Ежевика и лебеда

Марион Элвик

В этом сборнике собраны тексты на самые разные темы. Одни — темные, злые и больные. Про ПТСР и депрессию, разницу между психотипичными и психоотличными людьми, сложные детско-родительские отношения, привычку не подпускать к себе близко, игру в молчанку, созависимые отношения. Про войну внутри тебя, которую мало кто видит. Но другие тексты — я обещаю — будут про надежду, дружбу, маленькие радости и свет в конце туннеля.

Мох, печенье, кладбище

Я увидел ее в электричке. Моросил дождь, серое небо падало прямо в окна нашего вагона, скребя по стеклам ветками мокрых деревьев. На часах доходило семь утра. Я ехал обратно в Лондон от родителей, нагруженный книгами, теплыми вещами и имбирным печеньем, запах от которого окружал меня ореолом, казалось, на несколько метров. И кто только печет имбирное печенье в августе?

Она сидела через проход от меня и читала старенькую книженцию в покет-формате. Из тех, что удобно таскать с собой. И, судя по обложке, на которой красовалось желтое пятно от кофе, потрепанному корешку и замятым уголкам, книженция эта пережила не один рюкзак и не одно утро в тонких пальцах, заляпанных… чем, шоколадом?

Я пригляделся. На коленях она держала бумажный сверток с какой-то замудренной шоколадной плиткой ручной работы. Отламывала кусочек, откусывала от него самый краешек и медленно пережевывала, жадно всматриваясь в книгу. Затем отправляла в рот подтаявший шоколад, наспех облизывала пальцы, перекладывала томик в другую руку и снова отламывала от плитки. И так раз за разом. Потом я узнал, что так делают амбидекстры — те, у кого обе руки ведущие. Устал делать что-то одной рукой — продолжил другой без всяких проблем. Вот только шоколадные отпечатки на мягкой обложке от таких манипуляций все множились и множились.

В какой-то момент она оторвалась от чтения, поводила носом по воздуху, прямо как моя собака и взглянула мне в лицо.

— У тебя Рождество? — спросила она.

— Что? — отозвался я тупо. О чем она это?

— У тебя Рождество, я спрашиваю? Пахнет имбирным печеньем.

— А, это… Мама испекла в дорогу.

— Мама отсыпала тебе в дорогу праздника? Крутая она у тебя! А мне можно? Чет так праздника тоже захотелось.

Я посидел с открытым ртом как идиот, но опомнился, раскрыл рюкзак и достал неплотно закрытый контейнер. Отщелкнул крышку и аромат ринулся на свободу с удвоенной силой. Она бросила книгу и шоколад к сумке, бухнулась на соседнее со мной кресло и выхватила контейнер. Ее тонкие шоколадные пальчики выудили сразу два коричневых оленя, а острые зубки лихо откусили им головы по самую грудь. Она довольно замычала, откинувшись затылком на спинку.

— Я скучала по Рождеству! Вот ехала сейчас и думала: как было бы хорошо очутиться у бабы дома. Испечь для нее имбирного печенья, рассказать, как дела. Мы с ней давно не общались, знаешь.

Она кивнула сама себе, расправляясь с новой партией оленей. Контейнер стремительно пустел.

— Замоталась я что-то. Знаешь, то одно, то другое… А тут вот, — она потрясла контейнером. — Снова Рождество. Будто знак.

— Сегодня 23 августа, — зачем-то сказал я, хотя прекрасно понял, что она имела ввиду.

Она снова задумчиво кивнула, а затем вдруг вскинула на меня свои огромные глаза цвета мха. Такие, глубокие, колдовские, что побежали мурашки.

— Давай ее навестим?

— Что?

— Давай ее сейчас вместе навестим. Угостим твоим печеньем. Всего пару кусочков, тебе еще самому останется.

— Ну, спасибо, что и обо мне подумала, — я забрал у нее контейнер, закрыл крышкой и сунул обратно в рюкзак. — А я уж решил, что так и придется просто смотреть, как незнакомая девчонка и ее бабушка уплетают мамино печенье.

Она прищурилась. А потом встала.

— Да, это не тактично, извини меня. Просто давно не была у бабушки, а твое печенье… В общем, извини.

Она вернулась на свое место, взяла книгу. Но прошло пять минут, десять, а она так и не перевернула страницу. И мне вдруг стало ее жаль. Зря я нагрубил. Девочка же сама как имбирный олененок. Кажется, тронешь неосторожно — рассыпется.

Мы подъехали к вокзалу. Она схватила сумку, посмотрела на растаявший шоколад и не стала его забирать. Зажала книженцию подмышкой и бодро зашагала к выходу.

Я нагнал ее уже на перроне. Ухватил за рукав.

— Слушай, прости меня. Может, возьмешь печенья для твоей бабушки?

Она оглянулась, смерила меня взглядом.

— Возьму, — согласилась она, хотя я думал, что откажет, — если ты поедешь со мной. Считай это свиданием.

— Что? — Сколько раз она намерена ставить меня в тупик, интересно?

— Ага.

— Свидание у твоей бабушки?

— Первое должно быть максимально запоминающимся. Не ресторан, не кино, не прогулка в парке, а что-то, что навечно приклеит тебя к этому воспоминанию. Даже если с этим человеком ты расстанешься через неделю. Мне понравилось печенье твоей мамы, я хочу его запомнить. И тебя.

Я завис на целую минуту. Просто смотрел на нее, не веря ни своим ушам, ни в целом происходящему. Она смотрела в ответ и терпеливо ждала, когда я отойду от шока и соглашусь. Уверен, она даже не сомневалась в ответе. Мы стояли так на перроне, а нас огибало море из людей.

И я согласился. Она взяла меня за руку и потянула вперед — быстро, стремительно, что я едва за ней поспевал. И мне казалось, что люди сами расступаются перед ней. Мы пролетели сквозь толпу, как два юрких дельфина, выбежали на улицу, запрыгнули на ступеньки первого попавшегося автобуса. Словно за секунду. Я отдышался и взглянул на нее будто, будто впервые увидел. Сумасшедшую девчонку с глазами цвета мха и раскрасневшимися от бега щеками.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Зачем тебе?

— В смысле? Мы же на свидании. Нам давно пора познакомиться.

— Придумай причину поинтересней, — она подмигнула и отправилась на второй этаж автобуса.

Мы ехали минут сорок по едва проснувшемуся городу. Дождь закончился, сквозь молочную пену даже начало пригревать солнышко. Она подставила лицо такому редкому в последнее время теплу, а я все смотрел на нее. И не понимал, что и зачем делаю. Я спал пять часов, у меня через три часа важное собеседование. Планировал приехать домой, вздремнуть часок и еще успеть приготовить поесть. Но вместо этого я ехал в гости к неизвестной бабушке с девушкой, которая отказывалась называть свое имя. Чудеса на виражах, блин.

Она снова схватила меня за руку когда автобус остановился на очередной остановке, словно опомнившись. Или ей просто нравилось бегать со мной за руку. Я давно ничего не понимал и уже не пытался вникнуть.

И вот мы добрались до цели.

— Эм… Ты уверена, что нам сюда? — спросил я, но почему-то даже не удивился.

Она кивнула и первая ступила на территорию кладбища.

Когда-то я любил фотографировать на Хайгейтском кладбище — самом старом в Лондоне. Бродил среди склепов, заглядывал в лицо ангелам, покрытым черной и зеленой плесенью. Мне нравилось это место отнюдь не из-за могилы Карла Маркса или еще кого-то жутко известного и непоправимо мертвого. Видимо, моя новая знакомая такая же. И врать про бабушку было совсем не обязательно.

— Далеко ли еще, Красная Шапочка? — спросил я, когда мы углубились в западную часть, добравшись до старых могил.

— Не очень, — ответила она невозмутимо. Руку мою она, кстати, так и не отпустила.

— Я тоже люблю эту часть кладбища, — сказал все же я. — Был период, когда я приходил в западную часть, искал могилы своих тёзок и рассказывал им о себе. Выходило даже, что я не такой уж и скучный парень, как мне порой кажется.

Она улыбнулась.

— Мы пришли.

Мы остановились у старой могилы. На нас смотрел очередной печальный ангел, позеленевший от сырости. А под ним надгробная плита с именем и годами жизни. Женщину звали Грета, она прожила восемьдесят пять лет и умерла… в 1907 году. Вот так.

— Привет, ба, — сказала она, присаживаясь на еще сырую землю. Заботливо стерла ладонью грязь и остатки прошлогодней листвы с каменной плиты, потерявшей четкую форму от ветра и тысяч дождей.

Я оглядел землю под ногами — влажная. Хотя, плевать. Снял рюкзак, устроился по-турецки рядом с ней и достал контейнер с печеньем. Запах выпечки смешался с озоном.

— Почему она? — спросил я, когда мы задумчиво доели все до крошки, оставив Грете двух красивых оленят.

— А почему нет? — пожала она плечами. — Грета одинока, и я одинока. Мы спасаем друг друга.

— У тебя нет родных?

— Есть вообще-то. Родной брат и, кажется, двоюродная тетка. Но я никогда их не видела. Просто искала родственников, когда выпустилась из детского дома и узнала, что они у меня есть. Правда, все давно уехали из Лондона, рассеялись по миру. Я не нашла концов. А вот Грету — нашла.

— Так она все-таки твоя бабушка? — удивился я.

— Ага. Только пра пра пра. Но какое это имеет значение?

— И правда, никакого.

Через пять минут снова полил дождь. Но не заморосил, как утром, а хлынул стеной. Мы побежали к выходу, забыв пустой контейнер возле могилы Греты. За секунды вымокли до нитки. И я бежал впереди и тянул ее за собой, крепко держа за руку.

Нам снова повезло, автобус подъехал, едва мы оказались на остановке. Она вскочила на ступеньку, повернулась ко мне и, обхватив мое лицо холодными мокрыми ладонями, поцеловала. А потом вытолкнула обратно на остановку.

— Как тебя зовут! — крикнул я сквозь рокот ливня.

— А зачем тебе!

— Хочу тебя запомнить!

— Ты и так запомнишь!

Двери закрылись и автобус уехал. Я смотрел ему вслед, щурясь от ручейков дождя, стекающих мне в глаза и думал: запомню, да. Что имбирное печенье нужно есть 23 августа. Что мох может быть мокрым и теплым одновременно. Что бывают шоколадные книги. И что ее бабушка живет на Хайгейтском кладбище, которую она посещает каждое Рождество.

В следующий раз она точно скажет мне свое имя.