Влюбленный призрак

Марк Леви, 2019

Представьте: в вашу жизнь врывается призрак и просит помочь исполнить его самое заветное желание. Готовы ли вы бросить все дела, вскочить в самолет и отправиться вместе с ним на другой конец света? Тома, молодой пианист-виртуоз, оказывается втянут в фантастическое приключение: семейные «скелеты в шкафу», рискованное путешествие в Сан-Франциско в попытках обрести утраченное время… и неожиданная встреча. В традициях лучших романов Марка Леви эта книга заставляет поверить в чудеса и задуматься о том, что самое дорогое в жизни – это отношения с близкими людьми, и если что-то можно исправить, то действовать стоит прямо сейчас, не откладывая на завтра!

3

Шум голосов в зале нарастал, достигая кулис. Так бывает с поднятой ветром зыбью: тем, кто прислушивается к этому звуку, он кажется гораздо громче, чем на самом деле. Оркестр выстроился в очередь в коридоре, ведущем к сцене. Люстры стали тускнеть, музыканты потянулись к своим местам. Поднялась веселая какофония настройки инструментов, заставившая публику притихнуть. Наконец на сцене появился пианист. Колетт крикнула «браво!», публика послушно захлопала. Дирижер встал за пюпитр и повернулся к Тома́, чтобы его поприветствовать, Тома́ привстал с табурета и ответил ему тем же. Марсель занял свое рабочее место, и «Стейнвей» засиял, почти как небесное светило.

Дирижерская палочка взлетела в воздух, Тома́ набрал в легкие побольше воздуха, приподнял кисти и извлек из инструмента медленную восьмитактовую серию аккордов в подражание церковным колоколам, потом его пальцы обрушились на клавиши, извлекая поток восьмых долей. Вступили легким дуновением скрипки — зимние ветры, колеблющие степь. Тома́ зажмурился, он уже перенесся в далекую Россию, в другой мир, в другую эпоху, когда не существовало еще ничего, кроме романтического неистовства. Под бег его кистей к высоким октавам Колетт вскочила с кресла, чтобы проследить за его виртуозными пальцами, трепеща сердцем вместе с ними; Жанна потянула ее за полу и заставила снова сесть.

Играя на сцене, Тома́ испытывал ни с чем не сравнимый восторг. С ним разговаривали скрипки, к их беседе спешили присоединиться гобои. Рахманинов сочинил свой Второй концерт, когда проходил лечение гипнозом, и его партитура получилась повестью о духовном возрождении. В самом начале первой части композитор выходит из оцепенения, потом его посещают величественные воспоминания о пережитых мгновениях. Тома́ и Рахманинов сливались воедино, как будто рядом с пианистом за клавишами сидел призрак композитора, и четыре руки превращались в две…

Тома́ мельком бросил взгляд в зал и увидел в первом ряду отца: тот сидел на коленях у молодой женщины, понятия не имевшей о его присутствии.

Дирижер удивился, когда пианист перепрыгнул через несколько нот. Но на то Тома́ и был виртуозом, чтобы не сбиться с темпа. Оркестр вел мелодию, фортепьяно откликалось нежным пением. В конце первой части Тома́ улучил момент, чтобы вытереть лоб. Началось медленное адажио, исполняемое флейтами и гобоями, к которым предстояло присоединиться фортепьяно. Новый взгляд в зал: там отец с горделивой улыбкой закинул ногу на ногу. Дирижер оглянулся, удивленный новой оплошностью пианиста в напряженном оркестровом эпизоде. Тома́ поправился при могучей атаке, в виртуозном стаккато.

— Что-то не так… — прошептала Колетт.

— Вечно у тебя все не так, лучше помолчи, — шикнула на нее Жанна.

— Он весь мокрый, а в зале арктический холод, — не унималась Колетт.

— В него бьют прожекторы! Замолчишь ты наконец?

— Гляди, какие взгляды он бросает на девицу в первом ряду! Слушай, я пока что в своем уме. Сама видишь, с ним что-то не так.

— С кем что-то не так, так это с тобой. Он в полном порядке и играет божественно!

— Раз ты так считаешь, я умолкаю.

— Давно пора.

Своей болтовней они разозлили соседей. Жанна успокоила их покаянной улыбкой и жестом дала понять, что у ее подруги случаются заскоки.

— Некрасиво выставлять меня чокнутой, на себя бы посмотрела, — проворчала Колетт.

Началась третья часть, и Тома́ простился с русской степью. Во время продолжительного оркестрового аллегро пианист старался сосредоточиться и не смотреть на кресло, в котором Раймон то и дело перекладывал ногу на ногу. Эта отцовская привычка всегда ужасно бесила Тома́, к тому же призраку было просто неприлично делать вид, будто ему неудобно сидеть.

Пианисту предстояло длинное соло, любая ошибка в котором была бы фатальной: ни один инструмент оркестра ему не помог бы. Адресованный ему негодующий взгляд дирижера не предвещал ничего хорошего после концерта. Оставалось дождаться, пока вступят спасительные флейты и гобои. Но как продержаться при таком жжении в пальцах, как заставить себя не утирать стекающий по лбу пот, как унять разошедшееся сердце? Больше не крутить головой, забыть про зал, думать только о матери и о крестной, которые придут потом к нему в гримерную… Это была просто паническая атака, накануне отец все про это объяснил. Нет, что за нелепая мысль! Отец ничего не мог ему объяснить, потому что его уже пять лет как нет в живых.

Тома́ взял четыре завершающих аккорда. Концерт был отыгран, зал неистовствовал. Колетт вскочила с криком «браво!», подхваченным всей публикой, устроившей музыкантам оглушительную овацию. Дирижер вытянул руку в сторону пианиста, признавая, что львиная доза этого одобрения принадлежит ему, но, встретившись с ним взглядом, Тома́ убедился, что на самом деле он рвет и мечет.

Он подошел к краю сцены и трижды низко поклонился. Овация не смолкала, настала очередь всего оркестра встать и благодарить публику за столько шумное признание. Потом занавес опустился, в зале зажегся свет.

Дирижер, положив палочку на пюпитр, направился за кулисы.

— Мне так стыдно… — обратился к нему Тома́. — Что-то мне дурно.

— Я заметил. Ничего страшного, надеюсь?

— До завтрашнего выступления все обязательно пройдет, даю вам слово.

— Хотелось бы надеяться, — высокомерно ответствовал дирижер, исчезая в своей гримерной.

Тома́ закрылся в своей, снял фрак, сменил черные брюки на джинсы, натянул футболку, плюхнулся в кресло и, глядя на себя в зеркало, задумался, не стоит ли обратиться к врачу. Раздался стук в дверь, которая открылась, прежде чем он успел спросить, кто там. Он ждал мать и крестную, но сюрпризам этого вечера не было конца. Перед ним предстала Софи.

— Это, конечно, не Брамс, но ты выкрутился, — сказала она с улыбкой.

В своем длинном черном платье она выглядела ослепительно. Она собрала волосы, как делала на концертах, напомнив Тома́ своим видом об их совместных выходах на сцену.

— Я не знал, что ты в Париже, — ответил он вставая.

— Жизнь полна неожиданностей. Завтра я уезжаю. Не знала, стоит ли к тебе заглянуть, чтобы обнять, собиралась написать тебе уже из Рима, но ты кланялся с таким одиноким видом, что…

— Что ты пришла, само это много значит.

— Я увидела в афише твое имя, когда проходила утром мимо зала. Нет, вру, что за дурацкая отговорка! Я продолжаю следить издали за твоими гастролями, — не спрашивай зачем, у меня самой нет ответа.

— Хочешь, сходим куда-нибудь поужинать? — предложил Тома́.

— Я кое с кем встречаюсь, Тома́. Мне с ним хорошо. Я подумала, что это удобный случай сказать тебе об этом.

— Ты не обязана передо мной отчитываться.

— Знаю, но так лучше. Ты не сердишься на меня?

— За то, что ты счастлива? Как можно на это сердиться?

— Потому что мне и с тобой было хорошо. Ты увлекал меня, не похищая, держал, но не захватывал, любил меня, не желая, — тебе это ничего не напоминает? Не важно, это жизнь, я ни о чем не жалею.

— «Сезар и Розали» ^[1], мы смотрели этот фильм несколько раз подряд, когда выступали в Стокгольме, фильм был дублирован на шведский, я декламировал тебе диалоги.

— Не догадываясь, что это причиняет мне боль.

— Он музыкант?

— Нет, возможно, как раз благодаря этому у наших отношений есть шанс. Он живет в Риме, у него свой ресторан, это звучит не очень музыкально, согласна, но мы с тобой как два моряка, нам нужен порт приписки, иначе мы пойдем ко дну — правда?

— Не знаю. Может быть, ты права.

Она подошла, прижалась к нему, погладила по щеке:

— Ты тоже заслуживаешь счастья, милый Тома́. Когда ты ее встретишь, не отпускай, как отпустил меня. Наберись храбрости и полюби ее. — Она поцеловала его в лоб, пошла к двери, но на пороге оглянулась: — Ты перепрыгнул в адажио через несколько тактов или мне послышалось?

С этими словами она исчезла.

Немного постояв, Тома́ снова сел и погрузился в задумчивость перед зеркалом.

— Непревзойденная демонстрация женского гения! — воскликнул его отец, появившийся в зеркале. — Она, без сомнения, заранее запланировала месть. Отдаю ей должное: получилось бесподобно. Какая жестокость! Как по-матерински она погладила тебя по щеке! Вот змея! Врожденный талант! — Отец соединил ладони, изображая аплодисменты. — Шах и мат, старина, она отплатила тебе твоей же монетой.

— Оставишь ты когда-нибудь меня в покое? — не выдержал Тома́.

— После того, что я только что видел? И речи быть не может! Я не мог вообразить, что так безнадежно запустил твое эмоциональное воспитание. Надеюсь, ты усвоишь урок, который она только что тебе преподала. Какая-то пара минут, горстка фраз — и ты уяснил, что остался для нее всего лишь воспоминанием. Это как качели: легкий взлет, чтобы ты на миг понадеялся на привычное взаимопонимание, а потом резкое падение, чтобы ты полностью прочувствовал, какое счастье от тебя ускользнуло — в ее лице, разумеется. И ни малейшего шанса отбить мяч. Признаюсь, я в восхищении. Не довольствуясь твоим низвержением, она вдобавок потопталась на твоем трупе, напомнив, как ты сфальшивил за фортепьяно. Ну разве не мерзавка?

— У тебя всё?

— Я сказал тебе то, что должен был сказать. Да, всё.

— Сфальшивил я, между прочим, по твоей вине.

— Надо же! Ну ты наглец! Насколько мне известно, на сцене был ты, а не я.

— Ты восседал в первом ряду на коленях у какой-то блондинки, как будто нарочно, чтобы меня отвлекать.

— У меня в обрез времени, так что не упрекай меня за то, что я пришел послушать сына.

— У тебя были более интересные планы?

— Можно было бы провести вечер в «Лидо» — пользуясь моим несколько необычным состоянием, пролезть там за кулисы.

— Ты не можешь находиться здесь, в этом зеркале, не можешь со мной болтать, вообще не можешь существовать, потому что… потому что тебя не существует!

— Одно из двух: или ты упорствуешь в отрицании происходящего с нами и мы тратим драгоценное время на догадки, или признаешь, что кое-что из происходящего на свете не имеет рационального объяснения. Когда я был маленьким — увы, это было давным-давно, в середине прошлого столетия, — все утверждали, что пересадка сердца невозможна, тем не менее она стала реальностью. Еще раньше все твердили, что человек не способен летать, тем не менее до Сан-Франциско нынче одиннадцать часов лету. Хватит примеров или хочешь еще?

— Призраков все равно не существует!

— Если так, то тибетцы, китайцы, японцы, шотландцы — все цивилизации, веками поклонявшиеся призракам, — не более чем толпа кретинов, одному тебе ведома истина, не слишком ли это самоуверенно?

В дверь снова постучали, и Тома́ раздраженно спросил, кто там.

— Это твоя мамаша и Колетт, — подсказал шепотом Раймон, — кому еще там быть? Про нас с тобой, ясное дело, молчок. Я исчезаю, вернусь, когда они уберутся.

Тома́ встал и пошел открывать. Колетт вошла первой, Жанна выглядывала у нее из-за спины.

— Ты был великолепен! — крикнула его крестная с порога. — Дай поцелую, и мы уйдем, чтобы ты отдохнул, если только не предпочтешь выпить рюмочку с двумя старушками. Твоя мать рассказывает всем подряд, что я впала в детство.

— Как же ты мне надоела, Колетт! — вздохнула Жанна.

— Целых десять минут я не слышала ни одного упрека, спасибо и на этом.

Тома́ обнял мать.

— Ты привел зал в полный восторг, — сказала она.

— Не преувеличивай, — отмахнулся Тома́, — я отыграл отвратительно. Мне повезло, что оркестр меня поддержал.

— А я что говорила?! — довольно встряла Колетт. — Я обратила внимание, что ты не в своей тарелке, но, уверяю тебя, публика ничего такого не заметила. Твоя родная мать и та ухом не повела. В кого ты так впивался взглядом в первом ряду?

— Там оказался кое-кто, давным-давно исчезнувший из моей жизни, — ответил Тома́, не сводя глаз со своего отражения в зеркале.

Жанна и Колетт удивленно переглянулись. Жанна взяла подругу за руку и подтолкнула ее к двери:

— Хватит его мучить, он очень устал, он мой сын, я знаю его лучше, чем ты.

Она послала Тома́ воздушный поцелуй, выставила Колетт и вышла следом за ней.

Из коридора до Тома́ донеслось ворчание его крестной, потом наступила тишина.

В зеркале отражался только он сам. Мать была права, он выглядел не лучше комка жеваной бумаги. Он повесил свой концертный костюм, забрал кожаный портфель и погасил в гримерной свет.

За кулисами он столкнулся с Марселем, коротко пожелавшим ему хорошего вечера. Выйдя через артистический выход, Тома́ увидел отца, сидевшего, скрестив ноги, на капоте автомобиля.

— Как бы мне хотелось пригласить тебя поужинать! Но увы… Могу только составить тебе компанию, если тебе захочется пойти заморить червячка.

— Мне хочется побыть одному.

— Очень глупо с твоей стороны, — молвил отец, кладя руку ему на плечо.

— Зря ты так говоришь.

— Я ничего вам не говорил, — отозвался шедший мимо мужчина.

— Я не вам.

— Вы обратились ко мне на «ты», с какой стати?

— Да, это вышло некстати, — устало сказал Тома́. — Вы довольны?

— Извините, что настаиваю, но, раз вы ко мне обратились, значит, я что-то вам сказал, правильно?

Тома́ пригляделся к незнакомцу.

— Загазованность воздуха это, что ли, или еще какое-то атмосферное загрязнение, превращающее всех в психов? — пробурчал он.

— Повежливее, молодой человек, из нас двоих псих — это явно вы. Только психи разговаривают сами с собой.

Тома́ пожал плечами и зашагал прочь. Оглянувшись на ходу, он увидел отца, не скрывавшего удовольствия.

— Что тут смешного?

— Согласись, это было забавно, прямо как сценка из репертуара Раймона Девоса ^[2].

— Кого?

— Проехали, ты его не застал.

— Почему ты здесь, почему я тебя вижу и слышу?

— Полагаю, простое «потому что» тебя не устроит. Лучше я дождусь, пока мы окажемся у тебя дома и усядемся, тогда ты сможешь толком меня выслушать. Нам пора потолковать.

— После этого ты оставишь меня в покое?

— Тебе так невыносимо меня видеть?

— Я неудачно выразился. Потерять отца — большой удар. Тем более такого, как ты: тебя всегда было очень много! Мама говорила, что должно пройти время, что будут разные этапы. Но чтобы такое!.. Этого я не мог себе представить.

— Твоя мать часто говорила с тобой обо мне после моей смерти?

— Ты осознаешь, что это совершенно бессмысленный вопрос?

— В моем состоянии сознание — сомнительная категория. Меня другое зацепило: в каком это смысле меня было «очень много»? Я тебя затмевал?

Тома́ толкнул входную дверь, задрал голову и увидел отца, зацепившегося за перила лестницы на верхнем этаже.

— Не думал, что призраки порхают, как пташки! — проворчал он и вздохнул.

Он поднялся к себе в квартиру, повесил портфель на вешалку, достал из холодильника пиво и упал на диван.

Отец разместился в кресле напротив.

— Эта твоя манера все время ерзать, кладя ногу на ногу, страшно раздражает. Когда ты был жив, это отбивало у меня всякую охоту с тобой разговаривать.

— Я ни при чем, просто у меня были слишком длинные ноги, вечно они мне мешали. Были у меня другие неприятные тебе манеры?

— Что привело тебя сюда? Ощущение, что ты что-то недоделал?

— Не дерзи, Тома́, я все еще твой отец.

— Ты мне проходу не даешь, опасность тебя забыть мне не грозит.

— Я вернулся, потому что должен попросить тебя о важной услуге. Если ты согласишься, я обещаю оставить тебя в покое. Но сначала мне надо немного рассказать тебе о себе, если, конечно, тебя не затруднит меня выслушать.

Сын словно набрал в рот воды, и отец обиженно надулся:

— Почему ты молчишь, почему так холоден, почему так тщательно соблюдаешь дистанцию? Я тебя чем-то разозлил? Я недостаточно тебя любил?

— Ты был горой, на которую мне всегда хотелось вскарабкаться, хотя меня не оставлял страх, что когда-нибудь эта вершина будет покорена. Ты был великим хирургом, спасавшим человеческие жизни, а что делал я? Я бренчал на пианино.

— Ну и что? Ты эти жизни украшаешь. Ты видел глаза людей, слушавших тебя сегодня вечером? Я был потрясен и горд тобой. Да, мне довелось спасти жизнь нескольким людям, но при моей профессии не дождешься аплодисментов при выходе из операционной, никто нас не поздравляет после завершения концерта для скальпелей.

— Что это тебя вдруг потянуло на лирику?

— Таков удел ушедших в мир иной, — ответил отец, приосаниваясь.

— Хорошо, я согласен тебя выслушать. А потом ты позволишь мне уснуть, я здорово устал. Договорились?

— Клянусь! — Отец сделал вид, что сплевывает на пол. — Так-так, с чего бы начать?..

— Может, начнешь с объяснения причины своего появления?

— Очень жаль, об этом я как раз не вправе распространяться, это было обязательным условием для получения увольнительной.

— Как в армии, что ли?

— Вообще-то нет, но если хочешь, то да.

— Ты получил увольнение с того света, чтобы повидаться со мной?

Произнеся эти слова, Тома́ согнулся от смеха.

— Может, хватит надо мной насмехаться?

— Какие могут быть насмешки! Я беседую с призраком своего отца среди ночи… Извини, давай продолжим. Как я погляжу, это были еще цветочки, ягодки впереди. — И Тома́ вытер тыльной стороной ладони слезящиеся глаза.

— Ты мне нужен для одного дела, без которого мне не видать вечной жизни.

— Наконец-то все прояснилось! Тебя отправили на Землю для спасения человечества по примеру спасения твоих пациентов, в качестве доброго Дон Кихота. Ты решил, что из твоего сына получится шикарный Санчо Панса.

— Брось валять дурака, дело не терпит отлагательств.

— Какая может быть срочность, когда ты мертв?

— Когда-нибудь ты это поймешь — надеюсь, это произойдет как можно позднее. Ты позволишь мне говорить или и дальше будешь перебивать через слово?

Тома́ согласился умолкнуть. Он не сомневался, что видит причудливый сон и рано или поздно очнется. Эта уверенность позволила ему успокоиться и приготовиться слушать отца.

— Мы с твоей матерью давно перестали быть дружной парой.

— Спасибо за новость — ты ушел из семьи за десять лет до своей кончины.

— Я говорю о более давних временах. Вскоре после твоего рождения наша жизнь превратилась в дружеское сожительство, не более того.

— Благодарю, будь у меня психотерапевт, информация такого рода обеспечила бы ему безбедную старость еще до окончания моей терапии.

— До твоего рождения дела обстояли иначе. В те годы нас связывала искренняя любовь, но потом мы друг от друга отдалились. Отчасти это произошло по моей вине.

— В каком смысле «отчасти»?

— Я повстречал другую женщину.

— У тебя была интрижка на стороне? Нет, серьезно? У тебя всегда был вид и ухватки ловеласа, не пропускающего ничего, что движется. Думаешь, ты открыл мне глаза?

— Ты ошибаешься на мой счет. Мне хотелось нравиться, это верно, но я не волочился за юбками. Между прочим, эта великая любовь так и не состоялась, потому, наверное, она никогда не угасала.

— Ты про анестезиолога в больнице, вечно смотревшую на тебя глазами мангуста? Я всегда подозревал, что между вами что-то было.

— Ты помнишь Виолетт?

— Каждый раз, когда я приходил к тебе на работу, она гладила меня по голове, как пуделя, и млела, щебеча, что я — вылитый ты.

— Ну, так речь не о ней. Даже если между нами что-то было, это не имело последствий.

— Для тебя или для мамы?

— Будешь судить меня на сеансе у своего психотерапевта, когда он у тебя заведется, а пока позволь мне продолжить.

— Зеленоглазая врач-педиатр?

— Прекрати! Я познакомился с Камиллой не в больнице.

— Камилла, значит. Ну и где вы встретились?

— Помнишь курорт, где мы проводили лето за летом?

— А как же! Каждое лето я собирал в грязном песке ракушки, катался на карусели или ездил верхом на пони, играл в мини-гольф и никогда не выигрывал… Пикники на берегу, прогулки вокруг маяка, блины на террасе пляжного ресторанчика, игра в «Монополию» в дождь… Мне пришлось бы впасть в полное беспамятство, чтобы забыть эту бесконечную скуку.

— Ты несправедлив, для тебя это были очень веселые каникулы.

— Ты хоть раз меня спросил, действительно ли я веселюсь?

Раймон осторожно покосился на сына и продолжил:

— Там мы и встретились.

— Страшно рад это узнать. Какое отношение это имеет ко мне?

— А такое, что ловля моллюсков-петушков, карусели, езда верхом и поедание блинов — все это были для нас способы побыть вместе, а ты служил предлогом для наших встреч.

— То есть ты пользовался мной как прикрытием? Какая гадость!

— Уйми свое воображение! Мы не делали ничего плохого, Тома́, мы любили друг друга молча, чтобы вас защитить. Бывало, возьмемся тайком за руки, и тут же наши сердца бьются в сто раз сильнее, бывало, прикоснемся друг к другу — только прикоснемся, не больше; но чаще всего мы только обменивались взглядами и признаниями.

— Избавь меня от подробностей! — взмолился Тома́.

— Тебе уже не пять лет, мог бы постараться меня послушать, не перетягивая, как всегда, одеяло на себя!

— Это какой-то вывернутый наизнанку мир! Тебе любопытно, что мне нравилось в тех каникулах под серым дождливым небом? В отличие от остальных месяцев, когда ты был занят своей операционной и своими больными, тут ты полностью принадлежал мне. Наконец-то мы были вместе, ты и я. Поэтому я не желаю знать, что время, которое ты мне посвящал, было всего лишь предлогом для встреч с любовницей.

— Камилла не была моей любовницей, это было совершенно другое. А ты-то сам, ты хоть раз поинтересовался, хорошо ли мне, доволен ли я, счастлив ли?

— Я был ребенком! — крикнул Тома́.

— Ты вырос, а я подыхал от одиночества! — крикнул в ответ его отец.

— А мама?

— Твоя мать здесь ни при чем, я тоже. Это была настоящая любовь с первого взгляда, Тома́, такие вещи не поддаются объяснению, — проговорил Раймон вполголоса.

— Ну, хватит с меня болтовни с отцовским призраком! Прошу тебя, приставай к кому-нибудь другому, лети куда-нибудь еще, только подальше от моей постели.

— Как хочешь, мы продолжим этот разговор завтра. Концерт вытянул из тебя все силы, сейчас не самый удобный момент, чтоб все это на тебя вываливать.

Тома́ встал и направился в спальню. На пороге он оглянулся на отца и окинул его свирепым взглядом:

— Никакого завтра не будет, потому что этого вечера не было, этого разговора тоже. Мне приснился кошмар, в котором сошлись все мои боли и тревоги: Софи, ты, фальшивые ноты в зале Плейель, негодующий взгляд дирижера, огорченный вид Марселя. Я по-прежнему в доме матери, лежу на диване в гостиной. Проснувшись, я уже всего этого не вспомню. Продолжится день годовщины твоей смерти, встречи с Софи не было, мой концерт еще не состоялся, и у меня самые лучшие воспоминания о летних каникулах с отцом.

Примечания

1

«Сезар и Розали» — фильм французского режиссера Клода Соте, вышедший на экраны в 1972 г., в главных ролях Роми Шнайдер, Ив Монтан и Сами Фрей. — Прим. ред.

2

Раймон Девос (1922–2006) — бельгийско-французский юморист, комик и клоун. — Прим. перев.