Точка возврата

Мария Александровна Ильина, 2021

Как невообразимо и страшно переплетаются иногда судьбы, словно рок намеренно сталкивает интересные для него персонажи, тасуя и перемешивая. В необычных и чрезвычайных ситуациях особенно ярко проявляются черты человеческого характера. Множество фигур сходятся в фатальных обстоятельствах, никому не известное убийство многолетней давности неожиданно вытягивает за собой невообразимую историю, достоверную и потрясающую одновременно. Кому верить и доверять? Кто окажется убийцей? На кого можно положиться, если не на себя? Дедушка из Казахстана, кто он такой на самом деле? Просто ли несчастный старик, приехавший, чтобы перед смертью взглянуть на внука и правнука? Поневоле подумаешь, что душевнобольные обитают не в психиатрической клинике, а в том мире, где живут остальные люди, считающиеся здоровыми. Это душевнобольные врачу хоть шишку в подарок принесут, это они добры и отзывчивы, а считающийся нормальным реальный мир готов отнять жену, ребенка, веру в жизнь и цивилизованную упорядоченность.

Глава 1

Гость. Июнь 2012 года

Валерки, как назло, не было дома.

«Вот всегда так! Когда он нужен, его нет. Работа, больные на первом месте… А я?! Будто дома сидеть — значит отдыхать. Хозяйство, ребенок двухмесячный — это пустяки. Мол, все женщины справляются. Про всех не знаю, не скажу. А лично мне это верчение невыносимо, от него любые крылья отвалятся, даже пчелиные. Мне уже страшно становится, что останусь пленницей своего мини-улья. Заблужусь в трех буквах «к» (киндер, кирхен, кюхен). И потом: а как же моя работа? Не осталось ни времени, ни сил, ни желания. За три длиннющих месяца ни одного даже самого жалкого наброска. Способности иссякли или их не было вовсе? Баловство одно?»

Эти мысли донимали Ладу почти непрерывно. Своей назойливостью и очевидностью…

А тут муж еще «подарочек» преподнес! Дедушка из Казахстана приезжает. И, разумеется, к ним как к ближайшим родственникам. Сын его, Валеркин отец, год назад умер; остались только они. И что ему вдруг приспичило? Позвонил с вокзала: «Встречайте, хочу на внука и правнука перед смертью взглянуть!» Хорошо сказано — «взглянуть», будто фотку из альбома вынуть. Интересно, что он собой представляет?

Лада с остервенением терла пол шваброй. И кто только придумал, что надо убирать каждый день! Раздался звонок в дверь. Кинулась открывать, но поскользнулась на мокром полу, зацепила ногой ведро, в тапочек брызнула грязная вода.

Ну вот, дождалась! Лада щелкнула замком, даже не потрудившись натянуть улыбку. В прихожую вошел сухой, жесткий, рослый старик. Будто рассохшаяся деревянная скульптура из парка — леший. Лицо морщинистое, словно кора, белый пушок на голове, будто плесень. Ни старческой дряблости, ни обвислости. Глазки маленькие, живые, светятся, как у хищника. Возраст? От шестидесяти и до… Первым делом — он наследил на паркете (и это летом, в сухую погоду, будто нарочно грязь искал!), затем — молча плюхнулся на пуфик, прислонив потную голову к стене, чтобы отдышаться. Чувствовалось, что он еле ходит. На пол опустил пыльную спортивную сумку с надписью «Олимпиада-80».

«Надо же, сохранилась… Меня тогда еще на свете не было!» — подумала Лада.

Прихожая почему-то стала тесной и душной, веселые золотые звездочки на обоях поблекли, будто застеснялись своего праздничного новогоднего вида. Запах, чужой, резкий, заставил внутренне сжаться. Дед зашевелился, заскрипел, закашлял.

— Здравствуйте, Пётр Константинович, очень рада вас видеть! — выдавила Лада из себя заготовленную фразу и почувствовала, что убедительно врать не получается. Хоть тресни.

— Ты, значит, Лада, Ладушка! Умница, красавица, художница. — У старика промелькнула усмешка, кривая, как зарубка на коре. — Маленькая, рыженькая, веснушчатая… Когда говорят «красавица», я крупную, фигуристую женщину представляю, а не такую кнопку.

Лада просто остолбенела от такой наглости:

— Ну знаете ли!

Он ухмыльнулся:

— Не сердись на старика! Мне восемьдесят два стукнуло. Сейчас не скажу — потом не успею.

Лада за спиной стиснула кулачки.

— Вот тапочки! Проходите, посмотрите, как мы живем, — сказала она как можно суше.

Он громко зашаркал по паркету, опираясь руками о стены и оставляя грязные пятна на обоях.

— Трехкомнатная квартира в Москве, да еще окна в парк — и так хорошо, а остальное — мелочи.

Заглянул в гостиную, между прочим, оформленную под грот (ветки, цветы, картины), усмехнулся:

— Подожди, через годик сынишка подрастет, доберется до этих палок.

Лада поняла, что очередь дошла до ее работы «Закат над лесом».

— Что за мазня! Лужа кетчупа в салате из огурцов! Ах, это твоя, что ли? Прости, склероз, всё забываю, что внук с художницей связался. А кроме меня, кто тебе еще правду скажет!

— Ну знаете ли! — повторила Лада, как попугай, злясь уже на себя.

На нее накатывало озлобление, а он хранил спокойствие, словно буддийский монах; глазки — маленькие стеклянные шарики — отливали холодом. В родном доме вдруг стало страшно. Наглый захватчик! Ну, Валерка, ну, подложил свинью! С таким чудовищем жить в одной квартире, может быть, целый месяц! Ей отчаянно захотелось, чтобы дед уехал, исчез, провалился сквозь землю прямо сейчас.

Старик оттеснил Ладу. Прошел на кухню и кинул грязную сумку на стол.

— Вот ванная, помойте руки!

Он презрительно стиснул рот.

— Я рук не мою, от мыла кожа сохнет. Потом — привычки нет. В моём доме уже лет сто, как нет воды…

— Как так?! — Удивлению Лады не было предела.

Старик посмотрел на нее, будто на несмышленую.

— Я же в Зверостане живу, забыла? Или Валерка не говорил? Ах, внучок, внучок, не встретил деда!

Про Казахстан Ладе, конечно, рассказывали, но она не особо слушала эти байки. Подумаешь, окраина: скучная, серая, далекая. Люди везде одинаковые. Тогда она еще верила, что цивилизация вездесуща, а прогресс всесилен, как божество. Хотя уже был случай убедиться в обратном, но то ведь пустяк, шутка природы. Где-то с месяц назад Лада взяла домработницу из Средней Азии; ясное дело, чтобы сэкономить. Такую не забудешь: одета пестро и как попало, растерянна, покорна до раболепия. Черты лица правильные, черные волосы вьются змеями — восточная красавица из сказок «Тысячи и одной ночи». Но при этом — тупость, медлительность и неуклюжесть в каждом взгляде и движении. Это уже не Шахерезада, а дикарь Пятница. Два дня Лада прилежно объясняла ей очевидные вещи, чувствуя, что сама бы сделала гораздо быстрее и лучше. На третий день решила, что красотка уже стала кое-что понимать. Лада поставила в микроволновку пирог, велела следить за ним и вытащить его оттуда, когда раздастся писк, а сама отправилась с малышом в поликлинику.

…Запах гари она почуяла еще в машине. Из открытых настежь окон струился дым. Первая мысль — о пожаре. Какое счастье, что ребенок здесь! Лада сунула малыша мужу, кинулась к подъезду, взлетела на этаж, толкнула дверь; та оказалась подозрительно приоткрыта! Едкий дым щиплет глаза, ничего не видно, под ногами скользит что-то твердое — оказывается, стеклянная миска с обугленными остатками пирога. Лада глянула на прожженный паркет и задохнулась от смеха, кашля и крика. Домработница что-то лепетала, хлопая длинными черными ресницами. До Лады с трудом дошло: горящий предмет испокон веков выносят на порог хижины. Это — импринт, всё остальное неважно.

С той дикаркой она рассталась сразу же, но… вот опять гость из прошлого, этого так просто не выгонишь.

Старик презрительно оглядел скромненькую встроенную кухню в стиле hi-tech.

— Евроремонт, что ли?

— Нет, конечно. Но материалы современные!

Ладе нравилась ее кухня.

— К чему вся эта дребедень? Баловство одно! Или мужнины деньги покоя не дают?

Старик брезгливо убрал со стола торт и скривился:

— Такое не ем, поросячья еда! И посуду фарфоровую убери, не признаю ее, хлипкая. Недолговечная!

Тут же на стол шлепнулся неряшливый газетный сверток. Звякнула нержавеющая миска. Старик нашарил в кармане складной нож из тех, что даже во времена Ладиного детства казались неопределенно старыми, и принялся терзать копченую ржаво-коричневую рыбу на засаленной газете. Ошметки летели на новые светло-голубые обои в беззащитных серебристых блестках.

Настенные часы в виде кошачьей морды уныло опустили усы. Половина четвертого. Валерка придет не раньше чем через полтора часа. Лада не выдержала и закричала с предательскими слезами в голосе:

— Как вам не стыдно мусорить, это безобразие!

Всегда не любила рыбу, а сейчас просто ненавидела. Старик же невозмутимо улыбался.

— Ох уж эти бабы! Одни капризы да истерики! Подумаешь, рыба ей не нравится! Не ешь! Я уже не в том возрасте, чтоб c вашей сестрой заигрывать.

Лада горько пожалела о том, что не умеет неистово и самозабвенно ругаться. Не получается — и всё тут. Слишком много думает, спонтанности нет. Выходит жалко, как у обессилевшего ребенка. Валера всегда смягчался в такие минуты. Прижимал к себе, большой и сильный. Настоящий слоненок. Она тотчас разозлилась на себя за нежность к мужу: ведь это он во всём виноват; родственные чувства, видите ли, взыграли ни с того ни с сего! Еще раз взглянула на старика, сосредоточенно жующего рыбу беззубым ртом, и ринулась в ванную.

Лада очень долго мыла руки, несколько раз намыливала, взбивала пену. Точно хотела избавиться от запаха рыбы, затхлости, грязи и зла. Какое может быть зло?! Всё это мистика, заигравшееся воображение. Вытерла слёзы, умылась; ее лицо без косметики выглядело до смешного детским: вздернутый носик, большие глаза: прямо Алиса из мультика. А ведь ей уже двадцать пять — совсем взрослая. Выключила кран. Ворвался детский писк и впервые принес облегчение. Обычно, что греха таить, когда слышала, всё внутри сжималось: опять впереди марафон, конец передышке.

Лада подбежала к кроватке, подхватила малыша, прижав к груди. Маленький, хрупкий, беспомощный… Смотрит радостно, внимательно, взгляд уже научился удерживать… Он улыбнулся, неумело растягивая губки.

— Артошка, Артемий! Солнышко мое!

Тут за спиной проскрежетал кашель.

— Дай правнука-то подержать! — Старик протянул свои корявые руки.

— Ты не бойся, я руки сполоснул после рыбы.

— Вы, должно быть, простужены, заразите ребенка.

— Ну, это ты загнула, Ладка! — отрезал дед. — Никакая хворь меня со времен войны не берёт. А кашель — это от курева.

— Ну ладно, только на минуточку! — Ладе почему-то стало тревожно: будто навсегда забирали ее маленького птенчика.

Глава 2

Всё не так. Назад в прошлое

Пётр Константинович отдал Ладе младенца в голубых бархатных ползунках, подумав неприязненно: «Чистенький, сытый и пахнет как-то не так, как должны пахнуть дети. И это единственное, что я оставил после себя». Почему-то внука Валерия он не брал в расчет.

Слишком уж всё здесь его раздражало: и душная от обилия финтифлюшек квартира, и эта глупая заносчивая девка.

— Пойду пройдусь, — бросил он в сторону Лады.

Невестка с ребенком на руках стояла отвернувшись и будто не слышала. Еле передвигая ноги, он спустился по лестнице, добрался до ближайшей скамейки во дворе, осторожно уселся и закурил.

«Разве таким я был? Джигит, чёрт побери! А что осталось? Доходяга, мерзну при двадцати пяти градусах тепла».

Пётр Константинович, поежившись, застегнул куртку, плюнул под ноги, усмехнулся. Всё не так! И небо недостаточно синее, с какой-то молочной белесостью. Молоко Пётр Константинович не переваривал, в рот не брал, даже в голод. «Нет, и всё!» — прошептал как заклинание — и тут же ощутил крохотный мгновенный импульс энергии, словно тоненький ручеек в песке появился и сразу иссяк. Обрубки тополей скупо, будто по карточкам, выдавали ошметки пуха. Издалека выплыло размытое поблекшее воспоминание, может быть, самое первое.

Увидел себя словно со стороны: крохотный несмышленыш барахтается в нежных, ватных сугробах; светит счастливое, сказочное солнце, и он, как щенок, прыгает за пушистыми комочками, смеется. Старик поймал пушинку негнущимися пальцами, помял. «Не то! И мир не настоящий, слишком яркий, аж глаз режет, прямо Диснейленд какой-то».

Все эти олухи, разряженные, сытые дети, пестрые детские площадки, беспечно оставленные велосипеды… Благополучие, прущее изо всех щелей, бесило; он сам не понимал почему.

Может быть, слишком сросся с иссушенным солнцем городом, где прожил больше полувека. Пропыленные, поблекшие строения, вокруг ни деревца, ни скамейки — ничего, что могло бы сгодиться на металлолом или на топливо. Да, нет даже мусорных баков; вёдра выносят в яму на пустыре, пока не заполнится, потом зарывают бульдозером.

А дома? Вроде те же пятиэтажки советских времен, только там это распадающиеся остовы, сорок лет не знавшие ремонта. Он представил себе потрескавшиеся стены, подвал, заполненный водой, сочащиеся сквозь щели струйки из прорванных давным-давно труб и огромное болото под окном. Инкубатор для комаров, вашу мать! А сосед-зверек еще ухитряется мыть там машину. Да, милые мои, для вас это небылицы, фантастика! Он усмехнулся, вспомнив удивленную Ладину физиономию, когда та услышала, что у него в квартире не работает водопровод (в принципе, никогда!).

Да-да, там много еще чего нет; но главное — нет простой радостной беспечности. Там человек — охотник. И никаких изнеженных птичек, собачек! Это вы с ними сюсюкаете, а там их едят. Представьте себе, XXI век, а на закуску — собачатина… Невероятно! Да, вот такая Кзыл-Орда! Даже название дикое, как степное войско. И он совершил дикий поступок, однажды выйдя из поезда на случайной остановке и оставшись там навсегда.

Пётр Константинович оживился и со злым озорством взглянул вокруг. Там ни одно живое существо ближе чем на выстрел не подойдет, а тут нате вам — жирные голуби так и шастают под ногами, лениво подбирают семечки. Он присмотрелся, вопреки всему улыбнулся, полез в карман за остатками бутерброда и осторожно, не веря самому себе, начал крошить птицам хлеб.

Пётр Константинович ни сыну, ни внуку никогда не рассказывал, что родился и вырос в Москве, и не в этом измайловском захолустье, а в центре, на улице Герцена, в пяти минутах ходьбы от Кремля. Да и зачем об этом говорить, если никто не спрашивал? Для всех он — старый казах, коричневый, как копченая рыба. Какие тут, к чертовой бабушке, московские корни! Отрубил их когда-то, раз и навсегда.

Но неясность, тревога оставались; ему нужно было разобраться. Пятьдесят лет откладывал, а тут весной почувствовал, что времени больше нет. И вот рванул в столицу; заодно и родственничков повидать перед дорогой в никуда. Старик неторопливо закурил еще одну сигарету и вернулся к воспоминаниям, которые последнее время были сильнее реальности.

Ноябрь, 1941 год. Москва. Холодная полутемная тесная комната, крашеные облезлые стены, железная кровать, ширма, заклеенное крест-накрест окно. Массивное дореволюционное зеркало висело среди убогой обстановки, как что-то чужеродное. Рама с чудными завитушками; отец говорил: «Стиль модерн!» До чего же неподходящее название для отжившего старья! Лёвке зеркало не нравилось: занимало слишком много места, да и глядеться в него — чисто бабское занятие. Разве что сейчас, когда никто не видит.

Вообще-то любоваться особенно нечем: морда ободранная, в синяках, сам худющий, бледный; отцовский свитер висит, как мешок. Совсем не заметно рельефа мышц. Хотя тело-то ого-го, не зря же тренируется каждый день. Мать ворчала: «Лучше бы уроки делал с таким прилежанием!» Вот еще! Мальчишка хмыкнул и начал рассматривать свою гордость — солдатские штаны цвета хаки. Отец подарил. Папка — настоящий офицер, три войны прошел. А мать всё с пустяками пристает, командовать пытается, да и отца совсем извела. Всё ей не так: коммуналка противная, комната убогая, денег мало, мужа рядом нет. «Не понимает она!» — повторил папкины слова Лёвка. Чего конкретно мама не понимает, сын не мог сказать, но чувствовал, что чего-то большого и важного. Может, поэтому и не пишет отец? Как ушел на войну — ни слуху ни духу. Мать, хоть тресни, не признаёт, что Лёвка уже взрослый, всё кудахчет наседкой, будто он всё еще тот малыш с карточки на комоде. Презрительный взгляд его скользнул по желтовато-коричневой отретушированной фотографии. Молодая женщина с кудряшками, темные губки бантиком, круглые, кукольные глаза; улыбающийся дитенок хватает ее за руку. Здесь ему семь месяцев. «Уже стоит, необыкновенно, чудесно!» — передразнил Лёвка.

А теперь что? Только и слышно: «Непослушный, неуправляемый, упрямый, как осёл!» Отец — другое дело; говорил с сыном всегда как со взрослым. На рыбалку брал за город или летом в поход на велосипедах, вот это да! Еще рассказывал о том, как воевал в Гражданскую. Лёвка мечтал о подвигах, видел себя солдатом (о таком писали в газете), в одиночку освобождающим захваченный фашистами дом. Раз, два! Бросает гранаты. Лёвка размахнулся и треснул кулаком по шкафу; зазвенела фарфоровая чернильница. Два толстых медведя сидят за пеньком, как за столом, и жрут малину здоровыми ложками. Берешься за темно-красную глыбку, поднимаешь крышку, а там чернила. Шик! Но мать пользоваться не разрешает, убрала повыше, и пусть пылится… Тьфу ты!

Никто его не понимает; в школе та же история. Всё двойки, тройки, только по математике «хорошо». Ошибок нет, но писать с нажимом, красиво, как девчонка, он не умеет и не хочет. Вот еще, не дождетесь! Настоящий герой сам решает, что делать, а не ходит на задних лапах, как дрессированная мышь. Вот и сейчас репродуктор надрывается: «Граждане, воздушная тревога!» Но он ведь не трус, чтобы бежать! Дома сидит, храбрость тренирует.

Лёвка воодушевился от собственной смелости, вскочил, сделал размашистый шаг, но споткнулся о корзину с картошкой и стукнулся головой о косяк, громко заматерившись. Тут дошло: во всей квартире никого, ходи сколько хочешь. Он тут же забыл про ушибленный лоб, выбежал в коридор, ловко проскочил меж тазов и корыт и вошел в кухню. В стотысячный раз удивился: зачем людям столько барахла?

Для настоящей жизни нужны конь, шашка, винтовка — и вперед, в атаку! Ну еще, пожалуй, нож — отцовский подарок — единственная на самом деле необходимая вещь, которая была у него. Он тотчас принялся вываливать содержимое карманов. На ободранном столе с прожженными от сковородок кругами оказались нож, папиросы, спички, кулечек с самодельным порохом. Лёвка закурил спокойно, не таясь, как взрослый; стряхнул пепел в общую жестянку. Вонючий дым смешался с кухонной затхлостью и керосиновыми испарениями. За окном виднелся двор-колодец, снег доходил до окон первого этажа. А учителка говорит, что дворы-колодцы только в Ленинграде. Врет! Все взрослые врут, считают его маленьким. «Эх, я им еще покажу!»

Мысленно он уже несся галопом на вороном коне, пригибался к потной, разгоряченной лошадиной шее, уворачиваясь от пуль. Бешеную скачку оборвал стук в дверь. Лёвка и не подумал идти открывать; вместо этого быстро затушил папиросу и начал запихивать вещи в карман.

Стук повторился, потом что-то звякнуло. «Ну надо же! Чего так быстро вернулись? Теперь начнут распекать, матери нажалуются. Лучше не попадаться на глаза». Мальчишка заметался по кухне; налетел на большую, как бочка, липкую керосинку, с трудом сдержался, чтобы не вскрикнуть. Юркнул в закуток у раковины, за ветхую, замызганную шторку. Лязгнул замок, загрохотал перевернутый таз, послышалась приглушенная ругань. Незнакомые голоса зашипели:

— Точно никого?

— Я сам видел: все ушли.

«Это он здорово заметил! Я дошел с соседской бабкой Нюрой до входа в метро, потом отстал, затерялся в толпе. Ха-ха! Старуха не мать, бегать не будет».

— Которая дверь, говоришь? Эта? — Где-то скрипнуло, щелкнуло.

До Лёвки начало доходить: «Что-то не так! Неужели воры? И комнату выбрали самую богатую, макаровскую. Шмоток у них навалом, ткани в отрезах, чесучовые костюмы, крепдешиновые платья и даже тюль на окнах».

Мысли кружились быстро и бестолково. Сердце прыгало, как резиновый мячик. Вот он, момент для подвига!

…Но чего-то не хватало. Был бы зритель, Лёвка вошел бы в свой особый раж, бросился на грабителей, а там хоть не рассветай. Запала не было, в голову лезли скучные мысли: «Стоит сунуться — пришлепнут, как цыпленка, терять им нечего. Даже убежать не сможешь, на стреме наверняка стоит третий!» Занавеска вздрогнула от судорожного вздоха, Лёвка отшатнулся, прижался к холодной, засиженной тараканами стене. «Да, затаиться! Но если чего, так просто не дамся!» Скользкие пальцы с трудом открыли перочинный нож. Время словно застыло в мертвой, угрожающей тишине. Снова послышались шаги, шуршание, голоса: «Да скорей же! Не жмись к стенке, дурак, а то тебя к ней поставят!»

Скрипнула входная дверь. Через минуту Лёвка на цыпочках вышел из укрытия. Макаровская комната была открыта; он заглянул внутрь. Ну и тарарам! Всё перевернуто, выкинуто, шкафы открыты. Он не заметил, как оказался у стола. Тряпки, газеты, бумажки… Поверх этой кучи — огромные женские панталоны с кружевами. Лёвка усмехнулся, потянул за край. Лежащий под ними стакан скатился на пол, звякнула ложка. Он наклонился, поднял. Та самая, серебряная, что тетка Наташа клала в чай «для лечения». Ему стало весело, что бандиты не заметили ее на видном месте, а он нашел.

Тут из рупора гаркнуло: «Граждане, опасность воздушного нападения миновала!»

Лёвка вздрогнул и выбежал из разоренной комнаты; ложка сама собой оказалась в кармане. Вскочил в валенки, схватил пальто, шапку и — скорей вниз по лестнице, одеваясь на ходу.

Наступали быстрые ноябрьские сумерки; по небу плыли темные киты аэростатов. Пустой двор холоден до жути. Переминаясь с ноги на ногу, он думал, куда бы пойти. Вспомнив про ложку, нащупал ее в кармане брюк: «Неужели украл? А если отец узнает?!» Он захотел было вернуть, но… тут же остановился. «Нет, застукают! Тогда точно решат, что вор!.. Ну и влип! Нужно спрятать, а остальное потом!» Лёвка высмотрел место — щель в изъеденной осколками стене. «В конце концов, я ее всего лишь нашел». Перед тем как завернуть находку в грязный носовой платок, рассмотрел красивые листочки на черенке и написанные завитушками буквы «С» и «Т».

Глава 3

Муха в паутине

Старик скрипуче усмехнулся, ткнул сучковатым скрюченным пальцем в Ладины картины.

— Ты, значит, любительница пауков и тараканов? Ну, рассказывай, как в нашу семью попала!

Лада смотрела на старика, как на притаившегося в засаде мохнатого птицееда, и молчала. В глаза бросались неточности, недостатки и пыль. Эта коварная тварь плела паутину ее первой любви, кривой дорожкой подводила к знакомству с Валерием.

— До чего же у тебя подробные козявки, прямо живые!

В точку попал хитрый старый хрыч! Не так уж ты прост, как хочешь казаться.

Насекомые пришли к Ладе от Алекса. «Наше детище!» — гордилась она когда-то. Неужели их объединяли лишь эти претенциозные поделки? Страшно подумать! Картинки, конечно, прикольные, выделяются на общем фоне, а вблизи вызывают легкую дрожь отвращения. Пора бы их убрать. За ними так и маячат нескладный силуэт и отсутствующий взгляд Алекса — гения Ладиной юности. Оригинал, блин, с двумя косичками и в непременной жилетке со множеством карманов, цепочек и брелоков.

Лада попалась на эту блесну, как безмозглая рыбешка, и начала его доставать любовными истериками. Стена равнодушия оказалась абсолютно неприступной; ни одной, даже маленькой, бреши. Но она не сдавалась, проводила дни и ночи в холодной ободранной мастерской. Там пахло красками, пылью, мышами и затхлостью. Однажды она попыталась оживить берлогу: немного прибрала, пожарила к его приходу картошку А он? Он разозлился, обозвал захватчицей и отобрал ключи. Даже есть не стал; отвернулся и молчал весь вечер. Она не понимала, чем его обидела. Вспоминала рассказы о свободолюбии мужчин, недоумевала, терзалась и всё сильнее боялась потерять этого мерзавца, гениального, загадочного, не такого, как все.

Она начала постоянно мерзнуть, не могла есть, сильно похудела, но, вместо того чтобы заняться собой, перелопачивала груды книг о жизни насекомых, прилежно изображала этих мерзких чудищ. Однако до Алекса ей было далеко.

Мама ругалась, плакала. Увещевала, молилась, уговорила сходить к знахарке, чтобы снять порчу. Девчонка всё надеялась, что сможет его переделать или, на худой конец, приручить. Надо же, укротительница пауков! Тайком, по памяти, воссоздавала его картины, по-своему прорабатывая тему. Эти тараканы и сейчас глядят со стен.

Но Алекс не становился ближе; напротив, всё глубже уходил в себя, а она всё больше нервничала, дергалась.

В один злополучный день Лада особенно долго простояла под дверью его мастерской; она слышала, чуяла, что Алекс дома, барабанила кулаком по хлипкой двери в облупившейся коричневой краске (звонка не было, чтобы не отвлекал). Старая пыльная проводка паутиной нависла над головой, как на картинах Алекса. Дверь скрипнула и медленно приоткрылась; высунулась засаленная голова с двумя крысиными хвостиками. Непонятная застывшая гримаса, губы шевелятся, будто бормочут заговор.

Лада вся в слезах ворвалась в прихожую, оттолкнула его и кинулась в единственную комнату.

— Что ты там прячешь? Может, у тебя другая? Ты будешь со мной считаться?!

«Конечно нет!» — сама же и ответила. На потрескавшемся темно-сером потолке покачивалась унылая тусклая груша — «лампочка Ильича». Серый дневной свет почти не пробивался сквозь годами не мытые окна. Вроде всё как обычно… Она шагнула вперед. Алекс преградил дорогу и забормотал что-то странное:

— Это они тебя прислали, признавайся! Недаром «жигули» зеленые под окном пять дней стоят, лучи ледяные направляют, заморозить пытаются! Не выйдет!

Он весь трясся, отступал на негнущихся, словно деревянных, ногах, лицо — как маска. Вздрогнул, обернулся, будто на оклик, и задел мольберт. Ей открылся «шедевр», над которым он трудился последний год и никому не показывал. Лада замерла в изумлении — такой слабой работы она увидеть никак не ожидала. Не смея верить глазам, пролепетала:

— Это твоя?

Хотя какие уж тут сомнения — его почерк! Протянула руку, чтобы поднять картину.

— Не смей! — Алекс метнулся, схватил ее за локоть. Засучил рукав и стал что-то высматривать, щурясь в темноте.

— К свету! К свету! — Он потащил ее к окну; со звоном распахнул ставни. Промозглый, сырой ветер полез под свитер. Лада вдохнула запах талого снега, дрожа от холода и страха. Алекс с видом инквизитора вглядывался в ее плечо. Наглое мартовское солнце вдруг рванулось из-за туч и резануло по глазам; он отпрянул.

— Так я и знал! Тот же изгиб!.. Ты и есть та ведьма! Меня не проведешь! Сгинь! — Он в ужасе оттолкнул ее и начал мелко креститься.

Лада стояла в полном замешательстве. Что с ним? Крыша поехала или играет? Сквозь стук зубов протолкнула слова:

— Пожалуйста, успокойся!

Сделала крохотный шажок к нему, но этого оказалось достаточно. Он вскочил на подоконник с криком:

— Не смей!

Их разделяли каких-то полтора метра; в страхе за него она бросилась, чтобы удержать, но, споткнувшись о картину, упала.

Когда встала, его больше не было.

«Я виновата! Это он из-за меня прыгнул! Вдруг погиб?!»

Ни плакать, ни кричать не было сил; навалилась серая, обморочная тяжесть. Кадр застыл на несколько долгих секунд. Вниз взглянуть — она не решалась; воображение рисовало картины одна ужаснее другой: всё-таки третий этаж, высоко. С лежащего на полу холста человеческими глазами косился паук.

«Надо действовать, вызвать скорую! — уговаривала она себя, как ребенка. — Посмотри, что с ним! Ну же, трусиха!» Лада судорожно вцепилась в ободранный, шершавый подоконник, медленно наклонилась, преодолевая головокружение, глянула и… ничего не могла понять. Круглая клумба в черной раскисшей грязи, островки серого колючего снега. Щуплая, карикатурная, вымазанная в грязи фигурка, цепляясь за низенькую оградку, пыталась встать.

— Жив! Жив!

Не отрывая от него глаз, она по мобильному вызвала скорую.

Медленно, шатаясь, как старуха, Лада спустилась по лестнице и встала рядом с ним, не решаясь заговорить. Твердила себе, как заклинание: «Я его люблю!» Но верилось с трудом; что-то главное перегорело, прошло.

То ли скорая приехала мгновенно, то ли она потеряла счет времени?

Белые халаты, рыжие чемоданчики, запах лекарств… Беглый осмотр, затем обследование в «травме». Ничего, кроме ушибов и синяков. Но впереди — психушка.

— Ну и ну! — возмущалась Лада. — А как же права человека?!

А врачи ей:

— Опасен для себя и окружающих!

Это же надо так сказать! Буквоеды, бюрократы! Она повернулась к Алексу за поддержкой и осеклась. Он, замерев в странной позе, разговаривал сам с собой…

И Лада сдалась. Пусть увозят.

Навалилась страшная усталость. Спать, спать! С трудом добралась до дома…

Встреча с лечащим врачом на следующий день: с двух до четырех. Лада долго плелась вдоль высокой серой стены. На душе было тревожно, муторно, будто предстоит черту переступить, а за ней — разлука и что-то еще запредельно страшное. Шла, словно в тюрьму.

«Ну и козел этот Алекс! Столько лет водил за нос, а оказывается, и не злодей вовсе — просто псих», — думала Лада, подходя к проходной. Охрана придирчиво проверила документы. И наконец, пропустила.

Добро пожаловать в дурдом!

…Огромная, ухоженная территория, чистые, несмотря на весеннюю слякоть, дорожки, что вели к нежно-розовым зданиям корпусов. По бокам круглые, почти как на Арбате, фонари. Навстречу ей прошла группа в одинаковой одежде, с лопатами и метлами, прямо как семь гномов-рудокопов. Сказочное, игрушечное благообразие настораживало.

Люди приближались. Лада вгляделась и вздрогнула: одинаковые мертвые лица.

Лада глотнула подступивший к горлу ком и вошла в светло-зеленый коридор, словно в клетку к дракону. Всё та же неживая чистота, ряд горшков с пластмассовой зеленью вдоль стен, как колючая проволока.

Остановилась перед табличкой: «Лугов Валерий Юрьевич, врач-психиатр».

Разглядывала длинненькие листочки бутафорской пальмы. Ни пылинки! Чувствовала себя маленькой, слабой и одинокой в этом дистиллированном помещении. Коснулась ручки влажными пальцами, пытаясь настроиться на разговор. Представила себе старика с остренькой седой бородкой, в круглых очках и с бегающим взглядом.

Лада робко постучала, приоткрывая дверь. Протиснулась в кабинет.

— Здравствуйте! Валерий Юрьевич?

— Да. Присаживайтесь! — На нее смотрел парень богатырского сложения, с коротко стриженными черными волосами. Простое открытое лицо, умный спокойный взгляд, слегка вопросительная, дружелюбная улыбка…

Глава 4

Оплошность

1952 год. Нигде ни кусочка, ни самого завалящего обрывочка тени. Лёвка поспешил вылезти из нагретого, как духовка, автомобиля, пока окончательно не изжарился. Под ненасытным июньским солнцем, казалось, плавились серые глянцевые бока «Победы»; даже его собственное отражение дрожало, будто подтекающий пломбир.

«Эх, махнуть бы за мороженым! Но приказано ждать здесь, на Моховой. У Сергея Юрьевича дочка диплом получает, между прочим, с отличием».

Из открытых окон университетского здания доносились звуки праздничного оркестра.

«Зайти бы туда, в тенек, в прохладу. Эх, не стоит и думать!»

Начальник разгильдяйства не выносил. Когда Лёвку брал, строго предупредил:

— Шофер — тот же солдат, с машиной — единый механизм, одно целое. Так что изволь соответствовать! Хоть ты и сын погибшего товарища, нянчиться не буду! Знаю, что драчун, так это отставить! Работа, работа и еще раз работа!

Лёвка представил себе сильного, крепкого старика лет шестидесяти, который вроде робота на негнущихся ногах вышагивал по кабинету и говорил резко, прямо топором рубил.

«Неужели с ним дружил мой отец?» Лёвка принялся в очередной раз вспоминать, или большей частью выдумывать, давно умершего родителя. Парень, копируя движения начальника, прогуливался взад-вперед по раскаленному асфальту и курил. Еще немного — и подошвы задымятся. Кремлевские башни напоминали обмякший от жары пряничный домик. Отойдя от машины шагов на десять, он задержался в крохотном кусочке тени, вздохнул с наслаждением и зажмурился. Когда открыл глаза, увидел пацаненка лет восьми, который крутился у оставленной без присмотра «Победы». Грязный, ободранный, коленки в корках и синяках, мордашка расцарапанная, сам худенький, жилистый; пыльные вихры торчат, словно рожки, — прямо чертенок.

— А ну, лапу от капота убери, обожжешься!

Мальчишка хотел было дунуть что есть мочи, но, увидев озорные искорки в глазах дяди шофера, передумал. Сбиваясь и задыхаясь от волнения, выпалил:

— Можно, я чуть-чуть посмотрю? Я машины жуть как люблю! Даже читал, что у них внутри! Ей-богу, не вру! Вырасту — механиком стану или даже изобретателем, вот! — Не встречая сопротивления, он совсем расхрабрился: — А за рулем я ни разу не сидел! Можно? Чуток? Самую малость? — Пацан показал пальцами размер горошины.

Поймав насмешливый дядькин взгляд на обкусанных, с черными краями ногтях, принялся тереть руки о еще более грязные шорты.

Лёвка рассмеялся.

— А зовут тебя как?

— Васькой!