Подснежник. Все впервые с тобой

Мария Суббота, 2023

Передо мной лежит розовый обклеенный какими-то гусиными перьями дневник. Личная собственность той, которую ненавижу. Ненавижу – слабо сказано. Слишком слабо. Я убить ее готов, разорвать на мелкие кусочки, сложить как бумажную куклу и спрятать внутрь. Всосал бы в легкие как кислород. Согласился и углекислым газом травануться, если б помогло. Вернул бы Еву в ребро, из которого когда-то вылезла.Ломает всего, горю у дьявола в аду, но как мазохист беру это розовое дерьмо в руки и открываю.На первой странице крупными разноцветными буквами написано: «Дневник Евы. Личная собственность. Если прочитаешь, сгоришь в муках».Уже, малиновый пирожок. Уже горю. Только и остается – вдыхать запах обгорелой плоти, танцевать на пепелище воспоминаний. Хиросима и Нагасаки внутри.*Обложка создана нейросетью MidJourney

Глава 7

— Ты для меня особенная, одуванчик, — сам не верю, что говорю это. — Единственная

— Утро доброе, птичка, — глаза распахивает. Ресницами машет бабочка: колышет волны внутри, пыльцой саднящие трещины посыпает.

— Чего хочешь, извращенец? — шаг к ней делаю. — Ближе не подходи, — руку вперед выставляет.

Смотрю в глаза: стрелы ищу, искры. Нет там их. Бочки с водой выкатила, и вот-вот польются соленые реки. Океан там вижу, а в нем звезды отражаются.

— Улетишь? — сам останавливаюсь.

— Говори, чего хотел и проваливай. Зачем ходишь за мной? Чего тебе от меня нужно? Тебе все мало!

— Тихо, пирожок, не заводись, — а то затопишь все. — Я только хотел… — мнусь, дьявол, как девка. — Если ты пропадешь, быть уверенным волки тебя сожрали или медведи.

— Здесь безопасно. Я каждый год по этой тропе жизни хожу. Нет в этом лесу ни волков ни медведей. Иди уже! Проваливай! — кричит птичка-синичка, сама с занимаемой жердочки не двигается.

И как мне уйти? Когда ты так близко.

— Ты проваливай, пирожок. Мне здесь нравится. Чувствуешь воздух какой в этом месте? Силушкой русской пахнет.

— А знаешь, я пойду. Ты все равно своим появлением весь воздух испортил, — улыбаюсь, нет, скорее скалюсь. Хищник на охоте.

— Ты куда? — виляет рубиновой задницей в чащу леса. — Выход в другой стороне.

— Вот именно, Адам, — принципиально, красный бархат, ударение на второй слог ставит. — Тебе как раз в ту сторону.

Догоняю в два шага, хватаю за рукав дутой куртки одного из ярких оттенков розового и дергаю на себя. Глазами сталкиваемся. В черную дыру засасывает, накрывает, дьявол, бесконечностью.

Гореть заставила, землетрясение устроила, на вершину мира вознесла и скинула. А сейчас затопить решила, Золотая Рыбка. Тону в глазах.

— Отпусти, — плечом дергает.

Пальцы сами разжимаются, когда щеки тыльной стороной ладони вытирает. Рука безжизненно падает, когда отворачивается. Колени немеют, когда уходит. Идет в обратную сторону от лагеря. Не летит больше птичка, едва ноги переставляет.

— Я буду вынужден за тобой тащится, карамелька, — только плечами надутыми пожимает.

Далеко в чащу не заходит, петляет между деревьями по кромке леса. В сторону лагеря поглядывает, листья ногами раскидывает. На меня не оборачивается, но уверен — чувствует, что поблизости маячу.

Минут тридцать бродит не меньше. Резко останавливается, на часы смотрит и быстрым шагом в сторону лагеря стартует. Я за ней на почтительной дистанции. Не выдержу этот океан. Лучше пусть стреляет.

Под ноги не смотрю, как умалишенный на рубины пялюсь. Кроссовок в камень врезается, ничего сделать не успеваю, лечу с поклоном к земле-матушке. Острая боль в правой лодыжке прошибает, до самого горла пробивает. Со сдавленным стоном сажусь и пытаюсь пошевелить ногой, боль только усиливается. Пробую подняться, кое-как выходит. На ступню наступить не могу. Опракидываюсь обратно и смотрю на удаляющуюся красный бархат.

— Малиновый пирожок! — ноль эмоций с ее стороны. — Мне помощь нужна! — самого паника накрывает. — Птичка, я встать не могу! — продолжает идти, даже ухом не ведет. — Безе-е-е! Блять. — все дальше и дальше уходит. — Ева! — замирает, карамелька. Паника отпускает. — Ева. Помоги!

Оборачивается, стоит несколько секунд, смотря сквозь меня. Моргает крылышками Жар-птица и двигается в мою сторону. Не знаю, то ли мир замер, планета с орбиты сошла, то ли малиновый пирожок так медленно идет, будто на казнь.

— Что с тобой? — дистанцию держит, близко не подходит.

— Упал, — не очевидно разве. — Не могу на ногу наступить.

— Сейчас вернусь в лагерь и пришлю помощь.

— Нет! — резче чем следовало говорю.

— Что тогда ты от меня хочешь? — злится, щеки розовыми пятнами покрываются, ноздри раздувает. Драконица.

— Найди палку, чтоб я мог опереться.

— Нет, — категорически заявляет и для достоверности мотает головой. — Пришлю помощь из лагеря. Вдруг тебе носилки нужны.

— Просто найди мне палку!

Не слушает, разворачивается и уходит. Ко мне уже змея подкрадывается, чувствую, как сверкают глаза, готовой напасть кобры. Только от мысли, что сюда придет толпа студентов, и будут пытаться меня транспортировать, приступ подкатывает.

— Ева! Остановись, — шаг замедляет. — Пожалуйста.

— Говори, что хочешь сказать, — не оборачивается.

— Если позовешь на помощь, я умереть могу, — выдавливаю из себя со скрипом.

— Что за чушь ты несешь! — оборачивается и стрелами, наконец, целится. Артемида.

— Подойди ближе. Я все расскажу. Это не чушь.

Слушается, приближается, но дистанцию в два шага держит.

— У меня фобия, — нехотя выдавливаю. — Я не могу прикасаться, — показываю ладони и пальцем в губы тычу. — К другим людям. Приступ начинается, от которого могу умереть.

— Чушь! Как же ты меня… — дышит тяжело, щеки румянцем наливаются, то ли от злости, то ли в этот раз от смущения. — Тогда трогал?

— Ты для меня особенная, одуванчик, — сам не верю, что говорю это. — Единственная.

Стоит — ресницами хлопает. Волны внутри поднимает, цунами собирает, крыльями все нутро щекочет.

— Что стало причиной? — неужели не видит: и так еле все это из себя выдавливаю. Добить хочет.

Как рассказать такое? Мыслями возвращаюсь в прошлое. Озноб пробивает, ребра трещат, ломает всего. Снова и снова. Старая картинка десятилетней давности, спрятанная на самом дне сундука подсознания, перед глазами встает.

В окно рвется яркий луч, рассвет озаряет комнату. Чувствую — улыбаюсь, спрыгиваю с кровати и к маме несусь. В темном коридоре, где вечный подлунный мир, поскальзываюсь на линолеуме. Падаю с глухим шлепком, скольжу немного, будто на санках. Маму зову, не от боли — от обиды и досады. Но в ответ только тишина отзывается. И в голове голос отца звенит: «Ты мальчик взрослый. Я в десять лет уже работал. А ты нюни постоянно распускаешь». И за ремень всегда хватается. А он у него кожаный, чертовски лупит, следы остаются. Не успевают ссадины зажить, он по новой хлещет. А так еще больней.

К физической боли привыкаешь, рано или поздно раны заживают. А кто сердце заштопает, кто детскую душу, рассеченную на тысячи кусочков, пазлом соберет. Да и надо ли?

Встаю и медленно на цыпочках иду в комнату родителей, прохладный пол впивается осколками в пальцы. Мама увидит, будет ругаться, что носки не надел. На стареньком диване лежит моя спящая красавица. Утренние лучи играют бликами на бледном лице. Забираюсь к ней и прижимаюсь ладошками к щекам, а они ледяные как снег на улице. Глажу лицо, тихо зову. Прикасаюсь губами к холодному лбу, в точности, как она меня будит по утрам. Но мама не просыпается.

Конец ознакомительного фрагмента.