Десять кругов

Марина Шухарт, 2022

История основана на реальных событиях. Сложный путь мамы и маленького мальчика, беженцев из Украины, которые пережили ужасы войны и проехали пять стран в поисках безопасного места, а теперь продолжают жить и бороться за счастье в чужой стране. Утерянные документы, необычные встречи и белый голубь, который стал для них символом надежды. Стечения обстоятельств, в которые порой трудно поверить! Это грустная история, которая пробуждает в сердцах читателей доброту и веру в лучшее – в неизбежный мир.

Глава 2. Моя прежняя жизнь

Случаются такие моменты, которые я называю «дежавю наоборот». Когда среди повседневной суеты видишь или чувствуешь что-то, о чем уже в эту минуту думаешь: «Я запомню это навсегда!» И всегда помнишь. В самых мельчайших подробностях. Вплоть до запахов.

И вот нет бы, происходило в этот момент что-то особенное — первое «люблю» или хотя бы вручение новогоднего подарка на утреннике. Нет! На то оно и дежавю, хоть и наоборот, чтоб настигать врасплох.

Вот так первый мой подобный осколок самых острых воспоминаний — это езда на трехколесном велосипеде. Был у меня в детстве такой «Гномик»: белое седло, красный руль, дерматиновые кисточки на ручках. Мы устраивали гонки вокруг палисадника во дворе. Маршрут этот был вбит в пятую точку жестким белым седлом, вплоть до самых мельчайших выбоин в асфальте. А вот ту водосточную трубу, в которую однажды прилетела лицом и сломала передний зуб, я вообще считаю своим главным детским обидчиком. Как же у меня тогда распухло лицо! Но главное, зуб… Зуб! Так и рисовала потом себя на детских автопортретах — с улыбкой до ушей и сломанным зубом.

Но это все обычные воспоминания, а мое обратное дежавю — это как я сижу на своем «Гноме» и сосредоточенно еложу колесом в раздавленной абрикосе. А косточка от абрикосы все из-под колеса по оранжевой жиже выскальзывает — то в одну сторону, то в другую. Жара стоит невообразимая, осы гудят над давлеными абрикосами, на лавке во дворе в ряд сидят все местные бабушки — баба Роза, баба Маша, Поливанна. И я соплю от напряжения и все давлю, давлю оранжевую мякоть колесом. И сандалии у меня — красные, модные, бабушка из Гурзуфа привезла.

И вот все это разом — жара, дерматиновые кисточки на ручках, ворчанье бабы Розы, которая о чем-то спорит с Поливанной — это детство. Теплое, душистое, счастливое.

Вот такое застряло в голове. Навсегда. Вот такое нелепое дежавю наоборот.

И, знаете, да, я всегда считала себя счастливым человеком. До сих пор считаю.

Я просто счастливый человек, попавший в беду.

Но там, тогда, в прошлой жизни… В тех прежних «там» и «тогда», что мой внутренний компас и хронометр уже не может найти, в тех «там» и «тогда», что пожрала война, я была счастлива до безоблачного. Например, на моей стороне всегда была родительская любовь, которая была моей самой главной крепостью. Это дало возможность развить таланты, реализовать мечты, потешить внутренних чертей, которые вечно толкали в бок — «ну, влипни, влипни в историю, подруга!». Из-за последнего, кстати, кто-то из студенческих друзей даже называл меня «Че». Чемоданом. Чемоданом забавных историй.

В школе я имела репутацию талантливой, но ленивой. Это в младших классах. В средней и старшей школе — талантливой, ленивой и отпетой хулиганкой. Учителя изводили меня физикой и алгеброй, а я их — своими выходками. Например, в десятом классе я открыла в себе талант автора матерных частушек. Конечно, главными их фигурантами были учителя. Мои четверостишия разносила вся школа: писали на партах, на стене туалета, даже в журналах, выкраденных тайком из учительской.

Но мой звездный час был на одном из школьных мероприятий, когда мы поздравляли с юбилеем учителя химии. Добрый старый Магомед Измаилович считался человеком жестким, но, в целом, беззлобным. Ему мы должны были подарить новую указку и от класса прочесть какую-то юбилейную рифмованную чепуху. Девочки разучили по строчке:

Уважаемый учитель!

Любим, ценим, очень чтим!

С юбилеем поздравляем,

Пожелать добра хотим!

И все такое и в таком духе. Моя строчка, как сейчас помню, была третьей. Да, вот именно та, где этот двустопный хорей и начинает закругляться в перекрестную рифму.

На репетиции все шло гладко. Я, с ответственностью ручного попугая, выдавала свою строку и передавала микрофон однокласснице. Без суеты и нервов. И даже обещала классной руководительнице прийти на юбилей по форме — белый верх, черный низ. Никакой куртки-косухи, никаких джинсов! Клянусь, королевская печать!

Но на празднике, когда в актовом зале в ряд сидели наши педагоги и уважаемые гости из районо, черти толкнули меня в бок:

«Уважаемый учитель!» — мелодично завела Катя Пушко.

«Любим, ценим, очень чтим!» — подхватывала Маша Фруязева.

Микрофон оказывается у меня в руках. Пару секунд я смотрю в его черную диафрагму и сипло выдаю:

Но на алгебру с прибором

Наложить всегда хотим!

И дальше из моих уст, как песня, полилось что-то, от чего густо покраснели бы не только сантехники и наш трудовик, но даже акушеры родильного отделения, которым часто от одурманенных окситоцином рожениц приходится выслушивать то, о чем фламандские барды не пели.

В зале стояла тишина. Глаза директора были размером с блюдце, а глаза классной руководительницы, как будто в противовес, сжались в точку и как будто старались скрыться в щеках. Отличница Катенька Пушко повернула свою аккуратно причесанную голову и также мелодично, как она завела поздравительную речь, выдала:

— Охренеть…

Моя проделка осталась без комментариев. Даже родителей в школу не вызывали. Просто с той поры я больше никогда не фигурировала в торжественных школьных мероприятиях. По крайней мере, как чтец.

После школы я легко и весело поступила в университет. Как и мечтала — на факультет журналистики. Меня не пугал даже конкурс в 11 человек на место. Я в себя верила.

Студенческие годы были самыми сладкими. Я играла и пела в панк-группе, подрабатывала на радио и администратором ночного клуба, заводила гору друзей, влипала в истории, получала премии, открывала миры, набивала шишки.

Помню, как после третьего курса я прибежала устраиваться на работу в газету. Было интересно. Бородатый главный редактор, на щеке которого был виден уродливый след шрама, это его когда-то серной кислотой в лицо за профессиональную деятельность, поинтересовался:

— Какие темы хочешь освещать?

— Ну… Культуру там… Про детей могу… Про животных…

Фотокор Толя Красношапко, сидевший рядом, хихикнул:

— То есть экономика, политика, криминал — не твое?

— Ну… да!

— Нет, — говорит главный редактор. — Так дело не пойдет. У нас обязательное условие для всех новичков: вместе с МЧС трупы из канализации вытаскивать. Знаешь, сколько их по городу находят? Журналисты всегда помогают!

Я похолодела. Приняла за чистую монету.

Конечно, это была шутка. Ее выдавали почти всем молодым соискателям на работу, так как почти все высказывали такие же пожелания к области своего труда — культура, социальная сфера. Это просто и это интересно, а в политике или экономике еще разобраться нужно…

В студенчестве я получила свое первое спортивное звание — КМС по кикбоксингу. Тренер у меня был отличный, любил меня и никогда не давал обижать. Как единственную девочку в его секции. Он же придумал мне прозвище — Мартышка. Из-за непоседливости и вечного стремления куда-то взобраться повыше.

Вот, бывало, приходит тренер на разминку, мальчишки в кружок — суставы мнут, кто-то в борцовском мостике, кто-то мячик пинает, чтоб разогреться. Тренер крутит головой:

— Ну, где она опять?!

Переводит взгляд чуть выше и начинает шутливо гневаться:

— Уй, ну, кто-то, ну, снимите ее оттуда, наконец-то! Мартышка-мартышка, я тебе банан в следующий раз принесу!

И все хохочут.

По окончании университета на работу я не шла — бежала. Было легко, интересно, весело. Причем сколько мест я переменила — никогда работу не искала, она находила меня первая. И каждый раз, как новая любовь — все лучше и лучше.

Моим хорошим наставником стала Тамара Леонидовна, редактор «Городских ведомостей». Маленькая, круглая, шумная, она казалась не человеком — фейерверком. Зайдет куда-то — и сразу повод выпить или похохотать.

На смену кикбоксингу пришел бокс, потом тяжелая атлетика, пауэрлифтинг. Я даже подрабатывала в зале, поступила в инфиз.

— Мартышка, ты никогда не остановишься, — качал головой поседевший тренер. — Откуда такой мотор?

А в зале свои развлечения. Вот Андрюха Шило, наша федерация бодибилдинга. Сегодня у него тяжелая тренировка на грудь, просит подстраховать на жиме. Я и Вовка бежим к штанге, и нет бы поддержать ее, когда Андрюха жмет вверх, мы с сияющими рожами потихоньку нажимаем на гриф.

— Как это — только сотка? — удивляется Андрюха. — Ух, тяжело сегодня идет. Накидывай еще двадцатку!

Мы накидываем и опять давим. Шило пыхтит, не сдается, а потом соображает, что к чему, и начинает гонять нас по залу:

— Убью, заморыши! Дрыщи в кедах! Убью!

Так годы летят. Мне 25. Мне 30.

Я знакомлюсь с артистами, дружу с клоунами, собираю автографы в книгах, получаю премии, пишу, фотографирую, живу, и черти иногда толкают меня в бок что-то вычудить.

В 32 я иду в аптеку покупать тест на беременность.

Вечером того же дня еду к маме, ем гороховый суп и плачу в тарелку:

— Мам, у меня будет ребенок… Мам… только замуж я не пойду!

Мама улыбается, гладит меня по голове горячей рукой и говорит:

— Ну и хорошо! Я так рада! Кого ты хочешь, мальчика или девочку?

И жизнь летит. Интересная, веселая, счастливая. Моя.

До 24-го февраля 2022 года.

Сегодня случился еще один эпизод моего дежавю наоборот. Осколок, навсегда воткнувшийся в голову.

Мирный город в зелени и тюльпанах. Мой веселый малыш Дарвин, гордо вышагивающий по тротуару, блики солнца на его кудрях. Огромными голубыми глазищами он смотрит куда-то в сторону дороги и восторженно говорит:

— Ма, это гудедик!

Грузовик, значит. Дарвин без ума от грузовиков и поездов.

— Да, милый! — говорю я и поворачиваю голову в ту сторону, в которую указывает сын. А там стоит смерть. Зелено-черный «Урал» с простреленным лобовым стеклом и буквой Зет на борту. Из открытого окна с пассажирского места Дарвину машет военный:

— Привет!

Я беру сына за руку, прохожу десять шагов на прямых ногах, потом сгибаюсь и начинаю выть.

Почему в моем сердце нет злости? Почему в моем сердце нет сомнений? Почему в моем сердце вообще ничего больше нет? Есть только большая, болезненная, черная, бездонная дыра…

— Ууу… — реву я так, что прохожих на ближайшие сто метров расплескивает по дальним углам тротуара.

— Ууу… — отвечает мне черная дыра в моем сердце.

И у меня только одна просьба к этой Вселенной. Береги! Береги мою маму!

Мамочки, как страшно…