Пережив себя

Мария Полянская, 2021

Это роман-исповедь о неправильной любви, которая выпала на долю героини, полностью изменив ее жизнь, и ради которой ей пришлось отказаться от прежней себя.

Письмо 2. Город и время

Когда-то это был для меня просто город — место обитания. Когда-то именно из этого города я уехала в другой Город, жизнь в котором оставила на мне несмываемый след. Я всегда чувствовала тот, второй Город, как особое, мне предназначенное место, хотя провела там всего несколько лет — ничто в сравнении с теперешней вечностью. Но после нашей встречи мой первый город перестал быть безликой, трудно ворочающейся массой зданий, памятников, машин, фонарей, ресторанов, людей. Город стал для меня местом и временем наших встреч. Каждая из них отпечаталась в мозгу словно живая, из многих встреч сложились маршруты, из маршрутов — традиции и обычаи. Теперь я знаю — в этом городе практически нет района, где мы не встречались друг с другом — не занимались любовью, не обнимались, не сидели в ресторане, не гуляли, не ссорились, не дрались, не расставались — в конце концов.

У Яндекса своя карта города, а у меня своя. Сегодня я мысленно путешествую по своей собственной карте моего города.

Начну с северо-запада, расположенного вокруг двух толстых набухших вен проспектов. Здесь — начало всего, здесь я впервые в жизни потеряла голову, стыд, совесть и пропала, на долгие годы попав в плен не только твоего, но и своего собственного чувства. Проезжая мимо безликих офисных зданий, я всегда дрожу, потому что вспоминаю легкий падающий снег, тут же тающий на горячем стекле машины, и запоздалое ощущение опасности — одна фраза, сказанная тобой — я знаю, что потом будет очень плохо.

Тогда я не думала, что это потом когда-либо наступит. Тогда я не думала, что это потом будет таким ужасным. Тогда я вообще не думала, потому что чувствовала — после многих лет сравнительно спокойной и организованной жизни я чувствовала, что внутри меня оживает нечто давно забытое и похороненное — выползает любовь, просыпается желание, ворочается ревность. Все это казалось мне далеким и более ненужным прошлым, пережитком молодости, привилегией неопытности и платой за невинность. Я была уверена, что это уже давно прошло, как детская заразная болезнь или первое неумелое похмелье. Но именно там, под тихим и теплым падающим снегом, я поняла, что ошиблась. Я только не сумела оценить чудовищные размеры этой ошибки. И всякий раз, когда на лицо падает снег, я снова слышу про потом, и осознаю, что потом — это уже сейчас.

Неподалеку от этого места есть небольшой, вечно грязный перекресток, где безостановочно ползут большие грузовики и подпрыгивают на рельсах замотанные легковушки. И это место ничем не примечательно, кроме одного момента — однажды ты вышел из машины, пока мы стояли в пробке, постучал в боковое стекло, я открыла, а ты вдруг поцеловал меня и тут же убежал, потому что поток стронулся с места, загудел возмущенно клаксонами. Я не успела ответить тебе тем же, но до смерти буду помнить широко раскрытые счастливые глаза и нежные мягкие губы. Это был один из первых поцелуев любви — не близости, не желания, не примирения, не ненависти — все эти поцелуи у нас еще впереди, и несть им числа. Это был один из немногих поцелуев любви — чистой, тихой и нежной, не связывающей и не обременяющей, не требующей и не осуждающей, простой, безыскусной, безусловной любви. Боюсь, что больше их не было…

Неприметный дворик там же, на северо-западе. Мы провели в нем долгие часы нашей совместной жизни. Когда-то я говорила тебе, что я больше, чем жена, и это безмерно раздражало тебя. Но посуди сам — последние годы мы прожили друг с другом гораздо больше времени, чем дома, если вычесть ни к чему не обязывающий ночной сон-забытье, в котором каждый из нас все равно оставался одиноким. Так что я, как всегда, права — мы жили с тобой все это долгое время, пусть плохо и недружно, но жили, и это была очень насыщенная жизнь, выпадающая далеко не каждому, жизнь на грани любви и смерти, жизнь за гранью добра и лжи, жизнь вне законов общества и морали, жизнь на вынос, жизнь на слом. В этом самом дворе я задыхалась от боли и непонимания, от счастья и обиды, от стыда и отчаяния. В этом самом дворе, спустя 2 недели после начала задержки, я показывала тебе тест с отрицательным результатом. Еще не зная, почему ты требуешь предъявить вещественное доказательство, и в то же самое время, подозревая меня в беременности, обращаешься со мной нечеловечески грубо. Еще не понимая, что у тебя свое понимание ласки и заботы, а у меня свое, и они нигде не пересекаются, словно параллельные линии в евклидовой геометрии.

Много времени спустя ты признаешься мне, что в тот месяц протыкал презервативы иголками, потому и требовал от меня двух полосок. Ты думаешь, я обиделась на тебя за обман — ничего подобного. Я всегда жалела, что сама не сделала этого раньше, ожидая, пока бог из машины решит наши проблемы. Но бога нет, и однажды я взяла его функцию на себя. Оказалось, бог есть, и он все видит — нам с тобой так и не было суждено зачать ребенка — ни обманом, ни честным образом, ни вопреки, ни благодаря…

Хорошо, что это место перестроили — мне было бы больно знать, что оно еще существует, когда нас уже нет.

Однажды мы долго путешествовали по набережной реки на север города в поисках уединения. Стоял рабочий полдень, и везде были люди. Ты нервничал, я переживала, мы проехали почти до окраин, пока вдруг не увидели огромный пустырь и свалку, а рядом — красивое лесное озеро. Все это был город, и в то же время вокруг случайным образом не оказалось ни души, словно мы были Адам и Ева. Мы уже таяли в руках друг друга, как вдруг сзади послышался рев заводящегося мотора — это был экскаватор, приступающий к работе. Проезжая мимо нас, он замедлил ход — трудно было бы недооценить столь волнующее зрелище. И в этот момент я осознала, что вокруг не лесное озеро, и не уединенный уголок, а загаженный пожарный пруд и свалка, и это — метафора наших отношений, воочию представленная мне будто нарочно. То, что казалось таким святым и чистым, в глазах экскаваторщика было самой грязью, но вокруг нас любой понял бы именно экскаваторщика. Пришло время, и ты сам стал тем экскаваторщиком.

Изо всех городских дорог я больше всего не люблю новое кольцо и тот сектор, что связывает юго-восток и юго-запад города. Когда едешь по внутренней стороне кольца, по правую руку находится очень бодрое и зеленое в теплое время года кладбище. Я вижу его с противоположной стороны кольца и почему-то живо представляю себе по-американски жизнеутверждающие похороны — все в черном, играет музыка, люди печальны и прекрасны. Ужас только в одном — кладбище и та, могила, куда хоронят то ли меня, то ли кого-то из близких мне людей, расположено на пригорке, чуть выше кольца, и все проносящиеся мимо машины притормаживают, чтобы в красках и деталях насладиться оптимистической трагедией чужой смерти. Все мы, пришедшие скорбеть, словно стоим на арене цирка, а толпа ревом приветствует нас. Ave Caesar, morituri te salutant! И я, и мое горе, и мое платье, и даже отношения с покойным (пусть и неизвестно кем) — все напоказ. Но скорость кольца велика, и водители в машинах видят картинку смазанной, без особых оттенков и выражений, и у них нет времени, чтобы давать происходящему эстетическую оценку — они просто смакуют вид целиком и радуются тому, что они на своем месте, а мы — с покойником, разумеется, — на своем. Так и проходила наша жизнь — на виду у всех, кто нас окружал (или почти у всех, ибо всегда есть люди, для которых тайное становится явным в самую последнюю очередь). Мы рыдали, ругались, калечили друг друга, а наблюдающим со стороны это казалось прекрасным, богатым чувством, мы жили в застенках друг у друга, а со стороны это представлялось тихим раем, мы бились о скалы, а для проезжих туристов это было самое романтичное место… Конечно, нам говорили, что это опасно, но ни одна живая душа не предупредила нас, что война это не эстетично, что это грязно, что это страшно, что это заканчивается кровью, слезами и сепсисом, а потом, как водится, — ампутацией. И, как часто бывает на войне, внеплановую операцию делают без наркоза.

У меня есть несколько мест, чье приближение до сих пор заставляет мое сердце биться чаще. Не от счастья, поверь. Это страшные места, это даже не кладбища, это концлагеря, в которых я была заключенной. Надо заметить, добровольной заключенной. Дальний юго-восток города, пустынные диковатые улицы, странные дороги, неизвестно почему сохранившиеся лесопарки, возникающие из ниоткуда стражи порядки, не раз ловившие нас посреди самого сокровенного, — такова моя личная территория концлагеря, где в любой момент могло произойти все, что угодно. Ты мог часами разговаривать со мной сквозь зубы, после чего я в отчаянии абсолютно голой выскакивала на дорогу и бежала сквозь страшный ночной лес по колючему снегу. Ты мог самозабвенно ругаться со мной, я шла пешком по пустынному шоссе, ты догонял меня, все начиналось сначала и заканчивалось безобразной сценой полудраки, после чего я в беспамятстве летела обратно по мокрому и скользкому асфальту кольца, тайно желая, чтобы слезы застлали мне глаза настолько, чтобы я однажды улетела прямо в небо. Я звонила тебе с дороги, я рыдала в трубку от невыносимой боли — боли непонимания, самой страшной и неизбывной боли, которая только может быть, ведь в отличие от боли неразделенной любви эта боль не проходит никогда и с каждым разом поднимается на все новые и новые высоты.

Другое такое место лежит за границами города и по площади равно какой-нибудь маленькой европейской стране. Но для меня это та же зона, какой она была для сталкера в фильме Тарковского или романе братьев Стругацких. Прекрасное своей неухоженностью, заброшенностью, неприкаянностью и непредсказуемостью место, где ты обречен ходить кругами, каждую минуту опасаясь подвоха — взрыва, выстрела в спину, незваного гостя, липкого прикосновения смертельной паутины и откуда не можешь выйти по своей воле, пока не исполнишь то, ради чего появился здесь. Неприветливые леса, вечно раскисшие от дождей поля, грязные дороги, серые люди, все кажется мне теперь нереальным, а ведь именно здесь я, нет, мы прожили последние несколько лет. И каждая точка на карте, даже поставленная случайно, означает в нашем случае какой-то день, какое-то место, какое-то событие. Не могу вспомнить ничего, чтобы вызвало у меня смех или хотя бы улыбку — словно вся эта огромная территория — зона моей скорби. Помню только ссоры, обиды, боль, сожаления и слезы, как будто все это время я блуждала если не по аду, то уж точно по чистилищу.

Еще одно точное слово вырвалось у меня опять-таки не случайно. Это место было моим личным чистилищем, но кто приговорил меня или точнее нас к нему, кто выбрал эту мрачную серую дорогу, по которой мы неслись в разные концы города и обратно, кто назначил нам это место вечной ссылки? Ведь мы могли купаться под горячим южным солнцем, любить друг друга на чистом альпийском снегу, греться у пламени камина, плакать над пьесами Шекспира, замирать от восторга при звуках музыки, но всего этого мы были лишены — и по чьей же доброй или злой воле? Может быть, всевидящий бог наказал нас так жестоко за то, что мы жили во лжи и обмане, крали чужое счастье и калечили своих близких? Да нет же, это ты приговорил нас к бессрочной каторге-чистилищу, рассудив так — раз мы не можем достичь идеала, значит, мы обязаны быть наказаны и должны страдать, пока не покаемся и не сделаем так, как надо. Ты сам выбрал такой путь для себя, мне ничего не пришлось выбирать — я была изгнана из рая тобой и вместе с тобой по твоей же воле. Ты посчитал, что именно по моей вине мы не можем быть вместе, поэтому присудил мне жизнь, полную страданий и лишений — суровые, неласковые встречи, холод и неудобство, болезни и ссоры, а в промежутках между ними — крохотные прогалы счастья и абсолютного растворения друг в друге.

Ты был суров — ты сделал все, чтобы я каждую секунду ощущала себя виноватой, ты постоянно говорил мне об этом, напоминал, настаивал, упрекал, словом, поступал так, как вела себя мать из одной английской сказки, прочтенной мной в детстве. У нее было двое прекрасных детей, сама же она была красавицей, по воле злого колдуна превращенной в уродливую горбунью, которой колдун наказал жестоко обращаться с детьми, иначе они умрут. И несчастная мать пинала, и била, и ругала детей почем зря, но они узнали страшный секрет и убили чародея, поднявшись на вершину холма, а когда спустились вниз, то не узнали свою мать — их встретила добрая, прекрасная женщина, с глазами, полными слез. Она попросила у детей прощения за все зло, которое причинила им, будучи злой горбуньей, и дети простили ее и жили бы долго и счастливо, но мать раньше времени сошла в могилу, видимо, не в силах пережить своего прошлого. Я часто рассказывала тебе эту сказку, ты молчал, я же в глубине души надеялась, что твоя жестокость и бессердечие ко мне — те же страшные чары, наложенные самим тобой. Но стоит чарам спасть, как ты все поймешь, и я увижу прекрасного и доброго человека, застенчиво поцеловавшего меня на переезде. Но время шло, а чары, наложенные тобой, становились все изощреннее, проникали в твою душу, и я уже не смогла бы отличить, где ты, а где — злая воля колдуна. Вы стали одним целым, и я поняла, что ты так и будешь бить и пинать меня, несмотря на свою любовь ко мне, а я больше не смогу верить в то, что это чувство и вправду существует.

Зона — это не только место, но и время. У меня иногда складывалось впечатление, что вся наша жизнь проходила ночью — в темное, серое, унылое время суток — либо ранние утренние часы, либо поздние вечера, вот и все, что у нас было. И время было под стать месту — такое же бесцветное, безликое, как будто сама природа ставила перед нами фильм в сепии, лишая нас красок и цветов, высасывая из нас остатки жизни. Мы словно вращались по кругу диаметром несколько сот километров в безрадостном электрическом освещении, в то время, как стоило нам слезть с карусели, и мы бы увидели совершенно иной мир. Но мы каждый день, словно заключенные на работу, ходили на одни и те же черно-белые сломанные аттракционы с выжившим из ума смотрителем, который вновь и вновь запускал карусель, и мы кружились, кружились, кружились…

Почему никто из нас не покинул зону добровольно, не прервал безрадостный путь по кругам чистилища, неужели чувство, которое мы испытывали друг к другу, а потом и его отрыжка — привычка, было для нас сильнее инстинкта самосохранения, ужаснее страха потерять близких, мучительнее боли и унижения, страшнее отчаяния одиночества? Или это было сродни наркотическому опьянению мозга, когда краткий миг удовольствия или даже иллюзорная надежда его достичь заставляет больного преодолевать мучительный и опасный трип?

Наша последняя встреча произошла в этой же самой зоне, где мы бессчетное количество раз ссорились и мирились, били друга под дых и обнимали до хруста костей, тонули в грязи обвинений и признавались в вечной и чистой любви, кричали и молчали, умирали и возрождались. Но тот раз был самим смотрителем-богом предназначен стать последним.

За полгода до этого момента я написала пророческие стихи, еще не зная, что они станут последними в своем ряду:

Я предложила все начать сначала,

Я предложила прошлое забыть.

Ты на меня кричал, а я молчала,

Не в силах больше за двоих любить.

Я предложила все начать сначала,

Я предложила — с чистого листа.

Ты упрекал, а я опять молчала,

Не в силах осознать, что — пустота.

Я предложила все начать сначала,

Я предложила просто, чтоб начать.

Но ты молчал, и я теперь молчала.

У нас так много времени молчать.

Так однажды заканчивается любое место и любое время, и с этим концом для меня умерло еще много других мест — набережные реки, прямые и длинные шоссе, заброшенные церкви, лесные тропки, придорожные забегаловки, словом, целый мир, совершенно не связанный с тем местом и временем, в котором я обитаю сейчас. Это словно параллельная реальность, и она была ею все эти годы, и ты, и мы оба — тоже были ею. Сейчас, минуя эти места, я думаю о них как о том, втором Городе, который и был и не был в моей жизни. Придет время, и я точно так же буду думать о тебе — о том, как ты и был, и не был. Но пока это время еще не пришло, и вторая реальность мучительно вторгается в меня всякий раз, возникая за стеклом автомобиля, и я понимаю, что ни город, ни время для меня еще не закончились. А жаль.