Под грязью пустота

Александр Золотько

«Под грязью – пустота» – заключительный роман трилогии А.Золотько «Наблюдатель». Наблюдатель начинает сам вершить суд. Он теперь – часть силы и носитель ее. Она безлика. Но она – сила. И не важно, кто отдает приказы. Пролитая кровь смыла все: веру в справедливость, уверенность в своей нужности. Ты сам становишься беспредельщиком. Пустота засасывает Наблюдателя, тянет вниз. И теперь уже не отпустит его никогда. До самой смерти.

Глава 1

Кровь

— Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю! — с каждым разом женский крик поднимался все выше, — Я не знаю! Не знаю!

— Может, она и вправду ничего не запомнила? — спросил стоявший чуть в стороне Нолик, — Я бы на ее месте уже всех сдал.

— Ты бы точно — сдал, — обернулся к нему Кирилл, — и язык у тебя слабый, и натура ссыкливая.

— Это ты у нас из цельной деревяшки вырезанный, из дуба. Я себе в прошлом году палец дверью прибил — думал ежика рожу. А ты ей уже два ногтя снял.

— Два ногтя — не две руки. У нее еще восемнадцать осталось. Правда, милая?

Женщина всхлипнула и дернулась, словно пытаясь отползти. Косметика размазалась от слез и капель дождя, все тело колотила крупная дрожь.

— Я, правда, не знаю ничего! Все вам сказала… И ментам то же самое рассказала. То же самое! Не нужно больше! Пожалуйста, не нужно!

Нолик вытащил из пачки сигарету и щелкнул зажигалкой:

— Так, может?..

— Может, — кивнул согласно Кирилл, — все может. Только мы должны знать наверняка. Ты слышал, что сказал Краб? Хозяин хочет знать все наверняка. Ты хочешь потом объяснять что-то Крабу?

— На хрен. — Нолик передернул плечами.

— То-то и оно. Там у меня в багажнике где-то паяльная лампа. Достань.

— Нафига? Лучше ты ей еще по ногтям пройдись. Я этой вони паленого не переношу.

— Ноготки — само собой. Вот с указательного пальчика и снимем. Только в нашем деле нельзя на одном зацикливаться. Боль должна быть сильной и разнообразной.

— Ну тебя…

— Ага, ты вот вони не любишь, а прикинь, как оно будет, если твоим паленым салом завоняет?

Нолик сплюнул и, осторожно переступая лужи и грязь, двинулся к стоящей неподалеку на поляне машине.

— Так, может, еще чего вспомнила? — Спросил Кирилл. — Кто, сколько, как именно?

— Я же сказала.

— И тебе себя не жаль? Ты вон, сколько бабок на маникюр угробила. Не жалко?

— Правда, я сказала все, все-все. Там такое творилось! Ужас…

— Ты еще ужасов толком не видела, — Кирилл щелкнул плоскогубцами.

— Нет! — женщина забилась, но веревки надежно удерживали ее руки. — Не-ет!

Кирилл перевел взгляд с правой руки женщины на левую. Мизинчики уже, как бы того… Теперь очередь безымянных. Кирилл плоскогубцами подцепил край длинного наманикюренного ногтя.

— Ну не нужно, пожалуйста, не нужно, — женщина словно забыла все другие слова, — не нужно, пожалуйста…

Ноготь приподнялся, медленно, не торопясь. Женщина закричала, сразу, не дожидаясь, пока боль станет невыносимой. Она уже дважды испытала КАК это больно.

Ноготь хрустнул, Кирилл поморщился и перехватил его плоскогубцами поудобнее. Из-под ногтя брызнула кровь, Кирилл почувствовал, как на его пальцы упали теплые капли.

Женский крик стал еще выше и, наконец, сорвался.

Кирилл покосился на лицо женщины. Глаза закрыты, из-под века выглядывает узкая мутная полоска белка.

— Что тут у вас? — Нолик поставил паяльную лампу на поваленное дерево.

— У нас тут обморок.

— Слушай, — Нолик оглянулся и заговорил отчего-то шепотом, — давай заканчивать и сваливать отсюда. Ну не сказала и не сказала. Краб, и тот согласится, что не могла она ничего скрыть. А?

Кирилл покрутил плоскогубцы в руках. Он и сам понимал, что баба уже сказала все, что знала о разборке в «Старой крепости», что ничего больше он из нее ни плоскогубцами, ни паяльной лампой не вытащит. Все это Кирилл прекрасно понимал. Но…

Кирилл искоса посмотрел на Нолика. Эта гнида свободно может потом ляпнуть по глупости или по пьяному делу, что не доработал Кирилл. Не дотянул. Кирилл вспомнил пустые глаза Краба. Нет, спасибо.

— Давай, пока она не пришла в себя — шуруй паяльную лампу.

— Я?

— Ты.

Нолик потоптался, потом вытащил из кармана куртки зажигалку и присел перед паяльной лампой.

— Холодно.

— Ей холоднее, в колготках на земле, — Кирилл посмотрел на перепачканные грязью ноги женщины. Ничего так ножки. Были.

— А правда, что она стриптиз показывала у себя в кабаке? — не оборачиваясь, спросил Нолик.

— Правда, сам видел.

— И как?

— Один мужик прямо под столиком и кончил.

— Серьезно? — Нолик засмеялся.

— Ага, там с ним рядом баба сидела, увидела, как он дрочит и хай подняла.

— Да… — протянул Нолик, — такую бабу и паяльником…

— Жалко?

— Такой товар пропадает.

— Ну давай, я тогда займусь лампой, а ты можешь ей вставить на прощание.

— Ну тебя, — недовольно ответил Нолик, но на раскинутые бабьи ноги глянул.

— Давай — давай! — засмеялся Кирилл. — И ей напоследок удовольствие доставишь.

Нолик сглотнул и огляделся.

— Чего головой крутишь, на сорок километров вокруг ни одной живой души. Лес и лес.

— А…

— Да не тушуйся — дело молодое, здоровое.

Нолик встал.

— Ты это серьезно?

Кирилл взял из руки Нолика зажигалку. Похлопал его по плечу:

— А ты как хотел бы? Да не мнись ты, фраер. Или не встанет?

Нолик подошел к лежащей женщине, наклонился. Дотронулся до лица. Снова оглянулся на Кирилла.

— И хочется, и колется?

— Все лицо размазалось…

— А ты его шапкой прикрой, — Кирилл щелкнул зажигалкой, и паяльная лампа загудела, — давай, решай.

В грязи вся, подумал Нолик, но фигура, так — ничего. В другом бы месте ее прижать.

Короткая юбка сбилась кверху, открывая тонкое, не по сезону белье. Нолик потер руки. Облизал губы.

— Вот она сейчас в себя придет, начнет орать — еще труднее будет, — прокомментировал Кирилл.

Нолик провел рукой по затянутому колготами бедру, прислушался к своим ощущениям. Внутри не шевельнулось почти ничего, только что-то похожее на отвращение. Или сожаление.

— Нет, — Нолик встал, — не хочу, пока трахну — весь в грязи вывожусь.

— Принеси что-нибудь из машины, постели.

— Стемнеет скоро — тогда вообще не выберемся.

Кирилл посмотрел на затянутое тучами небо. Это да, это Нолик прав. В темноте отсюда можно и не выбраться.

Бабу можно уже и не допрашивать. Нолик теперь фиг кому про все это расскажет, его пацаны достанут, если узнают как он перед бабой облажался.

— Ладно, будем уезжать, — Кирилл погасил паяльную лампу.

— Ага, — Нолик вздохнул облегченно, — а с ней что?

— С ней? — Кирилл вынул из кармана нож, — Работай.

Нолик автоматически поймал нож, посмотрел на него.

— Я?

— Ты, а я пока соберу все наше, чтобы ничего не забыть, — Кирилл осторожно обтер с плоскогубцев кровь клочком старой газеты.

Женщина все еще лежала без сознания.

— А, может, ну ее? Сама за ночь подохнет.

— А если не подохнет? И Краб ясно сказал — никого не оставлять. Давай.

— Ладно, — сказал Нолик.

Нож был простой, кухонный, с засаленной деревянной ручкой. Наточенный, подумал Нолик, пощупав лезвие большим пальцем. Это теперь ее как? В драке пару раз он ножом пользовался, один раз пацана отправили в больницу, еле откачали. Но там он бил наотмашь, не особо заботясь о том, куда попадет. Сейчас…

Кирилл подобрал с земли какую-то мелочь и теперь с интересом наблюдал за Ноликом.

— Ты скоро?

— Сейчас.

В сердце. Ткнуть пером в сердце и все. Нолик присел возле женщины и расстегнул на ней курточку. Где тут у нее сердце? Под грудью. Нолик положил руку на грудь. Сдвинул ниже. Вроде бы здесь. Стучит медленно, как бы нехотя.

Нолик переложил нож в правую руку, лезвием в сторону большого пальца. Потом перевернул его, отвел руку для удара. Еще можно в ребро попасть. Левая рука нащупала ребра женщины под левой грудью.

Вот ведь зараза! Нолик приложил лезвие так, чтобы оно прошло между ребер, левую руку положил сверху, на кулак правой. Ему почему-то казалось, что нож будет идти трудно, с хрустом разрезая тело, но лезвие скользнуло легко.

Нож плавно вошел в плоть под давлением рук Нолика по самую рукоять. Нолик оглянулся на Кирилла.

— Все? — спросил Кирилл.

— Не знаю, — Нолик посмотрел на свои руки и на бурую рукоять кухонного ножа, неестественным наростом торчавшую под грудью, — кажется…

И тут женщина закричала. Она пришла в себя, почувствовала новую, жгучую, последнюю боль и закричала.

Ноги в изящных полусапожках заскребли по земле, тело выгнулось. Нолик от неожиданности вскочил и замер над бьющимся телом.

Женщина кричала, высоко и пронзительно, широко открыв рот, дергаясь всем телом. На месте ее удерживали только руки, привязанные к поваленному дереву.

— Так и будешь стоять и слушать? — крикнул Кирилл.

— Так я это…

— Нож проверни, козел.

Нолик наклонился и попытался схватиться за рукоять, но тело билось, и он никак не мог этого сделать.

— Лежать, дура, — Нолик наконец не выдержал и левой рукой прижал тело к земле. Правой — провернул нож в ране.

Женщина продолжала кричать.

Да что же такое! Где же ее сердце? Нолик, теряя контроль над собой, рванул нож в сторону, еще раз. Чтобы удержать бьющуюся женщину ему пришлось надавить на нее коленом. Да что же ты так бьешься?

Нолик еще раз ударил ножом, уже не думая о том, куда бьет, и не помешают ли ребра. Еще раз, под грудь, под левую сучью грудь.

Запах крови. Животный крик. Рывки ставшего вдруг невероятно сильным тела. Еще удар.

Крик прервался. Попал. Теперь провернуть лезвие. А потом…

Нолик резко вскочил, выдергивая нож. Полетели капли крови, не на него, мимо. Тело выгнулось еще раз, ноги мелко засеменили, нанизывая прошлогодние полусгнившие листья на высокие тонкие каблуки полусапожек.

А потом все кончилось.

— Пошли, — сказал Кирилл.

— Ага, — Нолик кивнул и, не отрывая взгляда от застывшего на земле тела, шагнул назад, споткнулся и чуть не упал.

— Осторожней, убьешься, — предупредил Кирилл.

— Ага, — снова ответил Нолик, — у нее вон ноги дрожат.

— Это у тебя ноги дрожат. Пошли в машину.

— А мы ее закапывать не будем?

— На кой?.. Тут, между прочим, еще волки водятся. Приберут. Если снег не выпадет — хрен, кто сюда до самой весны доберется. А если выпадет — и ее прикроет. Поехали. Нож только не потеряй.

— Ага.

Минут сорок джип петлял между деревьев, пока выехал на заброшенную лесную дорогу. Нолик уже успокоился, Кирилл включил фары.

— Слушай, — спросил Нолик, — а зачем Хозяину сдалась эта разборка в кабаке? Пусть себе менты и разбираются.

— Не знаю.

— Этого Солдата все равно же пришили. И кодлу его тоже.

— Вот-вот. Пришили. А ты теперь скажи, кто это смог их замочить, если два месяца ни менты, ни мы не смогли этого сделать.

— И то…

— Вот именно.

— Третье января. Классно год начинается, — помолчав сказал Нолик.

— Не то слово.

— А баба была единственной, кто все видел?

— Там был полный кабак народу. Только фиг кто обратился в ментовку. Подобрали там только то ли двух, то ли трех раненых. Ну и из всей обслуги ресторанной уцелели трое — эта вот стриптизерша, лабух из ансамбля и солистка.

— Теперь двое, — сказал тихо Нолик.

— Теперь двое, — согласился Кирилл, — а то и меньше.

— К остальным тоже поехали?

— К лабуху поехал сам Краб.

— Твою мать, — сказал Нолик.

— Вот именно.

Джип бросило на ухабе, Нолик прикусил язык, выматерился и замолчал.

Наблюдатель

А если попросить медсестру поправить одеяло, то она наклонится над ним, халат приоткроется и он сможет рассмотреть качающуюся прямо перед лицом грудь. У Лизаветы грудь просто сказочная и белья она не признает. А у ее напарницы, Валечки, грудь поменьше, и предпочитает Валечка фирменное кружевное бельишко.

— Лиза, вы мне одеяло поправьте, — слабым голосом, как и положено смертельно больному человеку, попросил Гаврилин.

— Опять? — скептически улыбнулась Лизавета.

— Опять. Очень у вас комкающиеся одеяла.

Лизавета улыбалась. Кто сказал, что бабе не приятно, когда мужики пялятся на ее сиськи? Мудак какой-то и сказал.

Как быстро у нас формируются больничные привычки, подумал Гаврилин, любуясь глубоким вырезом халата. В благословенную лечебницу «Гиппократ» он попал утром первого января. Сейчас только вечер третьего, а он уже научился ловить маленькие радости этой клиники.

— Так хорошо? — спросила Лизавета, наклонившись к Гаврилину и слегка поправив одеяло.

Гаврилин с трудом перевел взгляд с ее грудей на лицо и изобразил на лице наслаждение.

— Да, еще как!

Лизавета еще несколько секунд позволила ему наслаждаться зрелищем, потом выпрямилась и вышла. Если бы не рана… две раны, поправил себя Гаврилин, то я бы ей…

М-да… Как это банально — роман выздоравливающего с медсестрой. И к тому же, если бы у него не было в боку дырки… двух дырок, снова поправил себя Гаврилин, то фиг бы он с Лизаветой познакомился.

И, кстати, очень интересно, такое обслуживание клиентов входит в их прямые обязанности, или является результатом личной договоренности и величины предложенного гонорара. Вопрос, между прочим, далеко не праздный. Как бы плохо Гаврилин не разбирался в женском белье, но понять, что бельишко Валечки стоит куда как дорого он способен. Так что, медицинский персонал тут зарабатывает неплохо.

Плохо вот только считать чужие деньги. Хотя… А что еще прикажете ему считать, одиноко лежащему в двухместной палате? Раны?

Тогда считать мы стали раны, товарищей считать… Стихотворение «Бородино» одного из великих русских поэтов. У господина Гаврилина имеется две раны, резанная и огнестрельная. Обе рядом, на левом боку.

И, как объяснил врач, обе могли бы оказать куда более разрушительное действие на организм героического наблюдателя, попади, соответственно, нож и пуля, чуть в сторону. А так — разодранные сантиметров на тридцать телеса, плюс два почти аккуратных отверстия, немного отягощенные сломанным ребром. Пуля прошла навылет.

А чуть-чуть в сторону — и ага, летальный исход.

Но не нужно о грустном. Все равно в истории болезни записано недрогнувшей рукой врача — гепатит. Причем гепатит Б, передающийся капельным путем, или как там правильно говорить.

Вот такой вот специфический «Гиппократ». Всякий желающий свободно может лечить тут свои огнестрельные ранения, не боясь привлечь внимания охранников закона. Гепатит, он и есть гепатит.

И к Конторе клиника, похоже, никакого отношения не имеет. Во всяком случае, во время вчерашнего посещения Григорий Николаевич вел себя очень корректно и сдержанно. И никто перед ним на вытяжку не становился.

Вспомнив о посетителе, Гаврилин поморщился. Все они на одно лицо, большие начальники из Конторы. Уверенные, пожилые, подтянутые и корректные.

Здравствуйте, как самочувствие, чего вам хочется, какие планы на будущее. Какие планы?

Гаврилин взял с тумбочки пульт управления телевизором и нажал на кнопку. Чем тут радуют обывателей?

Как обычно. Местные телеканалы продолжают смаковать гибель Солдата и его группы. Теперь, правда, в комментариях звучит слово «банда», но это уже вопрос лексики.

Банда, группа, — простой народ теперь может счастливо и свободно вздохнуть, а народ непростой вернуться, наконец, в родные пенаты после каникул на Канарах и прочих Гавайях. Теперь можно не бояться, что в окно влетит пуля или граната. Можно не бояться. Или почти не бояться.

В телевизоре как раз девуля с почти умным видом вещала, что в органах никто ничего не подтверждает и не опровергает. Да — трупы. Да — свидетели. Нет — никаких версий.

Гаврилин переключил канал. Никаких версий, никаких комментариев. Следующий канал. Да — трупы. Много трупов. Девушка, участница банды, была убита очень профессиональным ударом в горло, что несомненно…

Гаврилин выключил телевизор. Да. В смысле… В каком там смысле! Его до сих пор тошнит, когда он вспоминает сочный хруст хрящей под ребром левой ладони.

Хоть умерла сразу! Гаврилин закрыл глаза, но тут же их открыл. События новогодней ночи встали перед глазами очень ярко и сочно. Залитый кровью пол, скорченное тело в темно-красной луже, и Наташка, в прыжке пытающаяся достать ножом, его, Гаврилина.

Левый бок под повязкой запекло. Первый раз она его все-таки достала. Во второй точно бы убила. Тут у него выбора не было. Но все-таки…

Горло ломается с влажным хрустом, тело, сразу ставшее мертвым, падает на пол, а он замирает неподвижно, а потом…

Черт с ним, с тем Новым годом. Он выжил. Просто выжил и все. И никто, даже Григорий Николаевич, не усомнился в том, что он имел право выжить.

Во всяком случае, пока не усомнился. Приказал лечиться и готовиться к новому заданию. И обещал перед этим заданием отпуск. Куда захотите, Саша, куда захотите.

Пару баб, пароход выпивки, и — в Антарктиду всего на одну полярную ночь.

Гаврилин попытался изменить позу и застонал. Больно. Хотя он ожидал худшего. Даже в сортир ходит самостоятельно. Не хватало еще, чтобы Лизавета и Валя ему утку совали.

Это мы через недельку — полторы посмотрим кто кому и чего будет совать. И бельишко поближе рассмотрим и обширным бюстом поиграемся. Потерпите девушки, потерпите. Гаврилин до вас еще доберется.

Если до этого с тоски не помрет.

Гаврилин взял с тумбочки журнал, открыл, закрыл и запустил его в другой конец палаты. Журнал со шлепком съехал по стене на пол.

Вот ведь странно — он даже не догадывался, как привык работать, как привык ломать голову над идиотской проблемой

Палача и как привык бояться за свою жизнь. И понял это только тогда, когда такая необходимость отпала.

Живи и радуйся. Эти двести килограммов взрывчатки обнаружили в подземном гараже Центра досуга в результате анонимного телефонного звонка. Около пятисот новогодних посетителей остались живы. Можно это записать в свой актив, или все-таки, это Палач пожалел их всех?

И, кстати, что с Палачом? Хорунжий приезжал сегодня утром, завез папочку с бумагами и сообщил, что Палача обнаружить не удалось, ни живым, ни мертвым. Хорошо или плохо?

И еще эта записная книжка Палача, наследство, как он ее назвал. Что там? Гаврилин в первые же минуты пребывания в своей палате засунул ее в матрац. На всякий случай. Выздоровеем — посмотрим. Пока с него достаточно материалов по предстоящей операции. Отдохнете, Саша, и вот тогда уж, с новыми силами… Как же, как же! Не успел человек прийти в себя, как ему тут же ненавязчиво суют папку с биографиями и фотографиями типов малоприятных и малоинтересных. Слава Богу, хоть не долго пришлось пялиться в истории жизни городских уголовников. Самых сливок общественного дна.

Ты, мужик, сам-то понял, что сказал? Гаврилин закрыл глаза. А что вы хотели от смертельно раненного героя невидимого фронта? Герой хочет спать, герой хочет… Герой много чего хочет. Хорошо еще, что Хорунжий из соображений секретности папку увез до следующего посещения. А то ведь дисциплинированный Гаврилин не взирая на страшные боли в героически простреленной и прорезанной груди, лежал бы и тупо пялился в интеллектуальные лица авторитетов. И, кстати, обидно. Первоначально, еще до того, как отношения с Конторой стали официальными, предполагалось, что он будет спасать отечество от врагов политических и, скорее внешних, чем внутренних. А с уголовниками…

В дверь постучали. Три раза, с небольшим интервалом, легко. Лизавета. Классная все-таки больница. Даже медсестры и те стучат перед тем как войти в палату. Это если вдруг больной займется чем-нибудь непотребным.

— Да, — сказал Гаврилин и скомкал одеяло на груди. Нельзя себе отказывать в маленьких радостях.

— Скучаете? — спросила Лизавета.

— Еще как!

— Тогда к вам компаньон.

— Неужели ваше руководство сжалилось и решило поставить сюда двуспальную койку? Тогда я буду требовать вашего назначения на вакантную должность ночной сиделки.

— Лежалки, — сказала Лизавета.

— О позе договоримся дополнительно, — с мечтательным выражением лица сказал Гаврилин.

— Ловлю на слове, — совершенно бесстыдно улыбнулась Лизавета, — а пока мы к вам подселим еще одного больного.

Лизавета подошла к пустовавшей до этого койке и сняла покрывало.

— А мне одеяло поправите, Лизонька? — спросил Гаврилин.

— Обязательно.

— Привет! — прогремело от двери.

— Вечер добрый, — ответил Гаврилин.

Ничего так напарник, уверенный в себе. Гаврилин ответил на крепкое рукопожатие, отметил, что сила у парня есть.

— Ты здесь давно? — спросил новенький.

— С первого января.

— С самого праздничка. И как здесь?

— Жить можно.

— А с кем?

— Чур, Лиза моя, — сказал Гаврилин и погладил Лизавету по руке, за что был награжден улыбкой и более длительным чем обычно, созерцанием колышущегося бюста.

— Это мы еще посмотрим, — заявил новенький, а когда совершенно довольная Лизавета вышла, примирительно сказал, — на чужих женщин я никогда не лез. Никита.

— Что? А, Саша, — Гаврилин еще раз пожал руку, — Гаврилин.

— Колунов.

— В детстве дразнили Колуном?

— Ничего подобного, — Никита засмеялся, — до сих пор с самого детства друзья зовут Клоуном.

Гаврилин тоже засмеялся. Слава Богу, теперь хоть будет не скучно.

— Тоже гепатитчик? — спросил Гаврилин.

— Ага, — Клоун ткнул пальцем себя в плечо, — навылет, огнестрельный.

Боль

Ни черта он не скажет. Даже если что-нибудь вспомнит. Следователю это было понятно с самого начала. Но обряд должен быть выполнен. Следователю было скучно, скукой сочились запотевшие окна кабинета, скука пропитала стены, оклеенные выгоревшими обоями. И голос свидетеля, музыканта из ресторана «Старая крепость» Сергея Головина, тоже был невообразимо скучен.

— В одиннадцать часов все началось.

— В двадцать три ноль-ноль? — переспросил следователь.

— Не, минут в десять двенадцатого. В двадцать три десять, примерно.

— Такая точность! — следователь изобразил на лице нечто вроде улыбки, и такое же подобие улыбки как в зеркале появилось на лице музыканта.

— В одиннадцать мы начали мероприятие. Рита чего-то там сказала праздничное…

— Рита — это…

— Наша танцовщица, Маргарита… тьфу ты… Зимина.

— Продолжайте.

— Потом мы дали первую песню, и как раз между первой и второй все и началось.

— Между первой и второй перерывчик небольшой.

— Да, минуты полторы… — музыкант снова улыбнулся, демонстрируя следователю, что оценил его чувство юмора.

— Сколько это продолжалось?

— Что?

— Когда началась перестрелка в зале?

— Вот этого я точно сказать не могу. Мне показалось, что все это продолжалось несколько дней.

— Угу, — следователь кивнул. Дверь кабинета распахнулась, и появившийся на пороге капитан милиции выразительно постучал по наручным часам пальцем.

— Сейчас, — бросил следователь, дверь закрылась, — сколько человек, как вы говорили, помогли вам всем бежать?

Музыкант тяжело вздохнул. Все это он рассказывал уже трижды:

— Двое. И еще один из тех, кто нас захватил.

— Один из нападавших… — записал следователь.

— Тот, который убил нашего повара и официанток.

–… повара и официанток. И?

— Все. Мы потом побежали, а они все остались.

–… остались. Ознакомьтесь и подпишите.

Музыкант взял протянутые ему листы бумаги и, не читая, подписал их.

Следователь посмотрел на подпись, кивнул, расписался на бланке пропуска и отдал его свидетелю:

— Если что-то вспомните — позвоните.

— Обязательно, — сказал музыкант.

И он, и следователь прекрасно знали, что даже если музыкант и выкопает что-нибудь в своей памяти, то кабинет следователя будет последним местом, куда он эту информацию понесет.

Чего допрашивают, думал музыкант по пути к выходу из управления. И так все ясно — нарвался Солдат на парней покруче себя, вот и все. А то еще может быть, что сами менты его и грохнули.

А что, может, так оно и было. Музыкант поднял воротник и вышел на улицу, в пропитанную холодом и сыростью темноту.

Даже возле управления фонари не горели. Музыкант прошел по тротуару до угла, ступил на мостовую. Под ногой плеснуло.

Утонуть можно, зло подумал музыкант и пошел через дорогу, не обращая уже внимания на брызги. Дома приму сто пятьдесят и согреюсь.

— Головин? — рядом с музыкантом выросли две темные фигуры.

— Что?

— Вы гражданин Головин?

— Да.

— Поехали.

— Я только что от следователя…

— А нам насрать, — темная фигура справа приблизилась, и музыкант уловил тяжелую смесь перегара и табака, — сам в машину сядешь, или тебя туда вкинуть?

За спиной притормозила машина, щелкнула дверца.

— Садись.

Музыкант оглянулся по сторонам, но улица была пустой. В бок что-то больно уперлось.

— Не умничай и садись.

Музыкант обреченно вздохнул и подошел к машине.

Из открытой дверцы пахнуло теплом, табачным дымом. Довольно громко звучала музыка.

«Отель Калифорния», отметил музыкант автоматически и наклонился перед дверцей. Стоп. А куда это его и кто?

Он выпрямился и обернулся:

— А куда?

— За кудыкины горы, — один удар пришелся в солнечное сплетение, второй чуть пониже затылка. Музыкант не упал только потому, что его подхватили и быстро впихнули в машину.

Один человек сел на заднее сидение рядом с ним, второй — на переднее, возле водителя.

Пришел в себя музыкант только тогда, когда в лицо ему плеснули чем-то холодным, с сильным запахом мазута.

— Живой? — спросили откуда-то сверху.

Глаза были туго завязаны. Болела голова, подташнивало, на попытку подняться, запястья, стянутые чем-то за спиной, отреагировали острой болью. Музыкант застонал.

— Живой. У нас к тебе несколько вопросов.

Чьи-то руки сзади рывком подняли музыканта на ноги. Ноги держали слабо.

— Посади его на ящик, — сказал тот же голос.

За спиной музыканта что-то чиркнуло по полу и не сильно ударило его сзади по ногам.

— Присаживайся.

— Спасибо, — автоматически сказал музыкант.

— Потом поблагодаришь, — кто-то глухо хмыкнул за спиной, — а пока расскажи нам все о Новом годе.

Опять, подумал музыкант. Только на этот раз это не милиция. Точно — не милиция.

— Так я это…

— Уже ментам все рассказывал?

— Три раза уже!

— А нас, значит, не уважаешь? — голос спокойный, без угрозы.

— Нет, я…

— Что?

— То есть, да, уважаю. Просто…

— Просто ты к нам не хочешь относиться серьезно.

Музыкант почувствовал, как по спине потек пот.

— Я… серьезно, честно, я…

— Ухо, — спокойно сказал голос, и музыкант закричал.

Что-то будто раскаленным металлом обожгло голову слева, по щеке и шее разом потекли струйки чего-то горячего.

— У нас мало времени. А у тебя мало ушей. Потом мы займемся пальцами, а потом уже и твоим хозяйством. Это сможет благотворно отразиться на твоем голосе. Ты же у нас еще и певец?

Музыкант всхлипнул, рану жгло, страх и безысходность комком подкатились к горлу.

— Мне еще долго ждать? Еще ухо?

— Нет, не нужно, я все расскажу, что я не понимаю, я все расскажу. Честно!

Музыкант рассказывал торопливо, проглатывая слова и окончания, глотая слезы боли и страха. Все рассказать. Все. Он даже не забыл сказать о своем подозрении по поводу ментов. Или еще кто в погонах.

— Если что — узнаешь кого-нибудь из тех, кто в кабаке стрелял?

— Так их же всех…

— Не тех, кто был с Солдатом, других.

— Узнаю, конечно узнаю. Точно, — музыканту казалось, что именно от этих слов зависит его жизнь, именно от ответа на этот вопрос.

— Узнаешь… — удовлетворенно протянул все-тот же голос.

— Узнаю, конечно, узнаю.

— Дай телефон, — куда-то в сторону сказал голос.

Музыкант сквозь боль и гулкие удары крови слышал, как набирался номер на телефоне, потом снова послышался голос, но уже далеко, слов было не разобрать.

Музыкант застонал. Вся левая часть головы горела, а тело словно обложили льдом. Что же это такое? После того, как удалось в ту ночь вырваться из ресторана, когда за спиной затих автомат, музыкант подумал, что все, что вот осталось позади самое страшное приключение в жизни, что после такого — уже ничего не страшно.

А теперь, теперь было куда страшнее. Там он был одним из многих, потенциальной жертвой. Здесь…

Его уже сделали уродом. Его, а не кого-то там, в стороне. И что еще с ним могут сделать? Убить. Разрезать на куски? Они ведь даже не угрожали ему, они просто отсекли ухо для того, чтобы он поверил в серьезность их намерений. Быстро и по-деловому.

— А с этим что делать? — голос, незнакомый голос прозвучал прямо за спиной, — Слышь, Краб?

Краб. Музыкант знал это имя. Он слышал рассказы о человеке, стоявшем возле самого Хозяина, и рассказы эти могли испугать кого угодно. Внутри все оборвалось. Захотелось закричать, но музыкант только крепче сцепил зубы.

— Этого лабуха отвезите за город, на дачу. И ухо ему чем-нибудь залепите, чтобы не подох раньше времени.

Не подох. Не подох раньше времени. Музыкант застонал. По телу прошла мучительная судорога безысходности. Раньше времени. Теперь они определят время.

Теперь они решат, сколько ему жить.

Рывок за шиворот заставил музыканта встать. Что-то прижалось к пульсирующей болью ране.

— Да он обхезался!

— Застелишь чем-нибудь машину, — лязгнула тяжелая металлическая дверь, как в гараже.

Толчок в спину чуть не сбил музыканта с ног:

— Пошли, засранец.

Наблюдатель

Клоун разливался соловьем. Он трепался не переставая, размахивал руками, говорил тосты, следил за тем, чтобы стаканы были полными, и при этом не забывал время от времени поглаживать сидящую рядом с ним на кровати Леночку, дежурную медсестру из хирургии.

Верная Лизавета честно сидела возле Гаврилина и после каждого анекдота приваливалась грудью к его плечу.

Плечу было приятно, боку больно, но Гаврилин стоически переносил и то и другое.

Вот так всегда — хорошее и плохое распределяется только комплектами, подарочными наборами. Можно получить только одно? Можно, только хорошее уже кончилось.

— Саша, не сачкуй! — сказал Клоун.

— Ни в одном глазу, — провозгласил Гаврилин и поднял стакан, — предлагаю тост за прекрасных дам!

— Поддерживаю! — Клоун вскочил с кровати, — я такие тосты пью только стоя.

Гаврилин вздохнул и тоже встал, только медленно и осторожно. Такое чувство, что в боку у него отверстий как в дуршлаге, и каждое болит. Спасибо Лизавете — поддержала.

Заботливая баба. Вылечусь — женюсь. Гаврилин опрокинул стакан в рот.

Свиньи мы все-таки. Такой коньяк глушить стаканами. Его же нужно смаковать маленькими глоточками и закатывать при этом глаза!

Гаврилин зацепил с тарелки дольку лимона, сунул его в рот и поморщился.

–… Подходит к водителю «москвича» и говорит: «Что, мужик, и тебе анекдоты о шестисотом мерсе и «запорожце» надоели?», — Клоун хлопнул рукой по колену и первым захохотал.

Так себе анекдотик, подумал Гаврилин. Но Клоун так заразительно смеется, что даже старые анекдоты ему можно простить.

Леночка из хирургии просто счастлива от внезапной встречи.

— А теперь, — сказал Клоун, отсмеявшись, — за знакомство.

— Пили уже, — продемонстрировала наблюдательность Лизавета.

— Так то мы пили за просто знакомство, а теперь выпьем за близкое знакомство.

Дамы захохотали.

— А потом за очень близкое, — сказала Леночка.

Гаврилин завистливо вздохнул. Хорошо иметь рану в плече. А тут — ни тебе повернуться энергично, ни тебе позу сменить. Одна надежда — на сообразительность Лизаветы.

— Бутылка пустая, — сказала Леночка.

— Покойников со стола, — скомандовал Клоун и вытащил из сумки новую бутылку.

Запасливый парень, подумал Гаврилин, молодец. А вот он не очень. Что-то повело немного.

Еще не хватало чтобы окончательно развезло, или, не дай Бог, стошнило прямо на веселую компанию. Гаврилин осторожно помотал головой. Надо пройтись по коридору.

Гаврилин осторожно снял Лизаветину руку со своего колена и встал.

— Ты чего?

— Пройдусь по коридору. Тут недалеко.

— Осторожно там, смотри не упади.

— Обижаешь, Лизонька, я еще крепкий мужик.

— И у него есть крепкие друзья, — заявил Клоун и то же встал, — вы тут пока, девоньки, все приберите и постельки перестелите.

Опять молодец! У Гаврилина никогда не получалось такое изящное управление слабым женским полом. Вечно он попадает в зависимость от своего рыцарства. Проще надо быть, проще.

В голове немного шумело. Почти как тогда, сразу после того, как его привезли сюда. Крови он потерял тогда много.

— Не люблю я больницы. Вообще я в больницу попал второй раз в жизни. — Стены неприятно покачивались, и Гаврилин никак не мог отделаться от ощущения, что пол коридора гуляет небольшими упругими волнами.

— Первый раз тоже с раной? — Клоун придержал Гаврилина за локоть.

— Нет, мне было что-то около двадцати, когда у меня приключился приступ аппендицита. Получил массу впечатлений. И только когда выписывался, узнал, какой была фамилия моего врача.

— Безрукий? Меня в армии оперировал подполковник медицинской службы Безрукий. Вынул из меня пятнадцать осколков.

— Фамилия у моего была покруче — Варвар. Если бы я

раньше знал — фиг бы он меня на стол затащил.

— Тебя придержать, чтобы отдачей не отбросило? — спросил Клоун.

— Я сам, сам, — Гаврилин смело шагнул в кабинку туалета.

Фу, нализался. Нельзя так. И к тому же почти совершенно без повода. Что там сказал в самом начала Никита? За знакомство?

Гаврилина качнуло, и он оперся рукой о стену.

И пили в темпе просто неприличном. И закуски почти не было. Тут Клоун не предусмотрел. Выпивки набрал полную сумку, а из закуски всего одну шоколадку и лимончик.

Теперь вот страдай. Гаврилин прислушался к своему желудку. Нет, пока еще не очень сердится на хозяина. Нормально.

— Ты там не уснул? — спросил из-за двери Клоун.

— Бодрствую.

— Это хорошо, а то нас дамы заждались.

— Подождут, такая их бабья судьба, — Гаврилин спустил воду в бачке и вышел, — пошли выйдем на лестницу, воздухом свежим подышим.

Хотя какой тут свежий воздух на лестнице? Курят здесь. Даже окно открытое не помогает.

Гаврилин оперся о подоконник и выглянул в окно. Или подмораживает, или ему только кажется?

— Никак холодает? — удивленно спросил Клоун, — не может быть!

— Может, — уверенно сказал Гаврилин, — январь, между прочим. Пора.

— Пора. Ты где свой гепатит подцепил?

Вопрос был задан совершенно будничным тоном, и Гаврилин чуть не ляпнул сгоряча о «Старой крепости».

Коньяк без закуски очень способствует откровенности. Но нас, старых опытных наблюдателей, фиг теперь кто поймает.

— На улице прицепились какие-то козлы! Думал отмахаться — и получил ножом. Думал убежать и получил пулю.

— Весело погулял!

— Весело.

Вот только интересно, что бы мне пришлось врать, если бы Клоун поинтересовался, как это я умудрился схлопотать пулю спереди при выстреле сзади. Но Клоун провокационных вопросов не задавал. И на сомнения Гаврилина внимания не обратил.

— Ничего, недельки две и будешь как новенький. По себе знаю.

— По армии?

— И по армии тоже. Я там схлопотал по полной программе. Восемнадцать осколков в грудь, как здрасьте.

— Не повезло.

— Как сказать.

— Что, комиссовали по ранению?

Клоун засмеялся:

— Как же, комиссовали. Даже отпуска не получил.

— Так в чем же повезло?

— А выжил. Просто взял и выжил.

Гаврилин понимающе кивнул:

— Врач?

— И он тоже. А перед этим еще один человек, — веселое

выражение сползло с лица Клоуна, и оно стало почти тоскливым.

Гаврилин расценил это как нежелание говорить.

— Может, еще и снег выпадет…

— А ты заметил, о чем бы мужики не трепались, все на службу в армии переводят?

— Заметил. Особенно те, кто повоевал. Уже закончилось давно, а все…

— Не закончилось. Ни хрена не закончилось. Все мы там остались. На войне. Все воюем и воюем. Как проклятые. Кто изловчился — в штабе, кто нет — в поле. На блокпостах, в маневренных группах, на бортах. Иногда кажется, что проснусь — а все по-прежнему. Пянжский погранотряд, палатки, вертушки.

Гаврилин слушал молча, не перебивая. В такие минуты он чувствовал себя слишком неловко, чтобы перебивать. В такие минуты ему казалось, что виноват в чем-то, что его вина в том, что ему не довелось повоевать, что его служба проходила ровно и спокойно.

— А я не жалею. Честно. То что потом кричали о несправедливой войне… Может быть. Может быть она была несправедливой для генералов. А для меня, для остальных пацанов двадцатилетних… Эта была война справедливая.

Это была война за свою жизнь, за своих ребят…

Ладно, все прошло, — Клоун глубоко вздохнул, — все прошло. Об одном жалею.

— О чем?

— Долг один не вернул. Не получилось, — Клоун отошел от окна, — пошли, дамы заждались.

Гаврилин двинулся следом за ним.

Ну вас всех, ветеранов, подумал он, все вы какие-то непростые и загадочные. Воюем. Если бы вы одни! Если бы вы одни продолжали воевать и убивать!

Гаврилин потер о брюки ребро левой ладони.

Долг он, видите ли, не вернул. Не отомстил за павшего товарища? Не перестрелял десяток немытых мужиков?

Алкоголь словно выветрился из головы, оставив только раздражение и смутное чувство тревоги. Возле двери туалета Гаврилин остановился. Лицо горит, как от солнца.

Гаврилин наклонился осторожно над умывальником, плеснул в лицо холодной воды. Что такое?

Что это с ним? Куда-то исчезло чувство покоя. Скука? Какая скука? Это что, он всего несколько часов назад маялся скукой, не зная чем заняться?

Что это с ним? Словно странный, легкий тревожный запашок разбудил его. Гаврилин сильно потер лицо, закрутил кран.

Что с тобой, Сашка Гаврилин? Все позади, все нормально.

Гаврилин двинулся по коридору к двери своей палаты. Что-то ведь меня насторожило. Что? Или просто сказывается усталость и рана?

Или?

Дверь палаты распахнулась и в коридор вышел смеющийся Клоун с Леночкой на руках:

— Мы тут сходим на экскурсию, вернемся через часик.

— Счастливо! — сказал Гаврилин.

— Да и вы тут не скучайте, — Клоун подмигнул Гаврилину и легко понес свою хихикающую ношу по коридору.

Легко сказать, подумал Гаврилин. Напрасно он так сегодня хорохорился. Бок начало жечь немилосердно.

Гаврилин постоял перед дверью, пока Клоун не скрылся за поворотом.

Пянжский погранотряд… Может быть это его насторожило. Там же служил и Палач. Кстати, по возрасту они, похоже, свободно могли служить в одно и то же время.

Много их там служило. Было бы чего волноваться.

Даже если они и были знакомы, Клоун и Палач. Не в этом дело. Не это вовсе так завело Гаврилина. Что?

Суета

Частная клиника «Гиппократ» была местом специфическим. Могло показаться, что любые законы на ее территории перестают действовать. Раны, о которых в любом другом медицинском заведении должны были бы доложить в соответствующие органы, здесь назывались каким-нибудь инфекционным заболеванием и благополучно излечивались в достаточно комфортабельных палатах.

Стоило это недешево, но в клиентах недостатка не было. Кстати, заключение о кончине кого-либо из больных от тех же самых инфекционных заболеваний здесь делали тоже без проблем. Тут же, при «Гиппократе» действовало похоронное бюро и отделение пластической хирургии.

Но главным достоинством клиники, основной составляющей немаленького гонорара врачей были вовсе не удобства и комфорт. Клиника была нейтральной территорией. Как бы ни хотели конкуренты достать недостреленного коллегу, порог «Гиппократа» был зачарованной линией.

Нельзя. Все великолепно понимали, что должно быть нечто незыблемое в это суматошное время, где можно было бы безопасно отдохнуть.

Лично Хозяин гарантировал демилитаризованный статус клиники, и никто никогда не решился бы этот статус нарушить.

Однажды, в самом начале деятельности клиники, выздоровевший после трех пулевых ранений на крыльце клиники нарвался на четвертое ранение, на этот раз в голову. Через день похоронное бюро «Гиппократа» оказало услуги сразу трем клиентам — убиенному, убийце и заказчику.

И все признали, что Хозяин прав. Как, впрочем, и всегда.

Когда через полгода после показательных похорон, очередной выздоровевший благополучно покинул клинику, добрался до хаты, сел за праздничный стол и после первого тоста вместе с десятком гостей взлетел в небеса от трех килограммов динамита, все сочли, что наконец найден достаточный минимум. В комплекс услуг клиники входит еще и безопасная дорога домой.

Официальные структуры в деятельность «Гиппократа» не совались, то ли признавая его экстерриториальность, то ли предполагая пользоваться его услугами.

Все было чинно и благопристойно. В функции охранников клиники входила не столько внешняя безопасность, сколько внутренний порядок. Иногда приходилось придерживать перебравших больных, которые потом утром приносили свои извинения. Самым страшным наказанием в клинике было отлучение.

Охрана контролировала собственно корпус клиники и периметр парка, в центре которого стоял «Гиппократ». Режим посещения больных был совершенно свободным, поэтому ни одного из пары охранников на автоматических воротах, подъехавший в два часа ночи «опель» не удивил.

Один из охранников не торопясь набросил плащ, вышел из домика и подошел к машине.

Стекло на задней дверце опустилось, в машине зажегся свет. Охранник наклонился к дверце. Его напарнику, наблюдавшему за всем этим по монитору, показалось, что охранник дернулся. Напарник насторожился, и его рука легла на кнопку тревоги.

Потом охранник у машины выпрямился и махнул рукой. Ворота на территорию парка открылись, и «опель» неторопливо двинулся по освещенной мокрой аллее к клинике.

— Что там? — спросил тот, что сидел за пультом у вошедшего охранника.

Тот отмахнулся, поднял трубку внутреннего телефона и быстро набрал номер:

— Там к вам поехал Краб. С ним один, за рулем.

Сидевший за пультом присвистнул:

— Что это он? Тут же его людей вроде нет?

— Хрен его знает. Будет выезжать — сам подойдешь и спросишь.

— Сейчас, разогнался.

«Опель» остановился возле крыльца, из него вышел Краб, аккуратно прикрыл за собой дверцу.

Входная дверь клиники открылась, и на крыльцо вышел охранник:

— Добрый вечер.

— Вечер добрый, — ответил Краб.

Охранник потоптался на крыльце. Краб спокойно смотрел на него от машины.

— Что стоишь? — поинтересовался Краб.

— Вас вышел встретить.

— А на хрена?

Охранник замялся.

— А если я просто приехал воздухом в парке подышать. А вовсе не в вашу живодерню?

Охранник шумно сглотнул. Краб мог себе позволить разговаривать таким тоном практически с любым. Кто был тоном не доволен, обычно свое недовольство держал при себе.

— Порядок должен быть, пацан, порядок, — Краб медленно поднялся по ступенькам, — вам зачем камер столько нацепляли?

Охранник автоматически оглянулся на видеокамеру возле входа. В этот момент Краб одним броском оказался возле охранника и не сильно двинул его коленом в пах.

— Мать… — протянул охранник сдавленным голосом.

Краб не торопясь взял его за волосы и, придерживая голову рукой, ленивым движением припечатал колено к лицу охранника.

— Ты здесь поставлен, чтобы охранять, — назидательно сказал Краб опустившемуся на колени охраннику, — охранять, а не лакействовать. Усек?

Краб оставил охранника на крыльце и вошел в вестибюль. Второй охранник стоял напротив входа, пытаясь понять, что в этой ситуации ему нужно делать.

— А ты что уставился? — спросил Краб.

— Ничего…

— У тебя ствол есть?

Охранник молча откинул полу пиджака.

— На предохранителе?

— Да.

— А патрон в стволе?

— Нет…

— Козел, — кулак Краба вскользь зацепил челюсть охранника, и тот отлетел к стене.

— Ладно, тебе насрать на тех, кто у вас здесь лечится. А сам жить хочешь? — спросил Краб, наступив ногой на грудь охранника.

— Хочу.

— Что же ты, сука, даже когда твоего приятеля на крыльце били, даже ствол не достал?

— Нам от ворот позвонили, сказали, что вы едете, — от входа сказал слабым голосом первый охранник.

— Ну и что? Я что — не могу вас пришить?

Охранник от двери хлюпнул носом.

— Сходи, умойся, — не оборачиваясь, сказал Краб, — да дверь закрой, урод.

Краб, наконец, убрал ногу с груди лежащего, и тот встал.

— Что скажешь? — спросил Краб.

— Ничего.

Кулак Краба впечатался в солнечное сплетение охранника. Он согнулся.

— Что теперь скажешь?

Охранник что-то невнятно прохрипел.

— Не слышу.

— Ничего.

— Мудак, так ничему и не научишься до самой смерти, — Краб несильно толкнул охранника, и тот упал.

Охранник перевалился на бок, рука его скользнула к пистолету.

— Молодец, — одобрительно сказал Краб, — только у тебя ж пушка на предохранителе и не взведена.

На этот раз удар пришелся в область печени. Охранник заскулил. Еще удар — и пистолет отлетел в сторону.

— Не надо, — раздался голос сзади.

Краб оглянулся. Первый охранник уже успел умыться и теперь стоял в нескольких метрах за спиной Краба. В опущенной руке его был пистолет.

— Не надо, — сказал охранник.

— А то что? Выстрелишь?

Охранник не ответил.

— Я тебя спросил — выстрелишь?

— Да.

Краб усмехнулся:

— А не испугаешься? Я ведь Краб.

— Здесь ничейная территория. Вы напали на нас. Никто ничего не возразит, если я выстрелю.

— Как зовут?

— Макс.

— Ко мне пойдешь?

— Что?

— В команду мою пойдешь? — повторил свой вопрос Краб.

— Да.

— Завтра мне позвонишь, — Краб подошел к охраннику и дал ему свою визитную карточку.

Охранник взял карточку левой рукой и сунул ее в карман пиджака.

— Пушку можешь спрятать, Макс, — сказал Краб.

Охранник поставил пистолет на предохранитель и спрятал оружие в кобуру.

— А приятелю своему скажи, что за науку благодарить нужно. А то заладил — ничего, ничего.

Краб двинулся было к лестнице, потом оглянулся:

— Макс?

— Да?

— Ты как думаешь, чего я тебя к себе позвал?

— За пистолет.

— В смысле?..

— Что я его достал…

— Ни хрена, — Краб усмехнулся, — это тебе по работе положено за оружие хвататься.

— Тогда за что?

— За то, что ты его на меня не навел. Понимание проявил. Усек?

— Усек.

— Вот и ладно. У вас тут сколько гепатитчиков лежит?

— Двое, — хриплым голосом сказал вставший, наконец, второй охранник, — оба в одной палате. Второй этаж.

— Слышь, Макс, а приятель твой, так ничему и не научится.

Краб неторопливо стал подниматься по ступенькам.

— Сука, — тихо сказал охранник.

— Краб, — спокойно поправил его, не останавливаясь, Краб.