На краю Самхейна

Мария Фомальгаут

Тетушка Луна считала наш дом самым плохим в округе – и считала весьма справедливо. Правда, если быть честными до конца, плохим был не дом, а место его расположения. Когда владельцы богатых домов начинали жаловаться, что живут за краем Лугнасада, а то и вовсе поближе к Мабону, а если аренду поднимут, то придется переехать за пятнадцатое сентября, совсем-совсем в осень – тут же кто-нибудь говорил, что им грех жаловаться, есть дома и похуже.

На краю Самхейна

Тетушка Луна считала наш дом самым плохим в округе — и считала весьма справедливо. Правда, если быть честными до конца, плохим был не дом, а место его расположения. Когда владельцы богатых домов начинали жаловаться, что живут за краем Лугнасада, а то и вовсе поближе к Мабону, а если аренду поднимут, то придется переехать за пятнадцатое сентября, совсем-совсем в осень — тут же кто-нибудь говорил, что им грех жаловаться, есть дома и похуже.

Под домами похуже подразумевался наш особняк, названный Самхейном — потому что он стоял на самом краю тридцать первого октября.

Когда тетушка Луна зажигала огонь в камине и горестно вздыхала, что стоит-то наш дом на самом краю осени, дядюшка тут же говорил в утешение, что платить-то за него надо всего-ничего — три мечты в месяц, да горсточку снов — но это, это было слабое утешение.

Впрочем, мы не ударили лицом в грязь — украсили свой дом на славу, не дом, а настоящий замок, развесили резные тыквы, вырезали из картона летучих мышей, зажигали по вечерам фонари, отчего холмы, где стоял дом, выглядели не такими уж мрачными.

Чтобы подбодрить тетушку Луну, дядюшка упоминал деревушку на краю Имболка, где всегда лежит снег — но тут же и сам понимал, что наш мрачный Самхейн никак не может сравниться с веселым Имболком.

Когда меня спрашивали, где я живу, я всегда с гордостью отвечал — в Самхейн-холле, да еще и пожимал плечами, дескать, а что такого. Да, я гордился, что живу на краю тьмы, и мне нравилось, когда другие мальчишки изумленно ахали, узнав, где я живу. Пару раз, правда, приходилось драться с забияками — кое-где в Белтейне жило поверье, что люди, живущие на краю тьмы, сами порождение мрака, что было, разумеется, неправдой.

Но больше всего я мечтал переехать — хотя бы в черничный Лугнасад или в благодатные земли между Литой и Лугнасадом. Раза два я пытался устроиться пахарем, но вспоминал про тетушку Луну и дядюшку — и понимал, что не могу их бросить. Вряд ли простой пахарь смог бы разбогатеть настолько, чтобы построить дом и перевезти туда своих родных.

Окна тетушкиной и дядюшкиной комнат выходили на лето, и если утром отдернуть шторы, можно было увидеть багрянец рябин Мабона и залитые солнцем луга Лугнасада вдалеке. Окна же большого зала на первом этаже и моей комнаты выходили на зиму, и вечером я пораньше задергивал шторы, чтобы не видеть темных равнин, подернутых густым туманом и первым снегом. Иногда в тумане виднелись огни, мелькали силуэты, настолько расплывчатые, что я даже не понимал, были они или нет. Очень-очень редко — по пальцам можно перечесть такие вечера — за пеленой тумана в темноте виднелся огонек, и я верил, что это огни Йоля, где ветви омелы, и яркие свечи, и праздничное дерево.

Когда меня посылали за хворостом для очага, я нарочно шел в сторону осени, хоть в этом не было никакой необходимости — мне нравилось чувствовать себя храбрым, ужасно храбрым, балансировать на грани жизни и смерти, на грани тьмы и света, на грани зимы и осени. Я подбирал высохшие ветви, смотрел на черные голые деревья, и мне казалось, что за мной неустанно следят чьи-то зловещие глаза. Но я никогда не переходил на ту сторону маленького ручья по полуразрушенному мосту — что-то подсказывало мне, что там начинается нечто настолько зловещее, что человеку там делать нечего.

История, о которой я готовлюсь поведать, случилась в праздник Настоящего. Ни один день в году я не ждал с таким же нетерпением, как празднество, когда огромное Настоящее прокатится мимо нашего дома. Еще за две недели до праздника я смотрел в бинокль на золотисто-желтые деревья Мабона, куда уже пришло Настоящее, и где его встречали корзинами плодов. В самый день праздника даже выходил пораньше на улицу и подметал дорожку, по которой катилось Настоящее, — как будто Настоящее могло оценить мои старания.

Тетушка Луна готовила тыквенный пирог, а мы с дядюшкой вырезали Тыквенного Джека и зажигали свечи. И когда со стороны осени приходила ночная тьма, мимо нашего дома торжественно катилось Настоящее — чудный мир с чужим городами и огнями чужих домов…

До сих пор толком не понимаю, что произошло — просто в какой-то момент что-то светлое отделилось от громадины Настоящего и упало в пожелтевшую траву. Я бросился к блеклому пятну, но тетушка тут же осадила меня — мало ли там что, а когда я увидел, что непонятное сияние слабо шевелится.

Её звали Джекет.

Так она сказала мне в первый вечер, когда я спросил, как её зовут. Вернее, не спросил, сначала ткнул пальцем себе в грудь, назвал своё имя — Сателлит, потом указал на неё, она ответила:

— Джекет.

В первый вечер…

— Так ты заблудилась?

Это я спросил уже потом, после коротких сбивчивых вопросов и ответов, как называется по-ихнему хлеб, а вино, а дом, а трава, а луна, а солнце, а вино, а лю… нет, нет, про Люблю я её не спрашивал.

— Так ты заблудилась?

Нет, она не заблудилась, всё оказалось банальнее, — торопилась в город, ехала в повозке, возвращалась из гостей, вроде как разругалась с кем-то, поэтому ехала одна, а с повозкой что-то случилось, то ли колесо она сломала, то ли что — Джекет пришлось идти пешком, не успела в город к полуночи, еще видела, как закрываются ворота вдалеке.

— А лошадь? — спросил я, — лошадь?

— Лошадь? — Джекет изумленно уставилась на вороного Брауни, который пасся за воротами.

— У тебя сломался экипаж, но ведь у тебя была лошадь, которая везла повозку.

— Нет, — Джекет помотала головой, — не было лошади.

Я ничего не понимал. Я представить себе не мог, что хрупкая Джекет тащила на себе повозку, хотя, быть может, это была маленькая тачка, груженая урожаем или еще там чем. У тачки отвалилось колесо, треснула ось, и надо было всё бросить и спешить в город — но глупая Джекет кинулась поправлять ось, потеряла драгоценное время до захода солнца или до полуночи…

— Ты везла повозку? — догадался я.

— Нет-нет, что ты, — Джекет замотала головой, — я ехала в повозке.

Я ничего не понял, да мне и не надо было ничего понимать. Сегодня предстояло немало дел — разгрести хлам в комнатке на чердаке и устроить там спальню для Джекет. А еще надо было вырезать парочку тыкв и зажечь в них свечи, чтобы Джекет было светло.

— Ты… ты чего?

Я обернулся и увидел, что тонкие плечи Джекет вздрагивают, — я догадался, что она плачет, да я бы тоже плакал, если бы потерял свой дом и оказался в неведомых краях безо всякой возможности вернуться домой.

— Ну что ты, — я обнял Джекет за плечи, — мы… мы догоним настоящее, и…

Я тут же понял, что сболтнул глупость. Немыслимо было догнать Настоящее, не стоило даже и пытаться. Я не говорю уже о том, что пришлось бы идти через темные времена после Самхейна, что было подобно смерти.

— Я… а я знаю, что делать… через год Настоящее вернется сюда, и ты снова в него вернешься.

— Джекет недоверчиво всхлипнула.

— Я дам тебе самого быстрого вороного коня, ты поскачешь в нем в свой город… ты успеешь…

Тут же я сам спохватился, что Джекет может и не успеть, слишком коротко время между началом Самхейна и закатом солнца, когда нужно одолеть огромное расстояние между Безвременьем и Настоящим, успеть в город до того, как закроют ворота и зажгут фонари.

— Ничего, — продолжил я, — мы пойдем с тобой в Мабон с его золотой листвой и в Лугнасад, где черничные ночи, и там ты запрыгнешь в своё настоящее, когда оно прикатится туда…

Джекет благодарно обняла меня и прижалась губами к моей щеке…

…в ту ночь я узнал, как на их языке будет — люблю…

…а через какое-то время в наши неприютные края пришли дурные вести — кто-то сообщил, что в далекий Имболк не прикатилось Настоящее.

Сначала мы не придали значения этой новости, и даже тетушка Луна не вздохнула по обыкновению — куда мир катится. Дядюшка философски заметил, что бывает, Настоящее запаздывает в Имболк на два-три дня, а то и дольше. Но когда прошла неделя, а Настоящего все так же не было в Имболке — напрасно местные жгли свечи и костры, — мы поняли, что что-то случилось.

Джекет ничем не выдавала своего огорчения и беспокойства, но мы видели, что она буквально не находит себе места — тетушка Луна уже и не знала, как взбодрить нашу тихую и кроткую Джекет. В этот вечер я снова узнал, как на языке Джекет будет «люблю».

В ту же ночь в приоткрытое окно нашей с Джекет спальни просочился сон: он был какой-то потрепанный, с поломанным крылом.

— Разрешите… я вам приснюсь, — попросил сон.

— Пожалуйста, — ответил я и даже перевесил ловец снов поближе к кровати.

Сон оказался по-настоящему страшным — я даже пожалел, что позволил ему присниться. Я видел во сне, как темнота ночи и холод зимы переступили берег ручья и поплыли к солнцу, к теплу, к тёплому урожайному Мабону, к знойному черничному Лугнасаду, — и вот уже нет теплой летней Литы, вот уже нет костров Белтейна — все поглотили холод и тьма…

Сон очень извинялся передо мной, что он такой мрачный — но я заверил его, что мрачные сны тоже нужны, и даже предложил сну чашку чая.

А наутро я принял твердое решение:

— Джекет, мы найдем твой мир.

— Но…

–…мы найдем твой мир, — повторил я твердо, — мы пойдем туда, за Самхейн, в сторону Йоля.

Джекет недоверчиво покачала головой.

— Ну что ты говоришь такое, оттуда же никто не возвращался…

–…да никто и не пробовал туда пойти, поэтому и напридумывали черт знает чего, — сказал я и тут же подумал, что наверняка кто-то когда-то ушел туда и не вернулся, ведь не просто же так появилось это поверье, что стоит зайти за границы Самхейна, как случится что-то страшное.

Узнав о моем решении, тетушка Луна залилась слезами, категорично заявила, что никуда-никуда меня не отпустит, и Джекет тоже не отпустит, зачем бедной девочке такие переживания, себя не жалеешь, так хоть её пожалей. Дядюшка молчал, будто не зная, чью сторону принять, а потом осторожно отозвал меня в свой кабинет, открыл старенький сундучок и протянул мне оберег, выполненный из кости неизвестного животного.

— Надень его, — сказал дядюшка, — есть поверье, что он защищает своего владельца от чего-то там… по ту сторону Самхейна…

Я хотел спросить у дядюшки, было ли проверено это поверье — но не стал спрашивать.

— И вот ещё, — дядюшка достал из сундука свиток и развернул на столе пожелтевшую от времени карту, — здесь, если я не ошибаюсь, показаны тропинки на том берегу ручья…

…меня передернуло:

— Эти вещи побывали… по ту сторону Самхейна?

Дядюшка пожал плечами:

— Одна старая легенда сказала мне, что это так.

На следующее утро мы уже седлали коней — моего вороного Брауни и серую Хэлкет, которую выделили для Джекет. Тетушка Луна напекла нам с собой кренделей и юношеских мечтаний, и еще долго махала нам платочком вслед.

Лес по ту сторону Самхейна оказался вовсе не таким страшным, как я себе представлял — в пожухлой листве, подернутой первым снегом и в черных голых деревьях была какая-то мрачная красота, а когда над лесом поднялась полная луна, Джекет даже захлопала в ладоши от радости, и пожалела, что с ней нет фона, который с марта — она оставила его в повозке, когда та сломалась.

К стыду своему признаюсь, изредка мне хотелось, чтобы мы ничего не нашли — тогда бы Джекет осталась у нас, ей бы не пришлось возвращаться домой, она бы осталась с нами…

Изредка вдалеке виднелись одинокие дома — мне казалось, что в них никто не жил, по крайней мере, казалось. Мы даже видели мельницу на холме, почерневшую от времени — и в окнах мельницы плясали недобрые огоньки.

Когда окончательно стемнело, мы…

…запись оборвана.

…записи найдены на границе с Самхейном. На последней странице обнаружены бурые пятна, экспертиза установила — кровь. На первой странице…

…я увидел эти записи впервые, когда мне было шестнадцать лет, и отец позвал меня помочь ему навести порядок в городском архиве. Тот день выдался необычайно морозным — ветер пронизывал до костей, бросая в лицо горсти ледяного дождя и мелкого снега, не помогали даже горящие на площади костры и зажженные фонари, которые жалобно поскрипывали на ветру. Скептики поговаривали, что скоро Белтейн — последний оплот человечества — падет под напором холода и тьмы, и вечная зима войдет в город. В архиве было немногим теплее, — тусклый огонь очага не мог согреть большой зал, и я втайне мечтал о том моменте, когда мы разложим рукописи по полочкам и перейдем в отцовский кабинет, где жар камина ласково окутывает комнату, а бокал глинтвейна создает особый уют.

Так было ровно до того момента, когда я случайно открыл записи покойного Сателлита — в архиве он значился, как покойный.

Я ничего не сказал отцу о своей находке, потому что мне пришла в голову шальная мысль — найти Сателлита и Джекет, если они еще живы, ну и конечно, разыскать Настоящее: я верил, что оно существует, даром, что почти все кроме разве что дряхлых стариков считали его выдумкой…