Дохлый таксидермист

Мария Самтенко (2024)

То, что мертво, умереть не может? Еще как может! Евгений Петров, один из соавторов «12 стульев», погибает в нашем мире и попадает в мир посмертия, где становится невольным свидетелем убийства В.И. Ленина. Петров хочет найти своего соавтора, Илью Ильфа, но вынужден разбираться с бюрократией и убийствами. Тем временем следователь-криминалист Ганс Гросс ищет маньяка, выпотрошившего Ленина, расстрелявшего Николая II и убившего Троцкого ножом для колки льда. Какие цели преследует убийца? Кто успеет первым: преступник или сыщик? Читайте в новой истории о жизни после жизни, о смерти после смерти, о вечной дружбе, бессмертной любви и маньяках, разгуливающих в картофельных мешках с прорезями для глаз!

Глава 3

05.07.1942

г. Ростов-на-Дону. Министерство смерти СССР, Распределительный центр № 2 по Ростовской области

Е.П. Катаев (Петров)

–…

— Евгений Петров? А он-то откуда взялся? Мы же его высаживали…

— Да, точно, он. Пошли, не будем будить.

Петров шевельнулся, просыпаясь. Он лежал на старом, насквозь продавленном матрасе: одетый, в гимнастерке и в сапогах. Рядом валялась полевая сумка и свернутая солдатская шинель. Помещение, где он очутился, напоминало просторный школьный спортзал, заваленный матрасами. Солнечные лучи пробирались сквозь открытые окна, освещая лежащих вповалку людей. Навскидку их было человек сто. Кто-то уже проснулся и негромко переговаривался с соседями, но большинство еще спали. Разговоры тонули в храпе и редком кашле.

Петров сел на матрасе, потер глаза и ощупал голову, чувствуя под пальцами хрупкую паутинку засохшей крови. Последнее, что он помнил, это общение с уставшей чиновницей из «Минсмерти», трехчасовую прогулку по затянутой туманом дороге и жутковатый рассказ про смерть Ленина. Предпоследнее: он летел из Новороссийска в Ростов в небольшом ленд-лизовском самолете марки «Дуглас». Летели низко, в прифронтовой полосе. Петров читал томик Диккенса, потом надоело, он встал обсудить что-то с пилотом, и в этот момент на хвост им сел фашистский самолет-разведчик. Пилот, Баев, свернул к кургану. Дальше они толи не рассчитали высоту и влетели в курган, толи их все же подбил «мессершмит» — Петров очнулся уже на земле, среди обломков «Дугласа». Он увидел людей, попросил воды… и все. Боль исчезла, но появилась бюрократия.

Чиновница из Минсмерти, которая, как он понял, вытащила его душу из тела и отвела в мир посмертия, не была расположена к разговорам. Петров непременно задал бы ей все триста вопросов, которые у него появились, если бы не видел, что она находится на грани нервного срыва. А так они успели обсудить убийство Владимира Ильича Ленина, орудующего в Москве маньяка с картофельным мешком на голове и кадровый голод в Министерстве смерти.

Евгений Петрович вынес из этой малопознавательной беседы мысль о том, что новый мир, очевидно, похож на старый. И что он, Петров, будет жить тут следующие двести лет — если, конечно, его не убьет какой-нибудь психопат в мешке. Думать о том, что он сможет встретить тут родных и близких, тех, кого хоронил и оплакивал, писатель пока опасался. Он чувствовал, что должен получше подготовиться к этой мысли.

Петров решил отвлечься и заняться другими неотложными делами. Он встал с матраса, огляделся и приметил группу людей в форме военно-морского флота, пробирающихся между матрасами в сторону приоткрытой двери с табличкой «Граждане, Проходите на регистрацию в пятый кабинет». Кажется, это были его знакомцы с лидера эсминцев «Ташкент», к которым он напросился на рейс в осажденный фашистами Севастополь. Они расстались в Новороссийске всего неделю назад!

— Сергей Филиппович?.. — окликнул крайнего моряка Петров.

Моряки обернулись. Среди них и вправду оказался Сергей Тараненко, боцман лидера «Ташкент». Другие товарищи тоже оказались знакомыми: Петров узнал командира батареи Роман Гиммельман, механиков Александр Кутолина с Василием Корягиным, старшину трюмных Федора Сапьянова и парторга Василия Смирнова.

— «Ташкент» потопили, — сообщил боцман, когда фронтовые товарищи обменялись приветствиями. — Кто, кто, фрицы поганые. Прилетели и…

История не сохранила познавательную речь Тараненко по причине ее нецензурности. Выяснилось, что фашистские «юнкерсы», не сумевшие потопить голубой крейсер на море, настигли его в порту Новороссийска. Зенитки не смогли ничего сделать, а к тому моменту, как советские истребители смогли перехватить «юнкерсов», с «Ташкентом» уже было покончено. Тараненко насчитал в распределительном центре семьдесят шесть моряков. Остальным, видимо, удалось спастись.

Петров, ходивший в последний, севастопольский рейс «Ташкента» в качестве пассажира, ужасно сочувствовал морякам. Он пожимал протянутые руки, дружески хлопал по плечам знакомых, и, конечно, активно участвовал в обсуждении подлого поведения «юнкерсов». Эмоциональная речь Петрова с оценкой фашистского налета и всей гитлеровской Германии не сохранилась в истории по тем же причинам.

Потом откуда-то выскочил узнавший Петрова по голосу летчик Баев. Он тоже погиб при крушении «Дугласа». Взволнованный Баев вздумал извиняться за авиакатастрофу. Петров обнял его — и снова пришли мысли о смерти.

Ничего ужасного в своей гибели он не видел. Война есть война. Было грустно из-за жены и детей, из-за брата, страшно за Родину, которую он так любил, немного обидно за недописанный очерк про оборону Севастополя, мучительно-жалко ставший родным голубой крейсер «Ташкент», но…

— Пожалуй, это и к лучшему, — признался Петров, отпуская Баева. — Что я тоже разбился.

«Я, кажется, не смог бы больше».

Летчик неловко улыбнулся и отошел искать других товарищей с «Дугласа». Евгений Петрович проводил его взглядом и, осторожно обходя матрасы, направился к выходу: нужно было, как гласила табличка, «зарегистрироваться». Видимо, в качестве умершего.

Петров был рад успокоить Баева, который чувствовал ответственность как командир экипажа. Только лишняя откровенность его явно смутила.

Что поделать? Евгений Петрович мог рассказать ему, что ужасно устал видеть перед глазами свой прошлый рейс в осажденный фашистами, погибающий Севастополь. Но он не хотел жаловаться. Они с Баевым не были настолько близки. Вот брату Петров бы сказал, не жалея. Или Ильфу.

Илья Ильф сгорел от туберкулеза в тридцать седьмом году. Петров не разрешал себе о нем забывать — это казалось ему страшным предательством. Он старался думать и говорить о соавторе, чтобы другие тоже не забывали. Какой-то новы й приятель Петрова, из тех, кто не успел познакомиться с Ильфом при жизни, сказал: «Вы никогда не говорите о нем, как о мертвом. Кажется, он просто в другой комнате».

И вот сейчас Петров тоже попал в эту комнату.

И ему было страшно.

***

Следующие полдня Петров воевал с бюрократией в ее паскуднейшей форме. Распределительный центр Минсмерти был рассчитан на довоенное количество умерших, и теперь они работали с ужасными перегрузками.

Евгений Петрович потратил не меньше часа на то, чтобы отстоять очередь на регистрацию в каком-то журнале. Зато потом ему достались две минуты душа, скользкий обломок хозяйственного мыла, не менее скользкий металлический тазик и полотенце. Одежду предполагалось почистить и оставить свою.

Чтобы получить документы и право законно находиться на территории Советского Союза, пришлось отстоять еще три очереди. Дело продвигалось медленно, очереди хвостами змеились по выкрашенным темно-зеленой краской коридорам с зелеными потолками, Петров скучал и сочинял фельетон про посмертную бюрократию.

Чиновники попадались разные. В основном были спокойные понимающие люди, но пару раз Петрову пришлось выслушать страдальческие вздохи, нытье про отсутствие обеда из-за большого количества поступивших и резкие окрики типа «да что вы там заполняете, пишите быстрее, у нас регламент».

К последнему кабинету он твердо решил ознакомиться с этим регламентом, чтобы убедиться, что там действительно написано что-нибудь вроде: «сотрудник Минсмерти должен ходить с кислым выражением лица и хамить всем подряд».

Результатом пятичасового забега по территории распределительного центра стала корочка, удостоверяющая личность Петрова «на период до получения нового советского паспорта», еще несколько документов различного назначения, карточки на бесплатный обед в столовой при центре и койко-место в общежитии, тысяча рублей подъемных и памятка.

Памятка была отпечатана в типографии, начиналась с «Уважаемый (ая) ФИО! Настоящим уведомляем вас о том, что вы умерли…» и в целом представляла собой потрясающий триумф бюрократической мысли над логикой и тактичностью. Впрочем, ценная информация там тоже была. Петров прочитал, что проживет в этом мире еще двести лет, не старея и не болея заразными болезнями, а потом за ним придут чиновники из Минсмерти и отведут его «куда следует».

— А куда оно следует-то? — полюбопытствовал Петров в кабинете у одного из наиболее доброжелательных сотрудников.

— Мы не знаем, — пожал плечами чиновник. — У меня нет такого высокого допуска. Но те, у кого есть, рассказывают, что отводят человека к такой же арке с туманом, как та, через которую вы пришли сюда. Умерший уходит, и все. Что дальше, никто не знает. Некоторые думают, что там Ад или Рай, кто-то предпочитает реинкарнацию, как у буддистов. Детей до трех лет, кстати, сразу отводят ко второй арке, наша их не принимает. Те, кто старше, воспитываются в детских домах. Они растут до двадцати пяти лет, а потом так и остаются. И вы тоже останетесь в том возрасте, в котором сейчас.

— А если мне было, например, восемьдесят?

— Мне было девяносто, — пожал плечами чиновник. — Я вышел из первой арки пятидесятилетним. Так, конечно, тяжелее привыкнуть. Для тех, кто умер в преклонном возрасте, есть специальные программы по адаптации.

Петров поблагодарил собеседника и задумался, как это должно выглядеть со стороны. Лидия Адамовна Штайнберг ведет под ручку старого деда, и он молодеет?

— Конечно, нет, — рассмеялся чиновник. — Это происходит мгновенно, в момент перехода. И, кстати, если есть шрамы или увечья, полученные после пятидесяти, их не будет. Так и вычислили возраст.

Петров поблагодарил. Чиновник почувствовал себя полезным и выдал десяток ценных советов, самыми дельными из которых Петров счел не питаться в столовой при центре, если ему дорога новая жизнь, сходить в Министерство связи СССР и запросить там данные по умершим родственникам и наведаться на телеграф — вдруг кто-то из родных уже узнал о его смерти и прислал телеграмму. При центре телеграфа не было, и все шло на центральный, тот, который на Главпочтамте.

Еще при Минсмерти выходила газета со списками умерших, так что родные, следившие за новостями, могли узнать о смерти близкого человека и встретить его у ворот Распределительного центра. Правда, Петрову советовали не слишком на это рассчитывать — с началом войны информация шла с опозданием.

Впрочем, многих все же встречали. Газеты написали о вероломном нападении фашистов на лидер «Ташкент», и люди стояли у входа в распределительный центр, высматривая близких.

Петров был так счастлив за фронтовых товарищей! И, конечно, тоже поглядывал — вдруг и его встречают.

Если сначала он волновался, то теперь, глядя, как моряков с «Ташкента» обнимают родные, стал мечтать о такой же счастливой встрече. Но в Ростове у него никого не было, так что нужно было ждать.

Петров распрощался со знакомыми моряками и отправился бродить по Ростову: разглядывать чудесные зеленые улочки и новые кирпичные дома в желтой штукатурке среди деревянных, еще дореволюционных «старичков». В отличие от старого Ростова-на-Дону, тут не пахло войной, и люди спокойно гуляли по улицам, радуясь жизни.

Петров полюбовался Пригородным вокзалом, не спеша прогулялся по Большой Садовой улице, застроенной трех-четырех-пяти-этажными домами, шумной и оживленной, и, подготовившись таким образом к очередной битве с чиновниками, отправился в Министерство связи.

Министерство располагалось в старом торговом доме Г.Г. Пустовойтова на углу Большой Садовой и Буденновского проспекта. Кроме Минсвязи там находилась библиотека имени Молотова и Юго-восточное государственное шерстяное объединение.

Регламент Минсвязи, по мнению Петрова, отличался от регламента Минсмерти в лучшую сторону — чиновники страдали и не рассказывали про регламент, и очередь состояла не из восьмидесяти человек, а всего лишь из десяти.

Петрову без разговоров выдали адреса родителей и давно погибшего дяди из Одессы, и, опять же без разговоров, отказали предоставлять информацию по друзьям, мотивируя это классическим «не положено». Девушка в коричневом пиджаке вздохнула, сказав, что не может раздавать адреса: кто знает, вдруг Петров хочет узнать адрес господина Имярек для того, чтобы подкараулить его возле подъезда и дружески отоварить по голове чем-то тяжелым из-за каких-нибудь старых обид.

Евгений Петрович вежливо поблагодарил девушку и, чувствуя себя гунном, разоряющим Вечный Рим, отправился искать ее начальника. В результате двухчасового набега ему удалось добыть почтовый адрес Ильфа, но в отношении остальных погибших друзей ему отказали. Что поделать, Петрову не удалось предоставить материальных доказательств их дружбы, которых так жаждали чиновники.

Впрочем, Евгений Петрович не считал ситуацию катастрофической — он планировал разыскать всех в Москве.

Планировал, да. Именно так он сказал себе, выскакивая из здания Минсвязи и направляясь в сторону Главпочтамта.

Хрупкий желтоватый листок с адресами родителей и соавтора волновал Петрова сильнее, чем можно было ожидать. Ему все казалось, что милая девушка в форме выскочит из шестнадцатого кабинета и скажет, что произошла ошибка, заберет листочек и передаст другой, с адресами могил на кладбище. Возьмите, Евгений Петрович… ой, что с вами, вы что, и вправду подумали?..

«Что смогу увидеть родителей».

Петров решил действовать разумно, послать им всем телеграммы и подумать, что делать, после ответа. Кроме того, ему катастрофически требовалась работа. Петров не мог и не хотел сидеть без дела. Он даже ненадолго задумался, не стоит ли попроситься в местные газеты.

Телеграф располагался на Казанской, в трехэтажном здании, как ему сказали, «в стиле модерн» — с балконами на колоннах, лепниной и балюстрадой. В архитектурных стилях Петров, к сожалению, разбирался на уровне обывателя, и вопрос, каким образом этот самый «модерн» соотносится с колоннами и лепниной, был для него весьма актуален. Тем не менее, внутри обстановка была вполне традиционной — надраенные до блеска полы и десять окошечек различного назначения. Народу было немного — человек двадцать.

В окошечке «до востребования» была небольшая очередь, три человека — в самый раз, чтобы свыкнуться с мыслью, что сейчас он может получить телеграмму от умерших близких. Хотя и недостаточно для мысли, что может — не получить.

По мнению Петрова, для этого требовалось не меньше пяти человек.

— Следующий, — глаза сотрудницы скользнули по его гимнастерке, и на пухлом лице появилась добродушная улыбка.

Петров улыбнулся в ответ и протянул в окошко корочку, которую выдали вместо паспорта.

— Евгений Петрович Катаев? Сейчас посмотрю.

— Там еще может быть «Петров», — предупредил он, но его, кажется, не услышали.

Крупная, приветливо улыбающаяся сотрудница уже протягивала ему журнал:

— У вас телеграмма и перевод на пятьсот рублей, — сказала она. — Пожалуйста, распишитесь вот здесь и вот здесь и пройдите в кассу.

Петров торопливо чиркнул автоматической ручкой в журнале и вцепился в телеграмму:

— Спасибо, большое спасибо.

Он отошел от окошка, чтобы никому не мешать, быстро прочитал телеграмму и зажмурился на секунду. Телеграмма, вопреки его мимолетному ожиданию, никуда не исчезла. Петров поковырял ее ногтем.

«ОЧЕНЬ РАД НЕ МОГУ ВСТРЕТИТЬ ПРОПАЛ БРАТ МИША ЛЕЧУ ИСКАТЬ ТАШКЕНТ НОЧЬЮ ТЧК ПРИСЛАЛ ДЕНЕГ ТЧК ОТВЕТЬТЕ СЕГОДНЯ ГЛАВПОЧТАМТ МСК ЖДУ ТЧК НЕ ТЕРЯЙТЕСЬ ТЧК ИЛЬФ»

Он, кажется, очень долго стоял и разглядывал телеграмму. Так долго, что…

«Кажется, я снова увижу Ильфа».

…что работница почты окликнула его из окошечка и громко напомнила про перевод в кассе.

«Я увижу его».

«Увижу».

«И Ильфа, и папу, и даже маму, мамочку…»

— Вот, возьмите, пятьсот рублей. Специально сделала мелкими, вы же будете писать ответ. Может, валерьяночки? Вы же первый раз умерли, да? У меня вот брат умер на фронте, он так же смотрел, вот так же, совсем как вы, правда. Но ничего, он уже привык, пошел на завод, работает. А как радовался, как радовался! Может, вам платочек, хотя бы? Нет? А? Вы зря отказываетесь от валерьяночки, я же от всей души…

— Спасибо, — Петров улыбнулся и покачал головой, снова взяв себя в руки. — Все хорошо, спасибо, — он забрал деньги и сунул их в карман гимнастерки.

— Вы будете отвечать? Есть «молния», десять копеек за слово, срочная, пять копеек, и обычная, три копейки. Вот в то окошечко, — женщина в окошке кассы улыбалась ласково и сочувственно. Посетители тактично отворачивались, и только какой-то мужчина с газетой в руках рассматривал Петрова с мрачным недоумением.

Евгений Петрович аккуратно свернул телеграмму и убрал ее в карман.

— Нет, спасибо. Я попозже отвечу, подумаю. Кстати, вы не подскажите, где в Ростове авиакассы?..

Он вышел на улицу, дошел до угла и принялся высматривать трамвай. Движение было оживленным; перед ним пару раз останавливалась извозчики, но Евгений Петрович решил воспользоваться общественным транспортом.

От мысли о том, что придется лететь на самолете, начинали противно дрожать колени, перед глазами всплывали обломки злополучного «Дугласа», из-под которых его, кажется, вытаскивали перед смертью, а к горлу подступала тошнота.

На этой стадии Петров вытаскивал из кармана телеграмму от Ильфа и принимался ее перечитывать.

«ОЧЕНЬ РАД НЕ МОГУ ВСТРЕТИТЬ ПРОПАЛ БРАТ МИША ЛЕЧУ ИСКАТЬ ТАШКЕНТ НОЧЬЮ ТЧК ПРИСЛАЛ ДЕНЕГ ТЧК ОТВЕТЬТЕ СЕГОДНЯ ГЛАВПОЧТАМТ МСК ЖДУ ТЧК НЕ ТЕРЯЙТЕСЬ ТЧК ИЛЬФ»

Что-то сжималось внутри, до боли, до кома в горле, но это ощущение в чем-то даже было приятным. Во всяком случае, тошнота не выдерживала конкуренции и отступала.

Телеграмма-от-Ильфа.

«Ильф живой».

Эта мысль почему-то не хотела вмещаться в два слова и читалась скорее как:

«Ильф —

— Я помню как он умирал, его последние слова, вскрытие, гроб, как будто можно забыть это —

— Он здесь, он прислал телеграмму, и, кажется, я смогу увидеть его, это же правда, правда, нужно только совсем немного, долететь до Ташкента, и я увижу его, хотя бы его, а потом и других, и даже родителей, и… —

— Живой».

Кроме сентиментального (да, Евгений Петрович прекрасно отдавал себе в этом отчет!) желания увидеть погибшего друга у него была как минимум еще одна, и довольно веская, причина лететь в Ташкент. Это причина звалась Михаил Файнзильберг и представляла собой старшего брата Ильфа.

Доброта и чуткость славного, душевного человека прекрасно уравновешивалась в нем рассеянностью, неустроенностью и неприспособленностью к жизни. Такой человек, думал Петров, нуждался в хорошей женщине, в музе, которая возьмет на себя все нюансы пошлого быта. Ильф же иронично именовал эти рассуждения «теорией муз» и постоянно критиковал за нежизненность.

В тридцать седьмом Ильфа не стало; в сорок первом началась война, Петров ушел на фронт в качестве военного корреспондента «Правды», а Миша воспользовался бронью от Союза художников и уехал в эвакуацию.

Как выяснилось впоследствии, он нисколько не изменил своим привычкам и уехал в Ташкент без денег и теплой одежды, где поселился в сыром подвале, питается благодаря нерегулярным подачкам Союза Художников и, кажется, заболевает туберкулезом.

Последнее письмо от Файнзильберга было датировано днем смерти Ильфа — 13-м апреля — и попало к Петрову в конце мая. Миша просил денег, чтобы вырваться из эвакуации и вернуться в Москву. Петров не считал это хорошей идеей — на столицу наступали фашисты, немногие люди, оставшиеся в городе, голодали, и никто не ждал там очередного художника.

В начале июня он выслал приятелю денег, сопроводив их письмом с советом не торопиться с Москвой. И вот, спустя месяц, выясняется, что Миша Файнзильберг умер.

И ладно бы умер! По резкому тону ильфовской телеграммы было прекрасно понятно, что он ужасно переживает из-за этой ситуации с братом, а, значит, дело серьезное, и

«на самом деле я просто хочу увидеть хотя бы кого-нибудь»

…и Ильфу нужна будет помощь, любая. А, значит, Петров должен взять себя в руки, добраться до авиакассы, достать билеты в Ташкент и

«неужели я и вправду увижу его»

отправить другу ответ.