Темный мир. Равновесие

Марина и Сергей Дяченко, 2013

Меня зовут Даша Лебедева. Филфак МГУ, второй курс. Я растяпа и, в общем, середнячок. Когда раздавали таланты, меня явно оттеснили куда-то в конец очереди… До того, как все это завертелось, я и не догадывалась, что серебряный кулон, доставшийся мне от отца, – мощный артефакт и с его помощью можно видеть Теней. Я и представить себе не могла, что эти ужасные бессмертные создания, которые высасывают из людей радость, любовь и жизненные силы, будут угрожать моим близким. И, конечно, даже не подозревала, что на меня могут обратить внимание сразу двое парней – самоуверенный мажор Сэм и честный добряк Миша. Но обо всем по порядку. А началась эта история с того, что я умерла…

Глава шестая

Голуби и соколы

В коридоре на подоконнике Павлик проделывал манипуляции с огромным цветочным букетом. Когда я подошла, он подпрыгнул от неожиданности, потом расслабился и выдохнул:

— А, это ты…

В букет был вправлен плюшевый медвежонок, в лапах у медвежонка помещалась шоколадка, к шоколадке скотчем крепилась открытка с извинениями и признаниями в любви. Медвежонок и видом, и взглядом походил на Павлика. Мне сделалось жалко их обоих.

— Павлик, может, тебе пока подождать… Пускай она как-то остынет…

Я врала. Я знала, что Настя не остынет и не согреется. Я не сумела объяснить это Павлику, который изнывал от чувства вины, хотя не был ни в чем виноват.

— Даша, передай ей, пожалуйста, а то я сам боюсь…

Я кивнула. Взяла букет с медведем и открыткой. Вошла в комнату: здесь было непривычно чисто и прибрано, Настя валялась на кровати с ноутбуком на животе.

— Это тебе, — я протянула ей букет. Она даже не повернула головы:

— Спасибо. Пойдешь на кухню — оставь в помойном ведре.

— Настя, — я села напротив. — Послушай меня, Павлик…

— Я читаю, ты что, не видишь?!

— Павлик тебя на самом деле…

— Новые новости! Устройство чужой судьбы на доступных условиях… Не хочу слышать этого имени, не знаю этого человека, и не продолжай, или я обижусь!

И она демонстративно уткнулась в экран. Я знала, что Павлик там, снаружи, ловит любой шорох и ждет затаив дыхание, как будет принят его подарок. Сейчас мне придется вернуть цветы и сделаться вестником несчастья.

Я вдруг разозлилась: какого лешего я должна работать посыльным голубем? Один раз пожалеешь человека — и готово, ты уже его доверенное лицо, чуть ли не духовник-исповедник…

Злость сменилась осознанием вины. Если бы я остановила Тень раньше, чем она успела прикончить Настину любовь, — все было бы по-другому, и сейчас я шаталась бы где-то по улицам, дожидаясь, когда влюбленные завершат очередной романтический вечер.

Я встала, чтобы отнести букет обратно Павлику, и в этот момент дверь открылась. Точно такой же медведь, как был прикреплен к букету, но только в человеческий рост, шагнул к нам в комнату, зацепившись о притолоку мохнатой плюшевой головой.

Даже Настя при всем своем стоицизме удивилась.

— Павлик, — процедила она, — размер, конечно, имеет значение… но не в этом случае!

Медведь посреди комнаты поглядел на нее без интереса — и перевел взгляд на меня. Поднял мохнатую лапу; в лапе чудом удерживалась связка ключей, как если бы медведь был сторожем тюрьмы… Или спер с режимного объекта полный набор дубликатов.

А еще через минуту выяснилось, что внутри медведя спрятан вовсе не Павлик.

* * *

— Зачем ты нацепил эту дурацкую шкуру?

— Чтобы пройти в общагу, не привлекая лишнего внимания, — он даже не улыбнулся.

Я с трудом сдержала нервный смех:

— А зачем ключи?

— Пойдем, все узнаешь.

— Послушай, Семен…

— Сэм.

— Сэм… Почему ты уверен, что я с тобой пойду?

— Потому что сегодня вечером я покажу тебе кое-что, чего ты никогда не видела.

Я вздохнула. Эх…

Парень был настолько уверен в себе, что не боялся выглядеть идиотом. Он жил, играя ради игры, развлекаясь ради чистого фана. Может, он поспорил с кем-то, что уведет меня сегодня в кабак или в клуб. А скорее всего, ни с кем не спорил, ему просто взбрело в голову. Увидел девочку — на секунду заинтересовался — поужинали, потанцевали, развлеклись… Почему нет?

— Спасибо, Сэм. Но я не могу. У меня много работы на сегодняшний вечер.

— Ты не понимаешь, от чего отказываешься.

— И не объясняй, а то я умру от горя.

Похоже, ему нечасто говорили «нет». По крайней мере, сейчас он казался удивленным. Мы стояли в коридоре у входа в кухню, и всем жительницам нашего этажа вдруг понадобилось зайти за йогуртом, или заварить чай, или неторопливо пройтись туда-сюда. Я ловила на себе заинтересованные взгляды: Сэм был известной личностью на факультете, а я традиционно считалась участником массовки — таких, как я, в каждом вагоне метро едет пятнадцать человек.

Завтра скажут: «Она ему отказала, чтобы покрасоваться». Зачем ждать завтра — уже сегодня скажут, да впрочем, мне-то что за дело…

…Когда он отстегнул смешную мохнатую голову, когда я увидела его в медвежьей шкуре, веселого, нелепого, мне вдруг померещилось на секунду, что я его давно знаю, что это мой друг, зачем-то надевший маску… нет, не медведя. Маску высокомерного заносчивого мажора.

Короткое наваждение явилось — и пропало: он был не друг мне. Я бы с удовольствием погуляла с ним под дождем, посидела на автобусной остановке, обсудила нюансы современного прочтения Свифта, но все это было невозможно. Сэм — парень с другой планеты, и, отправившись в космос на его корабле, я рискую задохнуться без скафандра…

— Жаль, — сказал он, будто эхом отвечая на мои мысли. — А мне казалось, что ты хочешь в музей Землеведения.

Пришла моя очередь удивляться:

— Откуда… А-а, ты прочитал мой статус на «Фейсбуке»!

— Неправда. Мне явился призрак Ломоносова и велел показать тебе великие тайны.

Чистая работа: за вечер он сумел уже второй раз меня удивить. Я действительно любила наш музей Землеведения, не была там с прошлого года и буквально пару дней назад сокрушалась в Сети, что никак не доберусь до двадцать четвертого этажа Главного здания.

— Тогда пошли, — сказал он, довольный моей реакцией.

— Прямо сейчас?

— Зачем откладывать?

— Музей закрыт!

Он торжественно показал мне связку с ключами:

— Нет закрытых путей. Есть пути, которые хорошо охраняются — там Сцилла, здесь Харибда… Но ты же не трусиха, правда?

* * *

Мы прокрались по музею, освещенному в этот час только дежурными лампочками. Мимо витрин с минералами и драгоценными камнями, каждый из которых можно разглядывать целый день. Мимо портретов выдающихся ученых и чучел тех, кого они исследовали.

Сэм попробовал ключ к балконной двери — не подходит. Тогда он стал пробовать ключи один за другим, напоминая ретрохакера из викторианских времен.

Наконец дверь поддалась. Снаружи повеяло прохладным воздухом и запахом травы — внезапно, на двадцать четвертом этаже посреди колоссального города. Сэм подал мне руку:

— Здесь осторожно: высокая ступенька. Смотри под ноги.

Я вышла под небо — и так и остановилась.

Вокруг лежала Москва в огнях мостов и набережных, в изгибах реки, в потоках красных и белых фар на запруженных улицах, в темных пятнах парков, в геометрическом узоре дорожек у смотровой площадки. За моей спиной высился шпиль университета, я стала частью этого здания, я сделалась одной из статуй, химерой на фасаде и рисунком на гербе. Минуты шли, я не двигалась, только город подо мной перетекал огнями, мерцал, светился…

— Разрешите, миледи, скромно презентовать вам этот вид.

Он откупорил бутылку шампанского. Сунул мне в руку бокал. Я поморщилась: ну кто же пьет шампанское на балконе музея?

Но я не решилась его обижать. В конце концов, он исполнил обещание: показал мне то, чего я никогда не видела и вряд ли еще увижу.

— Ты на Эйфелевой башне была? — он глядел на Москву через свой бокал, на просвет.

— Нет.

— И не ходи. Там такие очереди, давка, духота… Здесь — совсем другое дело.

— Буду знать.

Он уловил иронию в моем голосе, но ничего не сказал. Надо было как-то объяснить, что я благодарна ему за эту фантастическую прогулку, но по-прежнему ничем не обязана. Мы отдельные люди, мы из разных миров, но я не хочу показаться грубой…

— Там сверху, за гербом, живут соколы, — сказал он.

— Правда?!

— Точно. Охотятся на голубей. Здесь кое-где можно косточки найти.

— Ужас какой.

— Хищники, что с них взять. Живут себе на верхушке исторического здания, как в горах или в лесу. Свободные…

В его голосе мне послышалась зависть.

— На фиг такую свободу, — я снова посмотрела на огни. — Если тебе интересно мое мнение — я на стороне голубей. И…

Я на секунду запнулась, думая, можно ли говорить об этом вслух.

–…И я бы защищала голубей от этих соколов… если бы могла, конечно.

— Голуби повсюду гадят. Ты бы видела, что творится на площади Сан-Марко.

— Зато голуби никого не жрут. Не падают сверху на спину, не втыкают когти, не забирают чужую любовь…

— Что?

Я прикусила язык:

— Это метафора.

— А-а, — сказал он задумчиво.

И замолчал, будто забыл обо мне. Так мы стояли молча, глядя на город, минуту, другую, десять; холодный ветер стал прохватывать меня под куртку, и откуда-то явились мысли о том, что будет, если сторож обнаружит незаконное проникновение на объект…

И тут же зазвонил телефон в кармане. Я дернулась и чуть не вывалилась за балюстраду, Сэм испуганно схватил меня за локоть — и тут же выпустил.

— Привет, мама, — сказала я в трубку.

— Привет, ты чего не звонишь?

— Э-э… Мам, я тут немного занята…

— Уже поздно, чем это ты занята? Давай, собирайся спать, перед сном надо сорок минут избегать мозговой активности…

— Сделаю, мама. Как у тебя?

— Все хорошо… Спокойной ночи!

— Спокойной ночи.

Я спрятала трубку. Мы снова молчали. Город пульсировал, мерцал огнями.

— Ты не злись на нее, — сказал Сэм.

— С чего ты взял, что я злюсь?

— Многие злятся. Гиперопека, мол, и все такое.

— Я не злюсь.

— И правильно.

Что-то в его голосе заставило меня насторожиться:

— А твоя мама…

— Умерла, когда я родился. Я ее не помню.

Мне стало очень холодно, хотя ветер затих.

— А отец?

— Отец… в Лондоне. Кажется, что он всегда там был…

— Что значит «кажется»?!

— Видишь ли, у меня странная избирательная память. Я детства не помню вообще. Наверное, у меня расстройство привязанности. Ничего, что я тебе это говорю?

Я не знала, что ответить. С одной стороны, мне сделалось ужасно его жалко. С другой стороны… он так легко об этом рассказывал. Что, если это его обычная практика — по секрету плакаться девушкам о своих бедах, давить на жалость?

— Забудь, — он отвернулся. — Я сказал лишнее.

По одному его движению мне сделалось совершенно ясно, что он говорил искренне и в первый раз. Что ему непросто было решиться. И что он получил в ответ настороженность и подозрение; уши мои вспыхнули так, что на них опасно натянулась кожа.

— Сэм, послушай, я ведь тоже… Мой отец вроде как бросил мать до моего рождения, но я верю, что не бросил, а с ним что-то случилось. И все, что от него осталось, — кулон…

Я потянулась к амулету — и вспомнила, что потеряла его. Пережила короткий приступ отчаяния, сжала зубы:

— Сэм, я тебя отлично понимаю, но мне проще, потому что от девочек ждут, что они будут говорить о своих чувствах. А мужчины должны молчать, как истуканы, даже если у них сердечная мышца рвется напополам…

Он смотрел на меня. Сквозь маску мажора-зубоскала я вдруг увидела мальчишку, которым он был когда-то, — страшно одинокого, заваленного игрушками из Hamleys, невротика, нарочно забывающего каждый свой пустой и скучный день. Не осознавая, что делаю, я потянулась к нему и положила руки на плечи. Я почувствовала запах его кожи, тепло, доверие, мне захотелось коснуться губами его лица…

В этот момент телефон зазвонил снова. Я не выкинула его с балюстрады только потому, что боялась ненароком кого-то убить.

На дисплее светился незнакомый номер. Я готова была нажать на «сброс», но было поздно. Мой порыв нежности все равно уже захлебнулся, оборвался, оставив после себя стеснение и неловкость. Сжав зубы, не глядя на Сэма, я ответила на звонок.

— Алло.

— Это Дарья Лебедева? — спросил на том конце хриплый незнакомый голос.

— Да…

— Я Миша. Вы мне оставили свой номер…

Я поняла, что не узнала его. Я поняла, что совершенно о нем забыла — о парне, которому осталось жить несколько часов, если мы не поймаем его Тень.

Эгоизму человеческому нет предела. Я страшно упала в собственных глазах, но больше меня напугал его голос. В нем слышался смертельный, запредельный ужас.

— Со мной, — хрипло говорил Миша, — я не понимаю, что происходит. Я не знаю, что мне делать. Я…

— Поняла, — сказала я быстро. — Продиктуй адрес, я приеду немедленно.