Клуб «Вечное перо»

Мария Фомальгаут

Дорогой читатель, в этом произведении я поведаю тебе о событиях невероятных и удивительных, произошедших в нашем славном заведении. История клуба «Вечное перо» поистине заслуживает восхищения, а гений несравненного Родуэлла выше всяких похвал.

3

На двери клуба не было ни звонка, ни колокольчика, на мой стук никто не отозвался. Проще всего было уйти — но я не нашел ничего лучше, чем войти самому без приглашения. Осознание того, что где-то в глубинах этого дома затаились писатели, придавало мне силы.

В просторной прихожей было почти пусто, если не считать нескольких вешалок по углам, большого зеркала-трюмо у противоположной стены, над которым висели большие старинные часы, как я догадался — с кукушкой. Вообще, вся обстановка гостиной навевала мысли о старине, и даже седая женщина в углу, в плетеном кресле была одета в старомодное платье и чепец. Я уже подумал было, не музей ли это, а когда пожилая женщина подняла голову от вязания и посмотрела на меня сквозь очки, мне стало не по себе. Но отступать было поздно.

— Мистер Гаддам здесь? — осведомился я, сам не знаю, зачем.

— Мистер Гаддам? Должно быть он в большой зале налево по коридору, хотя кто же его знает? Посмотрите, голубчик, может там, а я и не знаю, где он.

В большом зале Гаддама, не оказалось: в окружении старинной мебели я увидел там фотографию Родуэлла в золотой рамке, и несколько изящных кресел, в которых сидели двое: человечек в черном костюмчике и чуть полноватый парень в клетчатом пиджаке. Человечек сидел возле стола, заваленного фотографиями. Там же на столе возвышалось блюдо с пончиками, один из которых энергично и сосредоточенно жевал человечек за столом.

— Радов, вы попробуйте: очень вкусно, рекомендую…

— Мистер Амассиан, какие мне пончики, я сам как пончик! — весело отмахнулся юноша и снова наклонился над толстой тетрадью, явно что-то припоминая или стараясь придумать.

— Напрасно, очень напрасно, — покачал головой Амассиан, — а Родуэлл, кстати говоря, очень любил пончики.

— Откуда вы знаете? — недоверчиво покосился Радов.

— С миру по нитке, Радов, я всю жизнь собираю эти факты по мелочам. Например, наш неповторимый Гарольд любил пить кофе перед сном…

— К чему все эти сведения?! — Радов вскинул голову, — для чего вы интересуетесь каждой мелочью в жизни Родуэлла?

— Причина этому — не только мое почтение к великому писателю, — Амассиан прищурился, глядя на очередную фотографию, — трудно будет тебе объяснить, мой мальчик.

Радов недовольно посмотрел на худощавого Родуэлла в золотой рамке, захлопнул тетрадь и вышел из зала. Я подошел к столу и глянул на фотографии: все до одной изображали Родуэлла. Наконец, заметив меня, Амассиан выпрямился и посмотрел мне в глаза.

— Одно и то же? — спросил я.

— В том-то и дело, что нет, сэр. Взгляните — он ткнул пальцем в две карточки, лежащие рядом на столе — ничего общего!

— Вы правы, — согласился я — но эти снимки были сделаны в разные годы: здесь он молодой, а это фото сделано в сорок лет.

— Увы, даже на снимках одного и того же года, месяца, а порой и дня он совершенно разный. Каким же он, в конце концов, был на самом деле? Наверное, в жизни он тоже был все время разным… Но я не знал его при жизни.

— Еще бы… — я пожал плечами — он умер много лет назад, и… Осторожнее!

Амассиан отдернул руку, но было уже поздно: пламя свечи перекинулось на фотографию и затрещало, пожирая драгоценную карточку. Амассиан невозмутимо прижал пламя пальцами, и с нескрываемой досадой посмотрел на испорченный снимок. Сухие желтоватые пальцы человечка покрылись красными пятнами.

— Вам не больно? — осторожно спросил я.

— Теперь больно, — признался Амассиан, потирая пальцы — но я не придаю этому значения, ни в коем случае: снимки дороже… А вы что же — он пристально посмотрел на меня — новый член нашего клуба?

— Нет. Но я писатель.

— Один из тех, кто пишет по мотивам творчества Родуэлла, не так ли?

Я с легким стыдом кивнул.

— Кто вам сказал о нашем клубе? Радов?

— Нет. Гаддам.

— Гаддам? — Амассиан вскочил с места, продолжая трясти обожженной рукой, — но этого просто не может быть, вы что-то напутали, сэр!

— Если сказать честно, я познакомился с Гаддамом в редакции «Ньюбук-пресс», а сегодня видел, как он заходил в «Вечное перо». Меня заинтересовал ваш клуб.

— Вот это уже больше похоже на истину, — Амассиан снова сел в кресло, — и что же, вы хотите вступить в нашу компанию?

— Насколько я понял по вашей реакции, это закрытый клуб.

— Отнюдь, сэр. Чем больше, тем лучше. Но мы принимаем далеко не всех. Он сам решает, нужен ему человек, или нет.

— Кто «Он»? — не понял я.

К моему удивлению, Амассиан сделал вид, что не услышал.

— Я вижу перед собой поклонника Гарольда Родуэлла? — спросил он.

— Да, — искренне признался я.

— Итак, сэр, — он в третий раз пронзил меня взглядом, — вы собираетесь вступать в наш клуб?

Ошарашенный, я хотел было ответить, что зашел сюда случайно, но отступать было поздно. Я спросил:

— Вы можете научить меня писать вещи, не похожие на творения Родуэлла?

— Нет, не можем, — спокойно ответил Амассиан, — потому что сами таковых не пишем, не знаем, как это делается.

— Как же так? Но Гаддам…

— Опять Гаддам? Неужели Гаддам признался вам, сэр, что пишет новые книги?

— Да, и даже подарил мне экземпляр одного из своих романов.

— Не может быть, — Амассиан побледнел, — покажите мне эту книжку.

Я протянул ему злополучный роман… Амассиан взглянул на обложку и разразился глухим смехом.

— Гаддам… Как же вы могли, мистер Гаддам… И что же, — Амассиан внезапно повернулся ко мне и схватил меня за рукав — Гаддам сам сказал вам, что написал эту книгу? Так это было?

— Не совсем так. Об этом мне сказал редактор «Нью-бук пресс».

— А, так это же совсем другое дело! — облегченно улыбнулся Амассиан, — Ну и напугали же вы меня, сэр, — он красивым жестом вернул мне книгу.

— Но в чем тут дело? — не выдержал я, — в чем вы подозревали мистера Гаддама?

На этот раз мой вопрос прозвучал так, что нельзя было не ответить.

— Почему Гаддам настаивал, чтобы его произведения подписывали не иначе как от имени Родуэлла? — продолжал я — И как вы объясните мне это, сударь? — я раскрыл подаренную мне книжку и показал столь изумившую меня подпись.

Амассиан кашлянул и попятился.

— Что же, сэр, я вам уже достаточно проболтался, чтобы что-то отрицать, — он жестом предложил мне сесть, — думаю, что вы умеете хранить тайны.

Я молча кивнул и приготовился слушать.

— Вам наверняка известно, что Родуэлл умер внезапно.

— Самоубийство в сорок два года, — кивнул я.

— Верно. После него осталось немало неоконченных рукописей, набросков, планов, которые так и не превратились в романы.

— И что же?

— Теперь, я думаю, вы и сами догадываетесь о миссии нашего клуба, сэр. Собирая по крупицам, по каплям, по страничкам наследие Родуэлла, мы пытаемся воссоздать его творческие замыслы, довершить начатое им, сделать то, что не успел сделать он. Теперь вы понимаете, сэр, почему мы держим это в тайне, — пристальный взгляд его темных глаз стал как будто мягче, словно просил о чем-то, — вы хотите работать с нами, сэр?

— Рано или поздно идеи, оставленные Родуэллом, закончатся, — заметил я.

— Дорогой сэр, позади меня за дверью зал, вдвое больше этого, заполненный стеллажами с идеями, — вы понимаете, с одними идеями покойного писателя и, по-моему, они кончатся нескоро.

— Интересно, как бы сам Родуэлл отнесся к использованию своих замыслов.

— Он же сам говорил… что не будет против этого, — тон Амассиана показался мне подозрительным, — в своих записях он говорил об этом. Итак, вы согласны сотрудничать с нами, сэр?

Такая настойчивость меня удивила: собственно говоря я и вступил в клуб «Вечное перо» только благодаря странному убеждению Амассиана, что я непременно должен стать членом этого клуба. Впрочем, была и еще одна, более важная причина, о которой я скажу позднее.

— Вы сказали, что в ваш клуб берете не всех.

— Да, это так. Требуется проверка, как минимум двойная проверка.

— Вы будете проверять меня?

— Вы хотите сделать это прямо сейчас?

— Да, если возможно.

— У вас есть время? Вы никуда не торопитесь, сэр?

— Нет.

— В таком случае, сейчас мы узнаем, сэр, достойны ли вы нашего клуба. Прямо сейчас… Только ничего не бойтесь, сэр, прошу вас, ничего не бойтесь: быть может вам захочется позвать на помощь — умоляю вас, не делайте этого…

Я насторожился: все это казалось мне слишком подозрительным. Тем временем Амассиан замолчал и закрыл глаза.

Мне показалось, что он задремал: дыхание его стало ровным, глубоким, все время скрюченные пальцы разжались. Я смотрел на него и видел, как он постепенно бледнел, словно таял, но это не была обычная бледность встревоженного Амассиана: лицо его приобрело странный синеватый оттенок, на висках выступила испарина: я видел, как обозначились совершенно синие вены на его щеках, весь он, до страшного белый, казалось, светился изнутри: дыхания больше не было слышно, следы от недавних ожогов на пальцах покраснели еще сильнее, мне казалось, что на них проступила кровь. Мне стало не по себе и, замирая от страха на каждом шагу, я приблизился к сидящему в кресле; пересилив себя, прикоснулся к его щеке и тут же испуганно отдернул руку: мне показалось, что я положил ладонь в снег.

— Так, так, — внезапно громко и медленно заговорил Амассиан ледяным голосом, — принять… принять… будет исполнено…

Он открыл глаза и повернулся ко мне. Лицо его постепенно темнело, приобретая свой обычный цвет.

— Кто вы такой? — спросил он, шевеля замерзшими губами. Я заметил, что на волосах у него застыли кристаллики льда.

— Мы только что говорили с вами, — осторожно напомнил я.

— Да, я помню об этом, — кивнул он, — я имею в виду ваше имя.

— Кендалл.

— Очень приятно. Вы можете остаться здесь на ночь?

— То есть, ночевать здесь?

— Не ночевать, а именно остаться здесь на ночь, остаться, чтобы работать, чтобы показать, на что вы, собственно говоря, годны.

— То есть, написать что-нибудь?

— Именно так. У вас есть свежие идеи?

— Если подумать, то например, — я вспомнил историю, придуманную неделю назад, — как вам понравится война во времени? Временная петля, столкновение эпох, империя Карла Великого против межпланетного объединения двадцать восьмого века…

— Отлично: вы точь-в-точь повторили сюжет, набросанный Родуэллом, когда ему было двадцать один год. Для начала неплохо. Пишите! — он потянулся к звонку возле шкафа и позвонил трижды — Бесс!

При виде звонка, я вздрогнул: если бы я увидел его чуть раньше, то наверняка позвал бы на помощь, когда Амассиан так неожиданно замолчал и застыл в кресле. Тонкая девушка возникла на пороге, устремилась ко мне, встряхивая серебристым водопадом светлых волос, обняла меня за плечи и прошептала, чуть склонив голову:

— Пойдемте, сэр.

Смущенный, я все-таки последовал за ней по коридору. Дом, пропитанный стариной, был наполнен предметами древними, которые, казалось, держал в руках еще сам Родуэлл: то изящная фарфоровая статуэтка на каминной полке, то чугунное изваяние в углу, то перо и чернильница где-нибудь на столике, то старинная лампа, для чего-то выставленная на окно. Девушка шла быстро, не оборачиваясь, и только когда я на мгновение остановился, чтобы рассмотреть поближе тяжелые каминные часы на мраморной основе, моя спутница обернулась и предупреждающе посмотрела на меня.

— Будьте осторожны, сэр. Это вещи Родуэлла.

— Это музей?

— Гхм… Считайте, что да.

— Прошу вас, сэр, — Бесс открыла передо мной дверь небольшого кабинета, — здесь вам будет удобно.

— Благодарю, мисс. Вы — писательница?

— Что вы, у меня совсем нет таланта. Я даже не пытаюсь писать.

— Тогда что же не… — я замолчал, подбирая слова.

— Вы хотите спросить, что же в таком случае я делаю здесь?

— Да, мисс.

— Гхм… Вы можете считать меня чем-то вроде секретарши, а еще я неплохо играю на скрипке.

Я почувствовал фальшь. Тревога, затаившаяся было в глубине сознания, проклюнулась снова.

— Сказать вам больше? — спросила она.

— Если возможно.

— Я не писатель. Я влюблена в писателя.

— В Гаддама или Радова?

— Что вы, сэр. В Гарольда Родуэлла.

Я остался один. Несмотря на мой замысел и располагающую к творчеству обстановку комнаты, мне отчего-то не писалось. Причиной тому был отнюдь не поздний час — я нередко работал по ночам — и не впечатление от клуба. Мне казалось, что кроме меня здесь еще кто-то, чей-то внимательный взгляд ловит каждое мое движение. Я поднял голову и встретился взглядом с портретом Родуэлла над столом. Я улыбнулся и — сам не знаю отчего — слегка поклонился ему. Мне показалось, что губы человека на портрете чуть дрогнули, глаза вспыхнули необычайно живо, по-человечески. Я прошел через всю комнату к портрету, сел за стол и начал писать согласно своему замыслу: передо мной сами собой всплывали новые, никогда не приходившие мне в голову штрихи и эпизоды; точно кто-то подсказывал мне их и водил моей рукой по бумаге. Писалось необычайно легко, и впоследствии перечитывая написанное, я просто не мог поверить, что написал это сам, так не похоже это было на все, когда-либо придуманное мною — строки ложились на бумагу сами собой…

…Только когда блики рассвета заглушили уютный абажур, ставший для меня в эту ночь путеводной звездой в литературных скитаниях, я поднял голову от стола. Видел ли я сны, или так и не отрывал ручки от тетрадных страниц — оставалось для меня тайной. Часы показывали половину восьмого: перелистав страницы, я обнаружил, что написал за ночь более ста пятидесяти листов. Звонок, висящий у двери, навел меня на мысль вызвать кого-нибудь, чтобы узнать, что мне делать дальше. Но не успел я протянуть к звонку руку, как в комнату вошла Бесс.

— Сколько вы написали, сэр? — холодно спросила она.

— Полторы сотни листов, — я указал на стопку бумаги.

— Скорее всего, вы будете приняты, — ее взгляд потеплел, — вы устали, сэр?

— Смертельно устал, — признался я, — мне кажется, я проработал всю ночь.

— Вполне возможно, — она легким жестом подхватила со стола рукопись, — мы вечером сообщим вам, достойны ли вы быть членом «Вечного пера».

— Я… могу идти домой?

— Да, отдохните, мистер Кендалл.

Я ожидал, что Бесс проводит меня, но она села в кресло и принялась листать мои записи, словно позабыв о моем существовании. Простившись с нею (она лишь молча кивнула), я вышел в коридор, и так как за ночь совершенно позабыл путь к выходу, то свернул в тупик, в глубине которого светлела дверь, закрашенная под цвет стен. Почти тотчас же осознав свою ошибку, я хотел было повернуться назад, но что-то заставило меня остановиться. Мне показалось, что я вижу сон: в тупике мелькнула сухопарая фигура человека, чей портрет я только что видел на стене. Минуту-другую мы пристально смотрели друг на друга, я стоял от него так близко, что слышал его чуть различимое дыхание: затем он улыбнулся и протянул руку.

Не успел я пошевельнуться, как перед глазами у меня заплясали золотые мушки, в ушах зазвенело, и легкая дымка заволокла мой взор. Я встряхнулся и протер глаза. Ниша возле двери была пуста, но я, тем не менее, был абсолютно уверен, что мгновение назад я видел его. Не мог же он выйти за дверь? Я даже подошел к двери и дернул за ручку: дверь не открывалась, причем, не открывалась именно так, как не открываются давно закрытые, заколоченные двери.

— Выход в другой стороне, мистер, — послышался из кабинета недовольный голос Бесс. Мне ничего не оставалось, кроме как развернуться, полагая, что увиденное мною было лишь следствием бессонной ночи и взвинченных нервов.

Холод осени развеял усталость, а вместе с нею и мысли — идя домой, я не только не мог придумать ничего нового, но и вовсе вспомнить, о чем только что писал. Это было тем более странно, что обычно я подолгу не мог стереть из памяти то, над чем только что работал, и с немалым трудом заглушал в сознании зов неоконченного романа. Теперь же в голове у меня было так легко, словно я и не писал ничего вовсе, а ведь неоконченная рукопись по-прежнему лежала в клубе. Признав виной тому усталость, я постарался расслабиться.

Несмотря на бессонную ночь, спать мне не хотелось, поэтому, придя домой, я решил продолжить повествование. Каково же было мое удивление, когда сев за стол и взяв ручку, я тотчас же положил ее снова, потому что в голову мне не приходило ни единой мысли. Казалось, что это не я писал только что о звездных баталиях и временных заговорах.

Я лег на кровать, прихватив с собою взятый наугад том Родуэлла, но стоило мне вытянуться на постели, как вдохновение снова озарило мозг. Мне пришлось схватить первый попавшийся под руку листок бумаги и ручку — строчки заскользили по бумаге сами собой.

Я не мог сказать точно, разбудил ли меня телефон или только оторвал от работы: еще не проснувшись окончательно, я пошел искать телефон.

— Мистер Kендалл? — голос в трубке показался мне знакомым.

— Да, я к вашим услугам.

— Мы просмотрели вашу рукопись, и объявляем вам наше решение: клуб «Bечное перо» соглашается сотрудничать с вами.

— Гаддам? Так это вы? — от восторга у меня перехватило дыхание.

— Вы не узнали меня, сэр? — в свою очередь обиделась трубка.

— Прошу прощения… право же, мне неловко.

— Итак: я не разбудил вас?

— Ни в коем случае, мистер Гаддам.

— Что же, в таком случае мы рады будем видеть вас сегодня в нашем клубе.

— Сегодня? — я почувствовал, как пол проваливается под ногами.

— Да, прямо сейчас, сэр.

Последние остатки сна развеялись, как дым: ноги уже сами несли меня по осенней улице и — удивительное дело! — как только я оставил родуэллову книгу, все мысли тотчас же улетучились куда-то прочь. Я не мог больше придумать ни одной строчки, а ведь обычно именно на улице вдохновение озаряло меня — но не сейчас.

Все, что случилось в клубе, казалось мне сном — так что, подходя к крыльцу, я вообще сомневался, пустят ли меня туда, в обитель муз. Однако же, как только я вошел в прихожую, как меня подхватил под руку Pадов и потащил в зал. Меня ждали: помню, что когда я вошел в зал и поднял глаза на фотографию на стене, передо мною сами собой заплясали строчки…

— Мистер Kендалл? — Амассиан с тревогой посмотрел на меня.

— Вы готовы, мистер Kендалл? — спросил Гаддам.

— К чему? — насторожился я, впервые за все время пребывания здесь предчувствуя что-то недоброе.

— Все в порядке, — расторопный Pадов подтолкнул меня к креслу, — он готов.

Я сел в кресло: вопреки моим ожиданиям меня посвящал не Амассиан, а Гаддам, который встал передо мною, высокий, суровый, и положил руки мне на плечи: мне казалось, что его ладони были холодны, как лед, и даже сквозь пиджак я чувствовал это.

— Повторяйте, — нетерпеливо шепнул он мне, — я, Джеймс Дэвид Kендалл…

— Я, Джеймс Дэвид Kендалл… — начал я.

— Готов продолжать дело моего предшественника…

— Готов продолжать дело моего предшественника…

— Продлевая его великое наследие…

— Продлевая его великое наследие…

— И творить во славу Гарольда Pодуэлла!

Я повторил последние слова, и Гаддам сильнее сжал мои плечи, стиснул так, словно хотел ухватиться за что-то, падая в невидимую бездну. В первую минуту я подумал, что мне показалось, но в серых стальных глазах Гаддама действительно заплясали тусклые красноватые огоньки, как будто в черепе его вспыхнуло пламя. Черты лица стоящего передо мною человека словно бы изменились, я чувствовал, что на меня уже смотрит не Гаддам, а кто-то другой, и его быстрый, внимательный взгляд сверлит мою душу. Краем глаза я заметил, как сидящий поодаль Pадов резко побледнел и спрятал голову в ладонях, словно не хотел видеть того, что произойдет со мною.

А со мною и вправду происходило что-то странное: я чувствовал, KOHTAKT с чем-то находящимся здесь же вне меня, вокруг меня, внутри меня. Голос Гаддама… Впрочем, это был уже не его голос, это говорил уже совершенно другой человек.

— Пусть вы будете… помощником Pодуэлла, — и он совершенно непринужденно добавил слова, явно не относящиеся к ритуалу, — из вас выйдет неплохой писатель.

Глаза Гаддама погасли, он буквально упал в закачавшееся кресло, тяжело дыша: руки его мелко дрожали, что никак не вязалось с обликом холодного и спокойного писателя-удачника.

— Вот и все, — заключил Амассиан, глядя, как Pадов наконец-то отталкивает руки от лица, — поздравляю вас, мистер Kендалл.

Он приблизился к огромному столу и, чиркнув спичкой, зажег свечи. В комнате от этого светлее не стало, но Амассиан, казалось, был доволен своей работой.

— Не проще ли зажечь свет? — спросил я осторожно, — или того требует традиция?

— Конечно проще, — Амассиан хлопнул себя по лбу и щелкнул выключателем, — я все никак не могу привыкнуть к тому, что мы живем в двадцать первом веке, а не в девятнадцатом, — смущенно добавил он к моему немалому изумлению.