Месье Террор, мадам Гильотина

Мария Шенбрунн-Амор, 2022

Самоотверженный русский дворянин Александр Воронин прибывает в революционный Париж в поисках славы и подвигов, о которых бредит каждый отважный офицер XVIII века. Любовь побуждает его расследовать цепь доносов, убийств и предательств, а сострадание и жажда справедливости выводят на бой с безжалостной диктатурой Робеспьера.

II

АЛЕКСАНДР ВОРОНИН БЫЛ в Париже уже целую неделю, но голова от увиденного по-прежнему шла кругом: в Национальном Конвенте сидели люди, приговорившие к смертной казни собственного суверена! Правда, с тех пор некоторых из них — жирондистов^[3] — успели обвинить в предательстве революции. Этих сынов Вольтера и проповедников свободы скинули при помощи коммуны якобинцы^[4], более радикальные последователи Руссо и сторонники равенства. Прочие народные избранники присмирели и ныне слепо следовали за якобинским клубом и его вождем Робеспьером.

Это в столице. А провинции лихорадило куда сильнее: Нормандия, Лангедок, Бретань, Вандея, Прованс и Корсика были охвачены антиреволюционными восстаниями. У Воронина, отставного подполковника русской армии, дух захватывало от известий с фронтов. Четырнадцать французских армий отчаянно сражались с грозящими со всех сторон интервентами: пруссаки и австрийцы оттеснили солдат республики от Рейна, на юге испанцы перевалили за Пиренеи, побережье Франции блокировал английский флот. И со всеми изменниками и врагами народа якобинский Париж боролся с помощью двух своих вернейших союзников — месье Террора и мадам Гильотины. Каждый день рождались новые декреты и множились аресты заподозренных в измене генералов.

К сожалению, в Париже Александр был лишь сторонним наблюдателем того, как осуществляются на деле мечты Вольтера, Руссо и Дидро. Десять лет назад он не удержался и, находясь в познавательном вояже по Европе, тайком отплыл из Франции в Северную Америку, где под командованием де Ла Файета сражался за свободу тринадцати колоний Новой Англии. Но тогда, в семнадцать лет, море казалось по колено. Он был восторжен, безрассуден и верил, что фортуна всегда пребудет с ним, а впереди его нетерпеливо ждет слава. Письма дяди, грозящие опалой и возможным судом по возвращении в Россию, Александр выбрасывал в грязь Йорктауна. Однако лавры так и не стяжал: сначала его ранило в руку, затем наступило перемирие, а вскоре мать прислала весточку, что находится при смерти. Александр поспешил в Россию. Мать, Елизавету Платоновну, к счастью, застал в отменном здравии.

Вернувшись из тайной и безумной американской эскапады, молодой Воронин доблестно воевал в Крыму под командованием Суворова. После блистательной русской победы над османской Турцией вышел в отставку в чине подполковника и с тех пор маялся. Столичная жизнь после осад и боев показалась пустой, поскольку к азартным играм Воронин склонности не имел, в фавор не стремился, жениться не намеревался, а иного пути к великим свершениям при дворе, где заправлял «дуралеюшка» Зубов, фаворит императрицы, не предвиделось.

От скуки состоялась вздорная дуэль. Скандал замяли, спасибо влиятельному дяде Василию Евсеевичу Воронину, но Санкт-Петербург все же пришлось покинуть. Начитавшись Руссо, Александр в поисках достойного занятия перебрался в родовое имение, намереваясь жить в гармонии с природой, добросовестно хозяйствовать и облегчать жизнь своих крестьян. Однако праведная деятельность помещика скоро опостылела. У матери насчет него оказались точно те же намерения, что и у столичных матрон, — женить, да поскорее. Александр затосковал и уже подумывал о возвращении в действующую армию, когда ему несказанно повезло: дядюшка Василий Евсеевич внезапно собрался в секретный вояж в Париж, туманно объясняя это какими-то важными и конфиденциальными государственными потребностями.

Тайные нужды, видно, и впрямь были настоятельными, если дядюшка, домосед и сибарит, давно оставивший службу в Коллегии иностранных дел, вдруг вознамерился покинуть любимое Рогачёво Старицкого уезда и подвергнуть себя не только тяготам путешествия, но и превратностям революции, которую почитал мерзостным и преступным бунтом. Тут уж Александр в стороне оставаться не мог. Всем сердцем почуял, что это и есть его счастливая фортуна, его необыкновенная судьба. Во Франции сегодня вершились великие дела, и многие соратники Воронина по Вирджинской кампании и в революционной республике успели выдвинуться на исторические роли. Знаменитый маркиз де Ла Файет превратился в гражданина Лафайета, автора великой Декларации прав человека и командующего Национальной гвардией. Генерала Филиппа Кюстина назначили главнокомандующим армии на Рейне, бывшие «американцы» Феликс Вимпфен и Александр Ламет тоже отважно сражались за республику. Один Воронин в деревне с озимыми ковырялся.

Он уговорил, улестил, уломал дядю. Василий Евсеевич сдался, взяв с племянника обещание заботиться о нем и слушаться беспрекословно. Александр обещал, сделав оговорку на тот случай, если дело коснется долга чести. Воронин-старший выправил себе паспорт на имя Базиля Ворне и вписал туда племянника в качестве камердинера.

Оказаться в Париже было неслыханным везением. Ее императорское величество Екатерина II, хоть и переписывалась когда-то с Вольтером и встречалась с Дидро, уже три года назад повелела собственным подданным покинуть мятежную Францию. Тогда вернулись в Россию молодые князья Голицыны. Поговаривали, что один из них — Дмитрий — даже во взятии Бастилии участвовал. Оставил революционную столицу и Павел Строганов, по слухам, вступивший в якобинский клуб. Александр их невероятным авантюрам страстно завидовал, но Франция становилась все недоступнее: полгода назад, сразу после казни Людовика XVI, императрица полностью разорвала дипломатические отношения с цареубийственной республикой. Тем сильнее тянуло Воронина внести собственную лепту в перевернувшие историю события.

Втайне надеялся, что самодержица послала дядюшку ознакомиться с новым государственным порядком, дабы и в России внедрить немного свободы, облегчить тяжкую долю крестьянства и тем самым предупредить новую пугачёвщину. Северная Семирамида хоть и перестала называть себя республиканкой, но продолжала печься о просвещении народа, улучшении нравов и всеобщем благополучии. Опыт народовластия в духе излюбленных ею энциклопедистов и философов мог оказаться полезным и поучительным. Ежели Александр во Франции отличится, то не только себе славу снищет, но и родимому Отечеству немалую пользу принесет.

Перед отъездом не поленился, съездил в Братцево, где указано было проживать опальному якобинцу Павлу Строганову, расспросил его о революционных деяниях и, обязав словом чести хранить тайну своей поездки, испросил разрешения обратиться в Париже к бывшему гувернеру Строганова, а нынче известному якобинцу Ромму за протекцией и налаживанием связей среди членов нового парламента Франции — Национального Конвента. Захватил с собой и сохранившееся еще с американских времен рекомендательное письмо Лафайета.

В Париже Александр позорную личину камердинера скинул. Напуганные заговорами республиканцы каждого иностранца принимали за шпиона, так что Ворониным пришлось скрывать свое русское подданство, благо родной с детства французский позволил выдавать себя за коммерсантов из Нормандии. Поселились Ворне в доме вдовы Планель в бывшем квартале Маре, переименованном в секцию Дома коммуны. До революции Маре славился аристократическими особняками, но нынче половина домов стояла заколочена. Зато отсюда рукой было подать до Отель-де-Виль, то бишь городской ратуши, в которой свила себе гнездо Парижская коммуна. Последний год именно санкюлоты коммуны определяли жизнь в Париже, это ее сорок восемь секций стали острием революции. И Национальный дворец, бывший Тюильри, где заседал французский парламент — Национальный Конвент, — тоже располагался неподалеку от дю Барр.

Париж страшил, ошеломлял и завораживал. На площади Революции кровожадным языческим божеством вздымалась гильотина. Каждый день на эшафот поднимались выловленные неприсягнувшие священники, вернувшиеся эмигранты, заподозренные в роялистских симпатиях обыватели, обвиненные в утайке урожая крестьяне или лавочники, превысившие дозволенные максимумом цены. На площади Единства, бывшей Каруззель, собирались патриоты: обсуждали последние события, клялись жить и умереть во имя республики — единой и неделимой. Стены узких зловонных улиц и дворцов сплошь залепили плакаты, воззвания и декреты. В садах Тюильри развели огороды, в остальных городских парках устроили плацы и обучали там новобранцев воинским артикулам. А поблизости дети играли в серсо или волан, пока их няньки строили глазки гренадерам. В роскошных ресторациях армейские поставщики и спекулянты выкладывали по триста ливров за ужин с трюфелями и устрицами, а перед булочными с рассвета граждане с меловыми номерами на спинах выстраивались в огромные очереди, прозванные хвостами.

С первого дня в Париже Александр начал исправно посещать места, в которых решалась судьба республики. Проведя несколько недель на галерее для зрителей в Зале равенства Национального Конвента, понял, что повестку дня в собрании устанавливают только члены партии якобинцев, да и то не все, а лишь те, кто способен риторикой или посулами воодушевить и повести за собой народ Парижа. Остальное большинство депутатов, презрительно прозванное болотом, покорно вотировало все их предложения, цитируя себе в утешение свободолюбивых римлян. Прочих фракций в Конвенте не осталось, с тех пор как в мае якобинцы добились ареста жирондистов, а знаменитый вождь революции Жорж Дантон, умевший увлечь за собой парламентское болото, отошел от политики. Правление якобинцев опиралось на всесильную Парижскую коммуну, способную в любое время набатом вызвать на улицы всех рабочих, мастеровых и мелких торговцев столицы. Вдобавок коммуне повиновалась и городская милиция — отряды Национальной гвардии.

Насытившись вдоволь цитатами из Плутарха, Цицерона и Саллюстия и закусив постановлениями Общего совета коммуны, Александр за тридцать су обедал пищей материальной в одном из киосков Национального сада, а потом до сумерек бродил по городу. Вечера проводил с дядей. Со случайными людьми Ворне опасались сходиться, а от прежних американских сослуживцев Александра неуклонно левевшая революция успела отречься. Даже знаменитый генерал Лафайет, на покровительство которого Воронин возлагал столько надежд, не удержался на гребне событий. После падения монархии генерал покинул вверенную ему революционную армию и бежал в Австрию вместе с Александром Ламетом, другим соратником Воронина. Теперь оба сидели в австрийской тюрьме. Генерал Филипп Кюстин был отозван Конвентом из действующей армии, дабы оправдаться в потере Майнца. А генерал Феликс Вимпфен взял сторону свергнутых жирондистов и собирал в Нормандии мятежную армию добровольцев им на подмогу.

Революционный репертуар французских театров Василию Евсеевичу не пришелся по душе, так что единственными вечерними развлечениями остались карты да ужин. После третьей партии в «дурачков в навалку» и в «ерошки или хрюшки» дядя обычно интересовался:

— Чем трапезничать-то будем, Сашка?

Прислугу Воронины не держали, дабы не подслушивала и не подглядывала, так что хозяйство дядюшка поручил Александру. Тот быстро обнаружил, что разжиться в голодном Париже разносолами труднее, чем добыть провиант для полка в неприятельском тылу. Но сегодня все же надеялся порадовать Василия Евсеевича.

— Дядюшка, нас ждет пир горой! Я лангустов на рынке достал.

— Лангусты? — Василий Евсеевич поморщился. — Чего только французы не жрут с голодухи. Скоро пауков в бешамеле подавать наловчишься.

Александр пошел на кухню, перевернул корзины, опорожнил сундук, развязал все мешочки, потряс железными банками и браво отрапортовал:

— Бобы сушеные нашел! Еще две картофелины и ботву какую-то. Не уверен, что съедобная. И кусок сала.

— Сейчас все съедобное. Кидай все в котел с этими лангустами, такое блюдо лягушатники изысканным рагу называют! — повеселев, скомандовал дядя.

— Изысканным, кажется, не получилось, — констатировал Александр, попробовав готовую стряпню.

— От французов ничего хорошего и не жди, им главное — любую пакость назвать покрасивше. Жареные сухарики потерянным хлебом окрестили — «пан пердю», вареного петуха «кок-о-веном» объявили, а свое кровавое безобразие, — дядя кивнул на улицу, — счастьем человечества не постыдились наречь.

Наконец Александр торжественно водрузил на стол раскаленный котел. Дядюшка уже и салфетку за ворот заправил, и рюмку наполнил, предвкушая трапезу. Но попробовал, сморщился и ложку отложил:

— Я, Сашенька, неприхотлив, как инок на Афоне, но в следующий раз, умоляю тебя, не гонись ты за этой французской пакостью. Готовь что-нибудь привычное, простое — пироги, блины. Чем тебе щи да каша не угодили?

Александру дядюшка напоминал скорее Лукулла, нежели инока. Забыл новоявленный анахорет, как ему капустная похлебка с гороховой кашей обрыдли. Но без муки и яиц отставной подполковник печь блины с пирогами пока не научился. Впрочем, заметив расстройство племянника, Василий Евсеевич смилостивился:

— Ладно, в «никитишну» давай перекинемся.

Выбранной игрой и отличался один вечер от другого: иногда Василий Евсеевич затевал «мушку», «фараона» или стуколку с прикупом, а иногда отдыхал душой за дурачками в навалку.

ОТ ОТСУТСТВИЯ ДЕЛА, развлечений и общества Александр все сильнее увлекался молодой соседкой. Габриэль Бланшар пленяла не одной только красой. Воронина волновала в ней редкая для девушки невозмутимость, отстраненность и надменность. Даже ее серо-голубые глаза обдавали холодком. В другой это Александра оттолкнуло бы, но он влюбился, а в этом случае нравится то, что есть. Сколько точно лет было красавице — определить затруднялся, однако уверенная манера держать себя выдавала зрелость и сложившийся характер. Впрочем, соседки оказались аристократками, а за четыре года революции всем старорежимным пришлось обзавестись нелегким жизненным опытом. Узнать бы о них побольше. Жаль, в лавке Рюшамбо он так и не рассмотрел их фамильный герб. Описал бы его специалисту по геральдике, узнал бы, кем на самом деле являются дамы.

Через пару недель Александр не выдержал, вернулся в ломбард.

НА СЕЙ РАЗ в подвале было пусто, лишь одинокий месье Рюшамбо прел за толстыми прутьями частой решетки, да на темно-зеленом бархате маленькой витрины переливался и подмигивал бриллиантовый крест. Александр сразу узнал драгоценность, с которой так душераздирающе расставалась полоумная мадам де Жовиньи.

— Простите, а почему крест продается? Вы же обещали владелице дать возможность его выкупить!

Ростовщик неохотно поднял голову, вынул из глазницы лупу:

— Вам какое дело? Если я что-то продаю, значит, имею право. Вы заинтересованы его купить? Пожалуйста, восемь луидоров.

Продажа креста Александра встревожила: вещица была явно дорога своей хозяйке, и залог за нее составлял лишь малую часть настоящей цены. Брошенное фамильное сокровище наводило на самые печальные предположения о судьбе задиристой аристократки.

Александр облокотился о стойку, прищурился:

— Восемь луидоров? Значит, вам больше не нравятся замечательные революционные ассигнаты? Ай-яй-яй. Это ведь строго карается законом.

Рюшамбо пожевал губами:

— Мне много чего не нравится, но, разумеется, я приму эту сумму в ассигнатах. Сделка совершенно законная: невыкупленные в срок вещи переходят в мою собственность.

— А что случилось с мадам де Жовиньи? Почему она не выкупила свой заклад?

— Не мое дело, — Рюшамбо демонстративно раскрыл тетрадь и принялся писать в ней, время от времени левой рукой перекидывая костяшки большого деревянного абака.

— Дайте мне ее адрес. Я бы хотел удостовериться, что владелица не заинтересована в выкупе.

— Адресов клиентов не выдаю. На то и ломбард, чтобы сделки через меня шли, — отрезал ростовщик.

Александр просунул в окошечко ассигнаты. Рюшамбо молча смахнул облигации в ящик и подал крест новому хозяину.

— Простите, а нельзя ли взглянуть на заклад гражданки Франсуазы Турдонне? Такой герб в виде лазоревого щита с рубинами? Если она его не выкупит, я бы, пожалуй, и его приобрел. Он мне сразу понравился.

— Мадам Турдонне герб выкупила, — процедил Рюшамбо.

В подвал вошел старик в напудренном парике и выцветшем камзоле с яркими следами от споротой золотой вышивки. Александр отошел в сторону, сделал вид, что тщательно рассматривает новоприобретенный крест. Краем глаза заметил внутри развернутой стариком тряпицы орден в виде креста с портретом посередине.

— М-м-м, крест Святого Людовика? — хмыкнул Рюшамбо, вооружаясь лупой.

— Большой крест Святого Людовика, — спесиво прошамкал старорежимный бедолага, пытающийся выжить продажей прежней чести.

Александр покинул ломбард. Здесь больше нечего было делать. Рюшамбо не собирался выдавать свои тайны. Но судьба чокнутой старухи Жовиньи невольно тревожила.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Воронин заметил в окне уходящую со двора Габриэль. Захлопнул энциклопедию и, не отвечая на кудахтанья покинутого дяди, помчался следом за девушкой. Наконец-то застанет ее одну, наконец-то сможет завести с ней разговор.

Впрочем, Габриэль в летнем платье из розового шелка неслась так стремительно, что он не посмел останавливать ее и до самого Пале-Эгалите следовал за соседкой в некотором отдалении, надеясь на удачный случай. В эти послеполуденные часы знойной июльской субботы торговые аркады и парк бывшего Пале-Рояля переполняла шумная, разношерстная, праздношатающаяся публика, состоящая из мастеровых, солдат и мелких чиновников. Мадемуазель Бланшар прогуливалась по тенистой галерее вдоль торговых лавок.

Александр уже собирался догнать ее и учтиво предложить свое сопровождение, как вдруг у кафе «Феврие» Габриэль громко окликнула стройную белокурую девушку в шляпе с черной кокардой и зелеными шнурками:

— Мари, Мари!

Мари обернулась. У нее оказалось миловидное, ничем не примечательное лицо. Почему-то она не остановилась, а, наоборот, подхватила юбку и постаралась скрыться в толпе, но Габриэль не сдалась: нагнала ее и ухватила за руку.

Александр следил за ними из-за ствола липы. Было очевидно, что Мари встрече нисколько не обрадовалась — она явно намеревалась оборвать разговор и уйти. Однако мадемуазель Бланшар не уступала: шла рядом с ней и что-то упорно твердила. Мари бросила короткий ответ, потуже запахнула косынку на груди и прибавила шаг. Габриэль продолжала настаивать. Хотел бы Александр, чтобы красавица так его о чем-нибудь просила. Видит бог, ей бы не пришлось долго стараться. Постепенно Мари смягчилась: уже не делала попыток убежать, даже позволила Габриэль взять себя под руку.

Девицы шли по Круа-де-Пти-Шан так, словно не по колдобистой мостовой ступали, а плыли над землей. Их скользящая походка и умение смотреть мимо людей выдавали в них старорежимных очевиднее, чем их шелковые платья. Может, поэтому встречные ремесленники в грубых длинных штанах и распахнутых на груди хлопковых рубахах не уступали «бывшим» дорогу, а наглые парижские прачки с засученными рукавами нарочно задевали ненавистных аристократок.

Внезапно Габриэль остановилась, загородила подруге дорогу, схватила ее за руки, принялась жарко в чем-то убеждать, даже ногой топнула. Мари, похоже, теперь оправдывалась, а мадемуазель Бланшар качала головой в знак отказа. Александр с возмущением заметил, что два щеголя в вызывающих сюртуках с огромными лацканами и в шейных платках размером со скатерть остановились и, играя тросточками, принялись лорнировать барышень.

Мари опять вырвала руку и ринулась вперед, но Габриэль и на этот раз догнала ее и цепко ухватила за локоть. Девушки оказались так близко от Александра, что он едва успел спрятаться за лотком с сине-бело-красными флажками.

Мари спросила:

— Обещаешь?

Габриэль дернула плечом:

— Обещаю, обещаю.

Дальше обе продолжили свой путь, беседуя уже по-дружески. Их опережали лавочники в полосатых жакетах, им подмигивали военные в треуголках и мундирах цветов триколора, а крестьяне в сабо и войлочных шляпах почтительно уступали дорогу парижанкам. На площади Национальных Побед подруги крепко обнялись. Кажется, дав какое-то обещание, мадемуазель Бланшар добилась всего, чего хотела.

Мари, не оглядываясь, поспешила к наемным фиакрам, которые поджидали седоков вокруг нелепой деревянной пирамиды, воздвигнутой на месте снесенной статуи Людовика XIV. Когда она поднималась на подножку кареты, из складок ее юбки выпал длинный кухонный нож в шагреневых ножнах. Мари быстро подняла его, оглянулась, спрятала оружие обратно в карман и скрылась внутри фиакра. Кучер тряхнул вожжами, кляча тронулась.

Воронин взглядом поискал Габриэль. Опустив голову, мадемуазель Бланшар медленно брела по Круа-де-Пти-Шан.

Странная это была встреча: девушки явно близко знали друг друга, но светленькая пыталась избежать разговора. Тем не менее Габриэль навязала той свое общество и принялась ее в чем-то убеждать. Обе даже поспорили, и в конце концов настойчивая мадемуазель Бланшар одержала верх: под конец свидания Мари слушала и согласно кивала. А распрощались обе уже с жаром и печалью, словно навеки.

Александр с восторгом почуял тут какую-то тайну. Куда и зачем послала Габриэль белокурую подругу? И почему Мари прятала нож? Узнать это можно было, лишь последовав за ней. После минутного колебания он решил отложить куртизирования за привлекательной соседкой и поспешил за фиакром Мари.

БЛАГОДАРЯ СУТОЛОКЕ И дряхлости росинанта экипаж едва двигался, и Воронин легко поспевал за ним. Путь оказался долгим: по Пон-Нёф карета перебралась на левый берег, миновала Сен-Жерменское аббатство, превращенное в пороховой завод и тюрьму, проследовала мимо монастыря Кордельеров в предместье Славы, бывшее Сент-Антуанское, проехала вдоль темной громады Пантеона и потянулась в гору по длинной, узкой и грязной улице Кордельеров.

Чирикали воробьи, цокали копыта о булыжную мостовую. Часы пробили восемь, улица погрузилась в тень, только в окнах верхних этажей еще отражался закат. Александр уже собрался бросить бесконечное преследование, как экипаж остановился. Воронин едва успел укрыться за ближайшим углом. Девушка спрыгнула на землю и вошла в распахнутые ворота одного из домов. Пересекла крохотный дворик, огляделась, поднялась по наружной лестнице с коваными перилами на второй этаж и постучала в дверь. Ей открыла служанка. Мари быстро скользнула внутрь. Дверь захлопнулась.

С улицы послышались шаги. Александр спрятался в углу опустевшего дворика за колодцем. В воротах появились двое рабочих, один тащил кипу типографской бумаги. Они поднялись по той же лестнице, что и Мари, и вошли без стука, как к себе домой. Из распахнувшейся двери вырвалось мерцание свечей, донеслись женские голоса и будничный перезвон посуды.

Обычный дом, ничего загадочного. Не стоит терять здесь время. Александр уже выступил из укрытия, торопясь окликнуть все еще хлопотавшего вокруг кобылы кучера фиакра, как из дома вырвался отчаянный женский вопль:

— Мон дьё! Они убили его! Его убили!

В квартире закричали, кто-то побежал, гулко упала мебель, зазвенело разбитое стекло.

Пока Александр колебался — бежать на улицу или в дом, — из соседней двери выскочил и бросился на шум мужчина в красном фригийском колпаке. За окнами замелькали фигуры, истошно завопила женщина, выбежал гражданин, заорал:

— Врача! Врача! Полицию! Марата убили!

Тут же двор заполнили соседи и прохожие, все они ринулись внутрь, за ними просочился и Александр.

В коридоре растекалась алая лужа, в ней валялась растоптанная зеленая шляпка Мари, пол пятнали кровавые следы. Саму Мари держал за локти рабочий, только что принесший кипу бумаги, а в волосы девушке вцепилась молодая брюнетка. Не размышляя, Александр подскочил и оторвал нападавшую, ее тут же обняли голосившие утешительницы. В глубине коридора сквозь распахнутую дверь виднелось наполовину вывалившееся из медной ванны нагое тело мужчины, голова его была замотана светлым полотнищем. Вода в ванной была красной, весь пол тоже залила кровь.

Кто-то кричал оставшимся на улице:

— Марата убили! Друг народа заколот ножом! Убийца — аристократка! Ее схватили! Где полиция? Позовите полицейского комиссара! Пошлите за представителями Конвента!

Домочадцы причитали, соседи суетились, одна бледная Мари, вся в крови, с растрепанными белокурыми волосами, стояла спокойно, словно не понимала, что произошло. Растерзанное платье сползло с ее плеч и обнажило грудь, она тихо попросила стоявшего за ней санкюлота:

— Освободите мне руки — платье оправить.

Мастеровой только злобно тряхнул свою добычу но Александр метнулся к нему:

— Дайте ей прикрыться, вы ведь не животное.

Тот на секунду растерялся, видимо, не зная, как правильно поступить, потом все же отпустил руки девушки. Ни на кого не глядя, Мари натянула платье на плечи и вытащила из-под корсажа какое-то письмо. Письмо у нее тут же выхватили, а руки стянули за спиной веревкой. Вокруг ахали, кричали, рыдали, проклинали убийцу, а она словно не слышала, уставившись поверх голов и беззвучно шевеля посеревшими губами.

Сквозь заполнивших квартиру зевак протиснулся хирург, констатировал смерть Друга народа. Синее тело вытащили из ванны, перенесли на софу. Молодая женщина, та, что рвала волосы Мари, теперь душераздирающе рыдала, прижавшись к покойнику.

Из секции Французского театра прибыли национальные гвардейцы, окружили связанную Мари и оттеснили возмущенных. Вскоре примчался запыхавшийся полицейский комиссар с чиновниками.

— Добрые патриоты, расступитесь!

Комиссар взглянул на труп, затем осмотрел место происшествия. Полез под ванну, выудил оттуда кухонный нож с костяной рукояткой и окровавленным лезвием. Повернулся к девушке:

— Как вас зовут?

Та ответила еле слышно:

— Мари Анна Шарлотта де Корде.

— Это ваш нож?

Она кивнула.

— Кто вас послал?

У Александра все сжалось внутри — сейчас Мари Шарлотта скажет: «Габриэль Бланшар». Но девушка ответила тихо и решительно:

— Любовь к свободе и ненависть к тиранам. — С недоумением добавила: — Эти несчастные люди требуют моей смерти. Они должны воздвигнуть мне алтарь, я спасла их от чудовища!

Голос мадемуазель Корде заглушили крики и проклятия, кто-то норовил ударить ее, и, если бы не гвардейцы, «несчастные люди» разорвали бы свою спасительницу на месте.

— Добрые патриоты, ее нельзя убивать, пока мы не раскроем весь заговор! — кричал комиссар.

Раскрывать заговор он начал с опроса присутствующих, и Александр почел за лучшее выбраться на улицу. Он-то знал, кто послал Шарлотту, и невольно надеялся, что убийца не выдаст соучастницу. Во дворе допрашивали привезшего девушку кучера, но вряд ли тот заметил, что до фиакра Мари Шарлотту проводила сообщница.

ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА ПРАВЫЙ берег пришлось пешком. Жаркий, душный город бурлил, навстречу текли толпы с чадящими факелами в руках. Группа патриотов пела свой гимн «Са ира!»:

Аристократа веревка найдет.

Дело пойдет, дело пойдет!

Аристократов повесит народ,

А не повесит, то разорвет,

Не разорвет, так уж сожжет.

Дело пойдет, дело пойдет!

Остальные с яростью подхватили:

— На фонарь! Аристократов на фонарь!

Александр заметил, что при этом многие недобро поглядывали на него. Он и сам знал, что мало похож на санкюлота. Худощавый, высокий, кость тонкая, нос с подозрительно аристократичной горбинкой, длинные, светлые волосы схвачены на затылке лентой, а одет хоть и просто, но слишком изящно для рабочего из парижских предместий. К тому же двигался навстречу обозленным ватагам уверенным, размашистым, легким шагом и глядел на поющих недостаточно восторженно-патриотично. От греха подальше Воронин свернул в темные проулки. Шпагу он в Париже не носил, а без нее был лишен возможности защищать свою честь. Имелось, правда, свидетельство о благонадежности, но сегодня ночью добрые патриоты были расположены любого заподозренного в благородном происхождении вздернуть на фонарь, не отвлекаясь на проверку документов.

Воронин проплутал по незнакомому городу до глубокой ночи, обходя горевшие на перекрестках костры с пляшущими карманьолу санкюлотами. От всего этого захватывало дух. Париж не обманул, сразу встретил необыкновенными событиями. Ему случалось читать газету Марата, все парижане знали Друга народа. И сама газета, и ее издатель и сочинитель, в каждом выпуске требующий как можно больше казней, вызывали у Александра отвращение. Но и убийство беззащитного больного в ванной мало чем отличалось от призывов самого неврастеника. И все же девушка была такой хрупкой, такой юной и мужественной! Настоящая Жанна дʼАрк! И убила не из-за угла, а смело, собственной рукой. Не побоялась ни расправы, ни наказания. Хорошо все-таки, что он смог заступиться за нее, заставил санкюлота проявить к ней уважение.

Другое дело — мадемуазель Бланшар. Он ведь видел, как она упорствовала, убеждала, не отставала от Шарлотты, пока не добилась своего. Подбила полубезумную девушку на преступление, а сама осталась в стороне. Услала подругу на верную смерть и спокойно ушла домой. И никто, кроме него и Шарлотты, не знает об этом.

Похоже, мужественная и стойкая мадемуазель Корде не собиралась выдавать никого из сообщников. У Александра руки тоже были связаны. Не вызывать же мадемуазель Бланшар на дуэль! И сдать девицу властям русский дворянин не способен. Но следить за таинственной соседкой ему никто запретить не мог.

Примечания

3

Жирондисты — члены республиканской политической группировки, вольтерьянцы, сторонники свободы, свергнутые более радикальными якобинцами незадолго до описываемых событий.

4

Якобинцы — члены самой влиятельной политической партии Великой французской революции, последователи Руссо, сторонники равенства и применения насилия ради достижения целей революции.