Прекрасная планета

Саша Павлова

На пороге после жизни сталкиваются двое мужчин – тревожный одуванчик Ло и обстоятельный и отрешенный Миша. Ло думает что это ад, а Миша – уверен, что попал в рай. Книга содержит нецензурную брань.

© Саша Павлова, 2023

ISBN 978-5-0056-4913-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ло сиял, и к нему липли экзальтированные женщины. это было большой проблемой, и Ло никак не мог взять в толк что такого в себе скрыть чтобы перестать излучать это сияние.

а потом Ло хотелось человека порадовать, и в итоге он так изматывался что становился совершенно безвольным.

но он был так рад радовать, что не мог остановиться.

ну хотелось же погреть, приголубить, даже если она там крыльями лупит. но было конечно тяжеловато, и после таких приключений Ло часами лежал в кровати как в реанимации.

женщины долго не задерживались, он их переставал в какой-то момент интересовать.

Ло перестал замечать почему.

Сегодня утром он проснулся с новой подругой, вернее в пустой и неудобной кровати, подруга была на кухне и готовила сложносочиненный завтрак из трех блюд.

— ну вот началось, — мысленно вздохнул Ло. а вслух сказал, — ну зачем ты так рано встала? могли бы еще поваляться.

— ты мужчина и ты должен хорошо питаться.

Ло с ужасом посмотрел на сырники, овсянку, омлет и еще черте что.

— тебе не нравится? нет твоего любимого? — всполохнулась женщина.

— эээ, я просто знаю тебя только со вчера, и предпочел бы провести утро, ну с тобой, а не с кухонным комбайном.

— ну я же о тебе забочусь.

— понятно.

Ло хотелось обнявшись поесть средней руки пиццу в кровати. а тут свежевыжатый сок.

он грустно поковырял вилкой в омлете.

— спасибо очень вкусно.

хозяюшка не снимая передника подошла к нему и чмокнула в щеку. от нее пахло кухонным жиром.

Ло хотелось достать газету и с важным видом читать там новости, так это было похоже на утро семейной пары где жена тревожная деревянная домохозяйка.

но газеты не было. у Ло вообще было плохо с чтением, да и вообще со всем. его содержали родители, и целыми днями он только и старался что ни о чем не думать.

так было всегда, к нему постоянно липли женщины, скажи он только два слова вместо одного, у них как будто какой-то клапан прорывало, а потом вот так клинило.

было ужасно одиноко. но если им нравилось — других предназначений он в себе не видел, так так пусть хоть женщины развлекаются. может он им чем-то поможет. хотелось бы надеяться.

глупый ло

— господи, какой я глупый, — Ло взялся за голову, — какой я глупый. так же нельзя, так стыдно, а где взять сил исправиться? где?

Ло проснулся с несильной тошнотой. это было хуже чем с сильной, с сильной тошнотой он вроде как был занят, и поэтому спокоен, а несильная просто позволяла на ней сосредоточиться, и все.

максимально топила в ней. она была не достаточно сильной чтобы отстраниться и достаточно — чтобы присутствовать и отравлять. очень сбалансированная тошнота.

Ло просунул ноги в тапки. жесткая простынь неприятно обжигала кожу. матушка выбирала. хоть Ло и встал физически на ноги, он всегда чувствовал себя сбитым с ног и как будто плыл. горестно, но не обреченно. чтобы чувствовать себя обреченным нужно ценить то что ты навеки потерял, а Ло казался себе таким незначительным что максимум был способен на легкую грусть, которая пройдет как простуда. нечего даже и внимание обращать.

Ло плыл терпеливо, как заводская деталь по ошибке оштампованная деталь. плыл и надеялся что может быть все наладится, и это он временно так — ощущает, и может быть обратно он станет гармоничным шурупом.

потому что очень обидно ощущать и не мочь пошевелиться.

если двадцать лет назад если ты из телика, значит ты избранный, а сейчас — избранный и очень ограниченный. интернет может позволить себе сказать то, чего не может телик.

вечером Ло собирался потусоваться с телевизионщиками, у них выходила новая передача, и поэтому поводу была вечеринка. новое липкое но в общем-то безобидное шоу — проект его знакомой.

ну как знакомой, женщины которая сначала билась в сумасшедшем экстазе, потом пыталась быть прислугой, а потом к нему остыла. но все его бывшие его очень любили, что-то он им такое давал тем что не хотел служанок, а хотел бы женщин, даже если они не могли ему этого дать.

от новой подружки болела голова. Ло надеялся поспать а потом сходить на премьеру неинтересной передачи, но в обед приехала мать, и пока она с аппетитом рылась в каждом уголке его квартиры — у нее у самой был целый штат прислуги, но у Ло она приезжала убираться сама, уже пора было выходить.

Миша ждет

жизнь будоражила его, беспокоила, это было как-то не хорошо. Миша замечательно умел жить завтрашним днем. он научился еще в детском саду. с каким нежным воодушевлением он ждал того как пойдет в школу.

все остальные дни становились лишь бархатными ступенями к прекрасной, наполненной жизнью, комфортом и уважением школе.

с младшей школы Миша ждал старшую, когда он будет налитым молодостью и уважением — затаив дыхание произносил — старшеклассником.

в старшей школе он ждал того как будет модным легкомысленным студентом. с случайными подругами и мерцающими созвездиями заварушек. в универе — работы, как он идет достойный с чертежами в персиково-сиреневом тумане признания.

Миша устроился на работу инженером — строителем и взял ипотеку в доме, над которым работала их фирма. дом был сдан, сегодня был последний платеж.

Миша жил в строительной общаге с панцирными кроватями, он жил в комнате, крохотной и узкой как его школьный пенал, еще с двумя работягами.

как они радовались за него! как гордились им, наш Мишка, ухх, и в своей квартире! обнимали его. а Миша все что и хотел это остановить мгновение в том месте где они оба его обнимают и пожить в нем. ему было так тепло с ними, но совершенно не приходило в голову продолжить с ними дружбу после его переезда.

это ему казалось как-то нарочито, неловко, вульгарно.

поэтому Миша просто стоял зажатый в двух объятиях и думал о том что это в последний раз, и он бы все променял, ипотеку, квартиру, чтобы подольше пожить с этими ребятами. но вещи были собраны, ключи получены, конфетти рассыпаны.

Миша Мендельсон по-разному относился к людям, но сегодня он со злым восторгом смотрел как они едят курочку кфц.

Так что вечером после работы Миша сидел в ресторанном дворике трц (который кстати тоже проектировала их фирма), в ресторанном дворике около его нового дома.

там еще ничего не было, голые стены, но он почему-то сказал ребятам что поедет туда, что там все готово.

тем вечером в городе почему-то пахло москвой, теплой стихийной силой, которая окутывала, но которую нужно было держать в некотором отдалении чтобы она не подменяла собой силу мысли, иначе и начинаются золотые унитазы если дать ей совершить эту подмену.

Миша грыз крылышки кфц, положив локти на стол поклеенный пленкой с принтом с искусственным мрамором и сидел на пластиковом цветном стуле одного из тех цветов, которые так навязчиво призывают вымогают веселое настроение покупателей что всегда хочется спросить — если вам на столько надо — может вы просто человека на входе поставите, который просто деньги будет отнимать?

Миша сидел и с завистью поглядывал на людей, у которых все было ладно, они заходили вдвоем, втроем за ведром крылышек или чего — то такого, болтали между собой, сидели за дурацкими столами или расходились по домам.

Миша пытался собраться, можно же было дальше подцепиться — и ждать женитьбы например или детей, ну или в край пенсии, тихой и умиротворенной дачной жизни. устал — достойно говорил бы он на все попытки его растормошить, пожил, устал. Миша бы достойно тихо и устало сидел на уличном стуле у крыльца.

но о людях не мечталось.

женитьба вызывала отвращение. можно было бы конечно избегать жену и говорить — все так живут, тем более правда почти все так живут, чтобы не давать повода для сплетен, но это слишком будоражило.

Миша думал о том чтобы только газировка не кончалось, он очень, очень долго сидел в тц, потом когда ночь уже стала по-августовски южной — побрел домой.

Ло незваный гость

У мамы Ло квартира окнами на Таврический сад. Она сидит там одна в шелковом халате и гоняет прислугу.

Папа Ло ушел к своей секретарше, но когда привык к буре боли — молодая женщина хороша только как дополнение к этой картине. если бурю боли вынуть, то оказывается что это совсем другая жизнь. Папе Ло казалось что его секретарша его не любит, она никогда на него не орала и не ощупывала так плотно желая найти болевые точки, не глотала его как змея яйцо, в общем не доставляла те мощные потоки эмоций и болезненных прикосновений, к которым папа Ло привык.

Это была проблема.

Он иногда приходил к маме Ло просто пообедать и получал свою порцию яда. яд проникал глубоко, мама Ло была очень способной в отношениях. Мама Ло была не против, пока он платил за ее прислугу, обеды и маникюрш — ей в целом было все равно. ну и давал деньги на содержание Ло. чтобы мама приходила к нему и покупала все новые и новые колючие простыни и оборки на балдахин.

— ты что-то без предупреждения, — мать и сын обменялись дежурными поцелуями.

Ло стало немного противно как и всегда, так хотелось чтобы тебя обняли потому что соскучились. но такого никогда никогда не было. но всякий раз корежило.

— захотел вот увидеться.

— отец дома. я скажу прислуге чтобы тебе подали обед.

— нет, мам, я на пару минут.

— ты какой-то странный, ты не можешь быть нормальным? — сокрушалась мать. — может тебя доктору показать? у тебя что опять депрессия?

Ло ненавидел врать, вернее ему так хотелось поделиться тем что у него на душе, но сказал

— все хорошо, мам, все в порядке. папе привет.

— ну хорошо. я заеду на неделе посмотрю что-то может бы тебе нужно.

Ло хотелось говорить, но разговаривать было бесполезно.

Он уже знал. если он попросит не приезжать — начнутся упреки. Жалко что ничего нельзя объяснить, ну вот так.

Золотые ворота

в темноте Ло увидел Мишу.

Миша был такой красивый что Ло опешил.

— здравствуйте, вы ангел? — спросил Ло.

— вы где? я ничего не вижу.

— стою рядом. — Ло протянул руку.

— я ничего не вижу.

— это ничего, может быть глаза не привыкли. сейчас сейчас.

— а вы? вы что видите?

— только вас пока.

они оба помолчали.

— кажется мы умерли

— походу мы умерили, — хором сказали оба мужчины.

это просто чувствовалось, не было дополнительных признаков. грудь дышала, глаза моргали. сердце билось. то чаще то реже. просто ощущалось что они сейчас там где чувствуется люди которых нет.

у Ло был знакомый, после смерти которого Ло чувствовал какую-то особую пустоту, и ровно в этой пустоте он себя сейчас ощущал.

— а как ты?

— тупая история, я подавился креветкой. на тупой вечеринке. я их даже не люблю, вечеринки, креветки. вот видишь, встали поперек горла.

Ло прокашлялся. — а ты?

— а у меня по-моему что-то типа инсульта случилось в день когда я выплатил ипотеку. не знаю точно, но похоже, вот я сижу как будто распаренный в бане, только сознание куда-то улетает, и мне так балдежно, и вот я здесь. может мне инсультом зрение снесло?

— ну ка улыбнись.

Миша Мендельсон улыбнулся.

— не, у тебя нет признаков инсульта. мне кажется дело в другом. ну зато можно теперь никуда не торопиться.

— ребята, вы где?

распахнулись золотые ворота, и в дверях показался силуэт человека.

— мы здесь. — Ло подхватил Мишу Мендельсона под локоток и устремился к сияющим золотым воротам.

— здравствуйте, — сказал Ло.

Миша жмурился от света.

— привет Миша, привет Ло. проходите.

они зашли в шикарные золотые ворота, за которыми росла трава. обнадеживающе.

— меня зовут Вах.

Вах повел их по тонкой тропинке вниз в большой серый город, укутанный облаками.

по дороге Вах вводил в курс дела.

— квартиру мы вам уже выделили, сейчас выходные, а с понедельника можно выходить на работу. чем занимались тем и будете. к сожалению новых навыков у нас тут не прибавляется.

— я попал в рай, — Миша был доволен. жизнь продолжалась. сейчас лямочку на плечо, и тянуть всю оставшуюся бесконечность. тихо и хорошо. Миша был хорошим строителем, будет строить здесь воздушные замки, да или что предложат. летом ждать зимы, зимой весны, весной лета, летом отпуска, в отпуске спать на пляже в турции. жизнь была предопределена как прекрасная машина.

Ло заорал.

— а если я никогда не работал? чем я целыми днями буду заниматься? какой кошмар, Миша, Миша, я в аду, я попал в ад, мамочки как страшно.

— да ты чего, тут рай, — убеждал его Миша.

— Миша какая работа, ты с ума сошел? какая в раю может быть пятидневка? это ад!

оба уставились на Ваха.

Тот сделал такое выражение лица что дальнейшие расспросы показались неудобными. как будто об этом не принято было говорить, а они говорили.

Ло стало так сильно неловко что захотелось проглотить язык и еще вдобавок открыть рот как собака, которая не хотела глотать таблетку.

квартира им досталась очень эклектичная, снаружи дом на побережье бретани, и целая улица таких же домиков, заканчивающаяся изумрудного цвета морем, а внутри планировка как в хрущевке, советский интерьер, панцирные кровати и по ковру с видами охоты на стенке над кроватью.

Ло смотрел на Мишу нежными глазами. тот сходил в душ и с удовольствием лег в кровать.

— Миша я тебе говорю, мы в аду, не бывает в раю панцирных кроватей. это же для мучений. они же скрипят, Миша.

— у меня в детском лагере такая была, я так хорошо высыпался

— Миша, я никогда не найду работу. что же я буду делать?

— а что ты на земле делал?

— ничего

— ну вот

— но мне не нравилось

— мне тоже не нравилось работать.

— но?

— ну жизнь такая Ло, серая. и если не хуже, то значит я в раю. слава богу что серая, а не плетьми бьют. значит все хорошо. спокойно

Ло снял носки, сел на кровати и погладил ковер. он был на ощупь как ковер из рая или ковер из ада? было не очень понятно. у Ло внутри все горело, но он постарался немного подремать.

Мне все время кажется что что-то будет глупым

Миша показался Ло ослепительным, с его умением работать. Ло хотелось так же, а он не мог. У Ло даже слова заканчивались от Миши, или может быть это было оттуда где они даже не начинались, это был просто — свет.

Рядом с Мишей мир был таким освещенным.

от того как Миша складывает рубашки, как проверяет все ли на своих местах в портфеле. он делал это так умело что у Ло замирало дыхание.

Ло считал Мишины шаги. Сейчас Миша уйдет на работу, и Ло останется один. бессмысленный и переполненный невыплеснутой энергией, которой не суждено разлиться в вечности потому что здесь нет возможности получать новые навыки.

сейчас, еще минутку Ло посидит в Мишином свете, в его умении. как красиво Миша протирает ботинки.

— удачи на работе.

— спасибо, да пока.

Мишины шаги стихают на лестнице, и Ло остается один наедине со своей вечностью не потраченности.

внутри таится серая глыба, но не высказать, не вынести наружу, не раскрошить по кусочку, надежды нет. сколько так Ло еще протянет. глыба к которой не привыкнет, которая всегда напоминает внутренностям кто тут главный. с которой невозможно смириться потому что я все-таки человек, мне нужно место.

это было легкое отчаяние смешанное с силой это выносить, и глыба перекатывалась туда сюда как на волнах. если были силы — то Ло держался тем что есть, если нет — наступало отчаяние.

отчаяние было похоже на длинный длинный список покупок, который клишированная домохозяйка будничным тоном перечисляла своему мужу. большой список того что Ло не может. и куда бы Ло ни пошел — этот список был с ним.

трубку могли взять в любой момент.

отчаяние.

Ло просто надеялся что сегодня отчаяние хотя бы ненадолго отступит, пусть по ошибке, пусть отвлекшись, слишком долго распивая чай вместо службы, но он пойдет постоит у моря.

их улица заканчивалась набережной с белыми массивными точеными перилами, как будто чей — то очень длинный балкон. в худшие дни Ло стоял здесь, и отчаяние топило его, он чувствовал себя таким неуместным, вот все люди нормальные, работают, им спокойно, а он стоит здесь на набережной вздыбленный и никому не нужный.

но сегодня кажется был хороший день, хороший день это когда Ло расправлял глыбу так что ему было просто больно, но отчаяние не наступало когда казалось что ничего не поможет, ни море, ни пойти на улицу.

как-то Ло попытался убраться в квартире, но никак не мог сосредоточиться и в итоге просидел весь день потрясенный что он правда не может. даже отвлечься приборкой или что-то приготовить Мише он не мог. просто сидел сбившись в жесткий ком напряжения. сидел и гудел. и был в ужасе от этой правды и перспектив на всю оставшуюся бесконечность.

когда это было абстракцией — была хоть какая-то ложная надежда. но после этой попытки Ло и правда увидел что это так

чувства переживать Ло тоже не умел. ему казалось что чувства позволены только тем кто работает. поработал — можно чувствовать.

а ему — нельзя. какой прок от его чувств если он не работает? какая в них ценность? почему кто-то должен их терпеть или ими интересоваться если он не соединен с обществом, если у него нет пути с ним соединиться? почему людям должны быть интересны его чувства?

Ло хотелось хоть как-то служить людям чтобы они не отвлекались на такие пустяки как его чувства поэтому он запихивал их в себя подальше, для всеобщего благополучия.

и видел в этом хоть какую-то красоту и пользу от себя, он хотя бы никому не мешал своими чувствами и знал свое место.

это было пожалуй единственное место где Ло испытывал к себе хотя бы какое-то подобие уважения.

он заботился о людях. он не сорил своими безработными чувствами и был рад что может себя сдерживать

Ло понимал что ему хана. что он взрывается. что он будет целыми днями?

состояние еще было таким паскудным, идеально отвратительным, не невыносимым — когда невыносимо все-таки есть вдохновление сопротивления, а Ло именно чувствовал себя слабым.

и все это подтверждали, он же не мог работать. а Миша мог. Миша был сильным, а Ло слабым.

Миша приходил домой, ужинал, включал телик, или сидел в телефоне. с Ло они не особо разговаривали, но Ло был рад что у Миши все хорошо и что Мише так повезло — он может размеренно проводить дни.

Сам Ло просто в ужасе часами стоял на набережной. ничего не мочь делать целую бесконечность. быть слабым целую бесконечность, он даже посочувствовать себе не мог потому что чувствовал себя таким никчемным и не заслуживающим сочувствия.

Миша ходил на работу, Ло на набережную. иногда появлялся Вах проверить все ли нормально. с Мишей Вах долго разговаривал, как ему на работе, не беспокоит ли чего, Миша был всем доволен.

— ну а у тебя как дела, Ло? — спрашивал Вах тоном господи только бы он не начал рассказывать этот ужас.

— да все нормально, спасибо, — натянуто улыбался Ло, а у самого просто голова взрывалась.

— понятно, — говорил Вах и посматривал на него с легким отвращением.

ничто не грело и не радовало потому что Ло не мог работать и чувствовал себя никчемным.

зачем ему облака, сосны, песочный бережок, архитектура, если он бесполезен?

Ло даже не пытался радоваться, это было бесполезно, он же ни с кем этой радостью не мог поделиться, кто он такой.

Ло был благодарен Мише за то что он есть, за то как завтракает, сидит в телефоне, снова работает, за этот образец благодати и умиротворения. Ло восхищался — вот Миша может жить, а я — нет.

было очень стыдно за самого себя. и ничего его не оправдывало.

хотелось себя наказать. никогда не смотреть на облака, никогда не радоваться, чтобы хоть как-то искупить этот косяк. какой? Ло толком не знал, но чувствовал витиеватую тучу вины, и некогда было тут рассусоливать, еще глубже быть виноватым, нужно было исправлять то что есть, а как? ему же ничего нельзя? хотя бы не мешать. а то что на душе ад, так это ничего, рай — то что он не гадит другим людям, что он всю эту грязь держит в себе и так сохраняет свою честь.

ну какой человек рядом

— Ло ну какие глупости, — говорил он себе, — ну какой человек рядом, ни один умный человек так не говорит, значит это какая-то несусветная глупость, тьфу, поскорее забыть! стесняться нужно такого, а из него лезет, ну вот опять, вот позорище.

умные люди с достоинством плывут, сохраняя вокруг себя приятную вежливую гладь, здравствуйте, спасибо, до свидания, пожалуйста! как лебедки по пруду! вот настоящее благородство.

а такие вещи даже вслух нельзя произносить.

беспокоить людей, нельзя нельзя. Ло всю жизнь старательно молчал, и изо всех сил старался после жизни. и просто умирал от стыда что это не удавалось заглушить насовсем, ни одного дня он не мог прожить как приличный человек, как царевна лебедушка, чем больше он старался весь день — тем больше к вечеру его распирало.

ему было очень очень стыдно что он доставлял людям столько неудобств, показывал что-то неблагопристойное, оскорблял приличное общество своим поведением, он чувствовал что оскорблял.

но у него не было ничего, ничегошеньки чтобы построить эту восхитительную хлябь, эту торжественную слякоть, и получается что он просто оскорблял людей из приличного общества тем кем он был.

что ж он родился уродом, уродцем, и все что он мог, это была его работа, его главная ответственность, его миссия — минимизировать себя. чтобы быть не кучей мусора, а хотя бы урной. неприятной, но безвредной.

ужас

так странно как ужас то пропадал, то появлялся. причем когда ужас был казалось что нет ничего кроме ужаса. а когда ужас исчезал, в дни как сейчас — ужас конечно где-то был, но как часть, как реакция, а не как это упоительное огромное не дышащее багрово-красное небо.

странная такая жизнь когда нет ужаса, Ло привык в нем жить, хотя конечно к такому нельзя привыкнуть.

ужас был еще такой торжественный и по-своему Ло восхищал. торжество момента. вот это — настоящий ужас, не поддельный. настоящий человеческий кошмар. Ло был заворожен кошмаром. его удивительной плотной стихией. как будто это единственное место где Ло становился большим, единственное место где Ло мог раскрыться, а не быть задавленным под прессом, единственное место где Ло мог переживать.

ужас был где-то внутри, как укрытие для чувств. Ло ходил туда хоть и настрадаться — но начувствоваться вволю. надышаться этим грозовым воздухом. силой. стихией. простором. бурей.

наедине с собой. наедине со своими чувствами в том масштабе в котором они существовали, в их естестве

сочетания?

рядом с Вахом было почему-то очень неловко.

Вах как-то так выворачивал события что и за них тоже было неловко. за то что ты умер и попал сюда. и что тебя никак экзистенциально не озаряет. а Вах как будто бы этого ждал. и от себя и от других, и ему бесконечно стыдно что это происходит, но он надеется разобраться, поэтому изо всех сил ищет какой-нибудь экзистенциальный шприц, котором можно будет уколоться, просветлиться и чтобы не видеть то как люди опозорились.

сначала Ло думал что ему показалось что Вах сильно стыдится того что умер и не просветлился, но потом это ощущение неловкости за свое состояние появлялось только с ним.

особенно когда дело касалось того что Ло не может работать.

у Ваха бегали глаза, словно он искал куда бы спрятаться от того что придется увидеть что кому-то очень сильно не хорошо, и он своими мотивационными речами не сильно может помочь, хотя обязан.

но когда Ло понял как Ваха клинит, то немного полегчало. он перестал присоединяться к этому стыду, и больше наблюдал за Вахом. Вах был таким убедительным в своем чувстве что у него было стыдно спросить про бога чтобы не выдать какую-то порочную тайну, стыдную, ядовитую, вроде того что людишки жалкие и мерзкие, и смотреть на них противно, но если мы будем замалчивать, то для общего блага может удастся сначала притвориться, а потом забыться и поверить в свою фантазию. но для этого нужно молчать и бояться сболтнуть лишнего, чтобы не дай бог не потревожить дымку, которая тает едва не от любого прикосновения.

как будто Вах считал что эта дымка единственное спасение о нелицеприятной правде о самих себе. как ложь во спасение.

Миша с Вахом презирали живое.

и Миша ткал из себя максимально противоречащее живому полотно.

было по-своему красиво, тут бесспорно.

как какое-то очень обдуманное и невероятное по масштабу идеи творчество. это ж надо было так презирать жизнь чтобы ткать из нее эти жуткие скульптуры, чтобы ее спасти, чтобы сделать ее красивой. зато искренне. претворять жизнь. искренность притягивает. воплощение мировоззрения. знать что жизнь презренная и хотеть ее исправить. искренность презрения и холодные идеалы.

теперь понятно чего Миша был таким холодным, он давал миру самое лучшее, а я тут все своим теплом и человеком загаживал. Ло стало смешно. как лучше я хотел хаха. а у человека человека ежемгновенно нужно вставлять в узду чтобы он не фонтанировал — иначе не красиво. вот блядь! но сила вклада и ответственности этого вклада конечно потрясающая. наверное Ло в Мише это и привлекло, эта искренность и сила, с которой он вкладывался в то что ценил, может быть даже — любил. человек видит — человек делает. очень выверенно.

Вах был просто формалистом, любившим значки и чтобы кто-то не особо вдумчивый считал его мудрецом.

да пошло оно все. да пошли они все.

как ты смеешь просто быть?

у тебя должна быть уважительная причина, как с освобождением по физкультуре

Миша с Вахом тихо злорадствовали.

у них — то была уважительная причина, Миша вот — работал, приходил с работы, уставал, преисполненный измученного достоинства вешал брюки на спинку стула, устало сидел на кухне.

Вах вот тоже был серьезным человеком, занятым, в совете состоял, общался с вновь прибывшими.

а у Ло не было этого люка, которым можно было задраить мостовую от дождя бытия.

Ло просто был и очень, очень этого стыдился. как бы он хотел быть таким уважаемым человеком как Миша. но к Ло не липли навыки, вот и все тут.

и он просто существовал. это было как ходить голым в мире где стыдно оголить руку.

Ло Ваху с Мишей с одной стороны мешал, а с другой наполнял своим присутствием их жизни чувством нормальности, вот я-то нормальный, а Ло какой-то дурак. хорошо что я не Ло, хорошо что я нормальный.

поверх голов

когда Ло был зажат в какие-то определенные тисочки — он казался себе возвышенным. это было так круто быть возвышенным, он как будто делал что-то хорошее. правда потом от этой возвышенности и от тисочков у него на лбу были кровоизлияния в виде цветочков, но ведь красиво же, миленько, безобидненько, цветочки же.

в его доме смотреть на человека считалось чем-то гадким, и самое оптимальное — было смотреть куда-нибудь в вечное, разговаривать на возвышенные темы, максимально стараться соответствовать высокому, и ты будешь не такой противный для мира.

счастье не подразумевалась. это была борьба между более отвратительным и менее отвратительным. Ло не мог так жить, но жил.

у членов его семьи, у матери это как будто бы получалось органично, отец просто отсутствовал, а у Ло никак не получалось отсутствовать. он все время топорщился. он готов был платить любую драгоценную цену, выращивать на лбу кровавые цветочки, но никогда не доходил до органики, до гармонии. все — таки Ло был чутким и видел это, что у него никак, никак не получалось стать произведением искусства. порхать как бабочка и оставлять после себя чувство шелкового платка, человека, который истерт на столько что никогда и ни чем не потревожит. но Ло упорно пульсировал не смотря на все свои отчаянные попытки стихнуть.

он очень хотел не раздражать, это было бы для него высшей формой счастья, и какой болью было в нее никогда не попадать. какой никчемный он должно быть если при всех его стараниях у него ни разу, ни разу не получилось.

Вах говорил священным возвышенным тоном, и Ло подумал ну он не поймет, это же что-то такое, особенное, возвышенное. хотя было грустненько конечно.

опять он на обочине. на прекрасной планете был на обочине жизни, а здесь на обочине бессмертия.

но так туда хотелось, туда где Вах видит что-то красивое. но Ло не оттуда. куда ему до возвышенных далей.

крути педали пока не дали.

Ло не будет марать это своими грязными лапищами. есть святые люди. специально обученные.

хотелось ходить на цыпочках, Ло ходил, но так болели пятки. но Ло все время ходил.

Вах был путеводной звездой.

сам Ло ничего не понимал, но Вах видя его беспомощность мягко и тактично направлял его. если Ло говорил о чем-то о чем нельзя — у Ваха появлялась тучка на лице.

если отвлекался и не прислушивался к Ваху или Мише, не улавливал их желания — Ло просто в воздухе чувствовал как меняется цвет электричества.

он итак им обоим докучал что не умел себя вести, все время нужно его было воспитывать, показывать, направлять. нужно было стараться изо всех сил.

что у него есть возможность быть с такими замечательными людьми — они так ему помогают, так о нем заботятся, так его прощают его, его недостатки

я не смогу

липкое дрожание и стыд. я не смогу.

Ло как-то по-особенному не вникал в предметы, а все что запоминал — забывал. а то что мог — сводило его с ума — зачем он это делает?

все вымывалось внутренним напряжением, отскакивало или сгорало.

он не мог сесть и почитать книгу, она вся стелилась через мир наполняя после второй строчки комнату бримбориумом голосов, событий, вопросов, и Ло взрывался.

как будто он брал с ветки желудь, а в руке оказывался целый лес.

может этим и можно было бы как-то заняться, но это нужно было сначала разглядеть, довериться себе, что ты не дурак, ты просто в одном желуде видишь целый лес, по правде говоря Ло до такого никогда не доходил. он просто обжигался и думал что он тупой. и все вокруг тоже не были высокого мнения об его умственных способностях.

ну что за глупость, какие желуди, какой лес, все могут запомнить абзац по литературе, а Ло не может. значит дурак. глупец. ни на что не годится. мир начинал так яростно пульсировать перед его лицом, что Ло переставал видеть абзац. Ло было так стыдно что он отвлекается, видит это жерло, этот бурлящий водопад, не может запомнить абзац, как бы ему хотелось просто запомнить абзац, параграф. эту восхитительную размеренную загогулину. положить сменку в рюкзак, пойти домой. поступить в институт, устроиться на работу.

чтобы все было чин чинарем, но мир бурлил перед его лицом необъятно. это было больно, просто очень очень хотелось быть спокойным и нормальным

туман

Ло просто жил как в тумане.

облака лежали на всем, на его квартире, на том как он проводил день. он просто старался не помнить чтобы лишний раз не расстраиваться. так и жил.

но здесь туман больше не работал.

там, на прекрасной планете, туман очень хорошо работал, и Ло хотя бы иногда в него попадал. так он вроде как отдыхал и был готов к еще одному дню. как-то у Ло получалось.

если там Ло справлялся со своим состоянием, делая его пригодным к течению, то здесь Ло ясно увидел что теперь его окружают грозовые облака.

Ло со свойственной ему наблюдательностью заметил что скрыться больше не получится, облака не те, дырявые насквозь, и плохо укрывают его голову от реальности. Ло долго, бесконечно долго болтался на пороге ее мысли, потому что по ощущениям, ну навскидку впереди виднелся бесконечный ужас. в ужас в общем-то не хотелось, в эту бесконечную, бесконечно яркую, бесконечно новую активность. с бесконечно новыми переживаниями боли, стыда, сожаления за то что он вот такой, а не другой и совершенно не знает в каком игольном ушке себя спрятать. от этих попыток спрятаться Ло как будто бы издевательски еще больше надувался и каменел, а так хотелось быть просто питательным, но невидимым, полезным, неприметным. а Ло был бесполезным, ненужным и ярким. это было ужасно, как он мог такое допустить? было так жаль перед всеми.

Ло как мог оттягивал этот момент, делал все что мог чтобы туда не упасть.

но жизнь выплевывала его как жвачку, все было ядовитым и бессмысленным, больше не было такого что вот сейчас — как бы ни было больно — хорошо, правильно. все было неправильным. Ло нигде не чувствовал себя хорошим мальчиком. не за что было взяться как за перила, за поручень в троллейбусе.

Ло был ужасным, разочаровывающим, не оправдавшим надежд.

везде. во всей этой бесконечности.

в связи с этим открытием, что он уже вообще ничему не соответствует — Ло немного полегчало. жить в постоянном напряжении как бы не повредить что-то ценное своей неуклюжестью — это одно, а когда все уже непоправимо — все — таки дает некоторый простор. Ло сожалел всем собой, о том что он все-таки не справился, если бы можно было строить из сожалений, из сожалений Ло вышли бы изумительной красоты замки. он искренне сожалел всем собой, но тут уже не за что было хвататься. было очень жаль что он всех подвел, у него была такая важная миссия, он и так плохо справлялся из рук вон, а теперь и вовсе выронил.

Ло как-то удавалось пересидеть в том что этого не могло быть.

вот не могло такого быть — что он оказался в такой ситуации что он умер, здесь невозможно ничем заниматься из того чего не делал на прекрасной планете, здесь все ее так называли, отчего было еще более саркастично.

этого простого не могло быть, это какая-то ошибка, Ло просто не понял, иначе это какая-то невероятная по масштабу жестокость. значит Ло просто не понял. такой жестокости не могло быть. иначе он бы сидел всю оставшуюся вечность каждую песчинку своего бытия не зная куда себя деть. разве так может быть? это же просто невозможно, сволочно, ужасно.

мир не на столько жесток.

Ло находит рай

Ло понял что больше не может прятаться, он слонялся в невыносимом состоянии по улицам, не зная куда себя деть.

кофе был горьким, еда была не нужна, и все было бессмысленным, ни к чему, не соединялось одно с другим и рассыпалось как песочный домик.

все обжигало и делало больно, и Ло некуда было спрятаться в этом опаляющем зное.

он жил надеждой что сможет спрятаться, вот сейчас, новое заведение, новая лесная тропинка, новое чарующее впечатление.

но связи не появлялось.

Ло был как выключен, бился как катер на пристани о покрышки. было ни с чем не соединиться.

просто уже не было сил убегать. силы были, ноги были в красивых кроссовках, из коллекции которая еще не вышла на земле, а по ощущениям на ноге были будто их строчили ангелы на локальном кроссовочном производстве.

— я в аду, — подумал Ло. я в аду адищенском. я не могу действовать и никогда не смогу. оказалось что мир все-таки невероятно жесток. а я думал что нет.

однажды в один из дней когда Ло гулял в бесконечном ужасе зная что впереди еще бесконечность этого ужаса когда ты не можешь ни на что потратиться — и что ты на столько глуп что твои слова ничего не значат, Ло даже не мог сам себя пожалеть по этому вопросу потому что сам для себя ничего не весил.

чириканье птиц и то больше значило, они наполняли мир природой, а Ло просто был пустым местом.

в один из таких развеселых дней Ло ходил задыхаясь во всхлипах, которые он даже не мог произнести потому что это не серьезно, он на столько ничего не значит, что ему просто не полагается плакать, Ло на большом глухом заборе из известки увидел маленькую табличку — Рай.

Конец ознакомительного фрагмента.