно? А они и рады. Подставляют всех, предают, убивают. Чему тут удивляться?

— Генри, — сказал Майкл и потушил сигарету, бросив окурок на бетон и раздавив его ногой, — Генри, ты же знаешь, что твои разговоры ничем не помогут. Зачем ты снова распинаешься?

— Потому что молчать уже нет сил. Ей Богу, нет.

— Я когда в России жил, там тоже всё так было. И ничего, выжил.

— Но ты жил при царе. А когда революция, война, когда всё это началось, я был по другую сторону баррикад, — я нахмурился и посмотрел на него снизу вверх. — Везде было одинаково, Майкл. Мы все были по уши в этом.

— Возможно, ты и прав, — вздохнул парень и, поправив свою тёмно-зелёную рубашку, облокотился на стену общежития. Затем посмотрел на толпу, неожиданно притихшую после какой-то брошенной в воздух фразы. — Кажется, разобрались. Смотри.

Я повернулся и увидел двух полицейских, ведущих нашего старого знакомого — Клайда — прямо в машину. Они бросили его на заднее сиденье, словно тряпичную куклу, набитую ватой или опилками. Закрыли двери на замок и, сев на свои прежние места, кинув презрительный взгляд на всех тех, кто стоял у входа, уехали. Взревел мотор, и уже спустя пару минут и несколько облаков пыли их не было видно на горизонте.

— Ну что, хочешь спросить ещё, что случилось? — я кивнул в сторону уже рассасывающейся толпы. Люди скрывались внутри здания, в темноте или полуденной тьме этого тяжёлого утра. Они выглядели измученными, до смерти уставшими и потерянными. Но почему-то никто не выказывал желания умереть. Они хотели бороться.

— Да что тут спрашивать, и так всё ясно, — махнул рукой Майкл. — Клайд всегда был тем ещё дурнем, и выпивать любил. Как после войны вернулся, так и сидит теперь, пьёт рюмку за рюмкой. Вот и допился.

— Думаешь, в пьяном угаре убил кого-нибудь?

— Это очевидно. Видать, не совладал с собой. Теперь платить будет за грехи. Ладно, идём внутрь, жарко ведь.

Майкл спустя секунду скрылся в прохладной тени коридора, а я ещё пару секунд стоял и ждал, когда я всё пойму и смогу дать ответы на все вопросы. Но почему-то в голове была пустота.

Я зашёл за парнем, и вместе мы поднялись на второй этаж. Длинный коридор с деревянными дверями, огромное окно в конце, проливающее белоснежный свет на эту гадость. То тут, то там лежали какие-то коробки, стоял холодильник, громко шумевший ночами, где-то слышалась ругань и шум радио. Даже ванная комната была занята весь день — сегодня жарко.

Мне почему-то наоборот было холодно. Но не снаружи, а изнутри. Что-то мешало мне чувствовать себя гармонично, как это бывало из раза в раз каждый день. Теперь мне казалось, что я упустил что-то важное из виду, но не мог понять что, и эта загадка была такой же далёкой, как ещё десять минут назад имя того парня, что шёл по коридору рядом со мной. Я прихрамывал, обходил коробки и коврики, медленно переставлял свою трость по скрипучему деревянному полу. Я шёл ужасно медленно, но после того, что случилось, торопиться мне было особо некуда. Простой бесцельный шаг, какой бывает у тех, кто потерял свою жизнь на войне и вернулся лишь пустой оболочкой. В таких людях уже не оставалось ничего, у них не было никого, и даже некому было пожать руку, ведь эти руки рассыпались в прах там, на поле боя, где каждую секунду кто-то умирал в агонии и страшных мучениях, видя, как враг глумился над ним. Такие люди умирали в одиночестве, не доживая до старости. Чаще всего их находили в своих же комнатах на люстрах. И почти каждая вторая комната была когда-то могилой для ещё одного усопшего.

— Пойду я, — сказал я, остановившись у своей потёртой старой двери. Она была скрыта в тени и нередко сливалась со стенами, отчего заметить её было крайне трудно. — Цветы ещё надо полить.

— Всё ещё возишься с ними? Я-то думал, они не выживут здесь, в таких-то условиях, — усмехнулся Майкл.

— Это мы дохнем как мухи, а растениям много не надо. Вот они и живут и смотрят, как умираем мы.

— Ладно, удачи с твоей теплицей, я пойду посмотрю как там дела у моей жёнушки. Всё-таки и так редко с ней видимся, — сказал Майкл и уже хотел уйти, но увидев мою протянутую руку, на секунду замешкался. — До встречи.

Он вяло пожал её и скрылся во второй двери на противоположной стороне коридора. Я, оставшись один, забрёл к себе.

Моя комната была самой странной среди всех тех, кто жил по соседству. Мой дендрарий, мой райский уголок и моя отрада — вот что делало меня человеком всё это время, что я жил здесь. Огромные просторы зелени и океан вечной жизни, который будет и после всех нас. И я среди них: больной, хилый и точно уж не вечный. Это было противное ощущение — осознавать, что жить будешь не вечно — но без него никуда. Каждый день эта мысль стабильно посещала меня по утрам и по вечерам, когда я ложился в кровать и выключал ночник, чтобы на время забыться и перестать быть человеком, которым я не хотел становиться. Закрывал глаза, а передо мной расстилалось бескрайнее поле пшеницы. Ветер ласкал колосья, завывал в вышине и гонял с запада на восток лёгкие облака. Где-то вдалеке слышался гул людей и кипящей работы, а я стоял и смотрел на красоту, раскинувшуюся вокруг. Но когда открывал глаза, видел лишь отголоски прекрасного, яркие пятна на полотне серой жизни — мой дендрарий.

Вот и сейчас так. Я стоял среди растений и чувствовал, что это лишь малая часть того, что я мог бы увидеть, не мучай я себя и то, что неведомым образом держало меня в этом городишке. Словно огромные цепи меня сдерживали предрассудки и страхи, но времени побороть их у меня теперь предостаточно. До своей смерти я должен был успеть. Я не хотел умереть бесславно и абсолютно незаметно. Но кто же меня спросит об этом? Никто.

Я погладил маленький горшок с ромашками, бросил взгляд на папоротник, раскинувший свои листья на полу, словно огромный осьминог. Удивился герани, что весело сияла на подоконнике. Всё выглядело обыденно, привычно и избито. Но из раза в раз, день за днём я всё больше убеждался, что кроме этого у меня больше ничего нет, что это — мой маленький эдемский сад, в котором бог погиб, а древо познания сожжено.

Вдруг в дверь постучали. Я обернулся и внимательно посмотрел на неё. Казалось, ничего необычного, но что-то мне подсказывало, что этот «кто-то» пришёл не чай пить.

«Я никого не жду», — подумал я, осторожно и медленно подходя ближе к выходу.

Но, похоже, что ждали меня. Ждали и надеялись.

На пару секунд я замешкался и, не решаясь дёрнуть ручку, стоял и смотрел, ожидая, что человек либо уйдёт сам, либо откроет дверь.

— Я знаю, что вы там! Я к вам по делу. Это срочно! — басистый мужской голос завопил с той стороны двери.

Этот окрик вывел меня из оцепенения, и я дёрнул дверь на себя. Передо мной стоял невысокий мужчина лет тридцати пяти с блестящей залысиной на макушке. В руках он держал небольшой кожаный дипломат, а на правой штанине красовалось сероватое пятно неизвестного происхождения.

Он смотрел на меня сначала с недоверием и даже какой-то странной нетерпимостью, но затем мужчина резко изменился в лице: морщины разгладились, взгляд стал чуть более нейтральным.

— Здравствуйте, это вы разводите растения? — осторожно спросил мужчина.

Я кивнул.

— А сколько стоит у вас одна роза?

— Нисколько, — не задумываясь, ответил я. — Они не продаются. До свидания.

Я уже хотел было закрыть дверь, но тот остановил меня, рукой придержав дверь.

— Ну, может, ради исключения… — умоляюще сказал он.

Я неосознанно повернулся к своей маленькой клумбе роз, что стояла рядом с одинокой геранью. Они были ещё совсем молодые, только-только начинали раскрывать свои бутоны. Их цвета казались мне непередаваемы.

— Так что, может, присядем? — деловито и с намёком в голосе сказал он и прошёл внутрь моей комнаты.

— Я не могу продать вам эти цветы, — сказал я, прекрасно понимая, чего хотел этот человек — впечатлить свою возлюбленную или жену. Неудивительно, ведь ко мне часто приходили люди с такими просьбами, а розы были лучшим подарком во все времена. Однако в наших краях розы водились редко, и я взял на себя ответственность за их разведение.

— Почему же? — мужчина прошёл к дендрарию и с поддельным интересом рассматривал папоротник.

— Эти цветы я выращиваю чисто для себя, — серьёзно ответил я. — Не для продажи.

— Ой, да бросьте! — рассмеялся тот. — Каждый человек мечтает получать деньги за свой труд, и вы не исключение. Я прав?

— Возможно, — я скрестил руки на груди, облокотившись на стену. — Но цветы я вам всё равно не продам.

— Не думал, что ваши принципы настолько прочны.

— Прочнее, чем вы думаете.

— Знаете, — начал вдруг он расхаживать по комнате, — я вообще попал сюда случайно, ибо мой шофёр заблудился и привёз меня к чёрту на рога. Но у меня в машине лежит больная жена. Довольно почётного возраста, надо сказать. По крайней мере, на вид она выглядит именно так.

Я стоял и смотрел на то, как он откровенничал со мной, с долей скепсиса. Не хотелось мне продавать цветы, это было и делом принципа, и человек не особо нравился. Бесцеремонный, нахальный человек.

— И болезнь у неё довольно тяжёлая, — продолжал он. — И знаете, что она у меня попросила, если вдруг умрёт, не доехав до этой злосчастной больницы? Розу. Одну-единственную розу.

В тот момент я почувствовал себя максимально скверно. Я уже почувствовал, как столбы моральных устоев начали медленно трещать по швам и разваливаться, засыпая мою душу под обломками.

— Так неужели вы не можете продать мне одну розу?

— Вы сейчас серьёзно? — спросил неожиданно я. — Не врёте?

— Чистейшая правда, — мужчина положил руку на сердце и блаженно закрыл глаза. — Богом клянусь.

— Не стал бы я разбрасываться такими клятвами.

— Ну и пусть, всё равно Бог помог бы моей жене, если бы он существовал. А так… я могу говорить о нём всё, что угодно, пока кто-нибудь не докажет его реальность.

— Неплохая позиция, — я взял трость в руку и подошёл чуть ближе. — Но что будет, если окажется, что бог есть? Что вы тогда сделаете?

— Наверное, стану молиться, как и все, — тот пожал плечами, затем поправил свой пиджак. — Когда бог приходит во плоти, ничего другого на ум и не приходит. Так вы продадите мне розу?

Секунду я колебался, но понимал, что буду выглядеть бездушным скотом, если не продам её. Нельзя было падать в глазах людей, особенно в таком маленьком и замкнутом кругу взаимоотношений и чувств. Здесь все друг друга знают, и слухи разлетелись бы как горячие пирожки. И эта дилемма заставила меня на секунду задержаться прямо перед аккуратным срезанием стебля.

— Сколько я вам должен? — спросил мужчина и открыл дипломат.

— Сколько дадите. Это же… от чистого сердца, — сказал я.

Тот недолго покопался во внутренностях своего кожаного друга и извлёк оттуда две бумажки по сто марок.

— Вы щедры, — я положил деньги на тумбу рядом с кроватью. — Спасибо.

— Это вам спасибо, вы мне жизнь спасли, да и моей жене тоже, — мужчина закрыл дипломат и, аккуратно взяв розу, пошёл на выход. На пороге он развернулся и, кивнув, удалился.

А я остался один. Без части себя. Без розы.