Моя навеки, сквозь века

Марина Повалей (2024)

На что вы готовы, чтобы быть с любимым? Чтобы прожить с ним хотя бы один, пусть и последний день, в любом из миров? Возможно, умереть? Или отправиться в прошлое? А может, изменить историю, тем самым выбив у мироздания один, последний день…

Дело второе. Лишённого гражданских прав, ссыльного без сроку в Сибирь Л. Д. Бронштейна.

6 января, 2027 года, Санкт-Петербург.

Алина Петровна Слепцова.

— Ты точно дойдёшь? Уверена? — я рассмеялась на один и тот же, третий раз звучавший вопрос мужа.

— Уверена, — чмокнула Васю в щёку. — Тут идти-то, пройдёмся, пиши водителю.

Вася набрал сообщение Сергею, под моё мурлыканье ему на ухо: Вася-Вася-Василёк… собственного сочинения песня, между прочим!

— Алин, на каблуках, — поцокал он языком, резко останавливаясь у книжного, — постой, детка, что-то мне нехорошо…

Муж принялся яростно тереть под грудью, там, где сердце. Я ничего не успела! Совершенно ничего! Уже через несколько секунд, он побледнел, бухнулся на колени, смотря на меня с ужасом и немым вопросом — отражением моего взгляда.

— Вася, Вась… Боже мой! — заорала я, вынимая из кармана телефон. — Господи, как позвонить в скорую? Вася? Вася!

Телефон выпал из рук.

Ничего не вижу из-за слёз, а реальность ходит ходуном.

— Позвоните в скорую! — проревела, хватая Васю за плечи, падая на колени возле него. — Вася? Что? Милый, родной, что болит…

–…

Ничего не сказал! Пытался, но не смог.

Упал! Закрыл глаза и упал! Прямо на тротуар. Мимо шли люди, кто-то подходил, что-то говорил, как сквозь тяжёлый вакуум до меня долетали звуки…

— Отпусти его, — мужской, очень звонкий голос раздался рядом и я увидела молодого парня, блондина, присевшего рядом со мной на корточки. — Ты не даёшь ему уйти, отпусти, я помогу, — он попытался взять меня за руку, но я резко дёрнула ладонь на себя.

— Мне не нужна помощь! Мне нужен мой муж!

Я вопила, но как ни странно, на нас никто не реагировал, скорая давно уехала, оставила после себя бумажку в моих руках.

— Его время кончилось, — такой же брюнет, с идеально-красивым, добрым лицом, присел по другую сторону от меня, — ты должна отпустить, пожелай ему покоя, захоти этого всем сердцем и мы проводим душу…

— Нет! — я покачнулась, резко вскочив на каблуках, — где мой телефон? Водитель. Я сейчас поеду туда, я никогда его не отпущу, слышите?

— Мы можем помочь тебе, облегчить тяжесть потери…

— Пошёл ты на хрен со своей помощью! Не смей меня трогать! — он опять тянет свои руки, улыбаясь, как блаженный. Почему-то самым важным сейчас мне видится не дать ему меня коснуться, словно он может забрать не только боль, но и память, желание бороться.

— Алина, — блондин тоже встал, показывая мне голые ладони, жестом: “не трогаю”, — Василий умер, пришло его время, ты не можешь его вернуть, никак, твоя эгоистичность держит его душу здесь, не даёт ему уйти.

— Нет.

— Вот же шь! — без огонька ругнулся брюнет. — Просто смирись. Всё, теперь ты вдова, жизнь не заканчивается…

— Пошёл на хрен!

Они просто не понимают, что говорят.

Они, другие, никто… никто не знал такой любви, какую знала я. Ни одну женщину так не любили и не боготворили, как меня мой муж. Без него…

— Мне нечего здесь делать без него, заберите и меня, — я глянула на Невский, по которому даже ночью неслись машины и уже знала решение: если они сейчас отказываются…

— Есть… один… вариант… — очень несмело начал блондин, боязно глядя на брюнета.

— Валяй! — он махнул рукой и скрестил руки на груди. — Ну и упрямая же ты баба, Алинка.

— Если ты его так любишь, мы можем отправить тебя к нему в другое время, ровно в это же время… интервал сто двадцать лет. Так: сто двадцать лет назад, двести сорок… Он будет другим, немного, но душа его. Это будет он.

— Стоп! Сто двадцать лет? У него… есть жена? Как это вообще…

— Алина! Человек умирает, потом душа перерождается, что непонятного… О! Кстати, — блондин листает телефон и не смотрит на меня, ищет там что-то, — а они родственники с твоим мужем, и зовут его там Василий… твой Александрович? — я кивнула, — и он, Слепцов. Дед его, хотя нет, прадед, или…

— Отправляйте!

— И да, он там не женат, — да мне без разницы уже! Будь у него там хоть семь жён, полюбит он меня! — Тридцать лет, служит в гвардии, монархист, работает на охранку.

— Отправляйте!

— Ты понимаешь, в какое время попадёшь? Даже если вы там и будете вместе, скоро революция, война, вы и там недолго проживёте.

Плевать!

— Условия? — не может их не быть.

— Куда ж без них, — усмехнулся брюнет, разблокировав свой телефон, принялся читать: — вы меняетесь жизнями с Алисой Кос — лютеранка, подданная Австро-Венгерской Империи, девятнадцати лет от роду, лютеранка, — он повторил, поигрывая бровями, — обратишь её в православие, — погрозил указательным пальцем. — Если появятся дети: воспитывать их в православной вере. У тебя останутся воспоминания Алисы, а эта девица прекрасно устроится в твоей жизни, в этом времени, — он обратился к брюнету: — Мих, кажись, это идеальный вариант: Алиска там точно скоро дел наворотит, что её в Сибири сгноят, а это время для неё. Алина, вместо того, чтобы под машину броситься, направит свою энергию в… другое русло. Да и Слепцов — глядишь, и по-другому жизнь повернётся…

— Оукей! Я-то не спорю, — брюнет сунул телефон в карман и хлопнул в ладоши: — готов? Имей ввиду, что будет, если начнёшь там рассказывать, что пришла из будущего…

— Нельзя? — то-то я подумала: маловато правил.

— Да говори, что хочешь, — открестился Миха, — тогда тебя быстренько закроют в больничке, а там точно уж, благодарная публика. — Он чуть нервно провёл рукой по волосам: — вроде ничего не забыл. Алина, запомнила? Вера, помалкивай про скачок из будущего, — я кивнула, — давай, Гавр.

— Готова? — Гавр, в смысле, брюнет. — Меняем! — кивнул сам себе и начал пальцами хватать воздух, развёл широко руки, промеж которых водоворотом закружился сизый туман. — В этом же месте, не забудь, — круговорот всё ширится, — время: двадцать ноль девять, дата: двадцать четвёртое декабря, тысяча девятьсот шестой год, — воздух клубится всё быстрее и быстрее, — Миха, я готов, Алина, теперь ты Алиса, на счёт три: один… два… три! Пошла!

И я пошла!

Сделала маленький шаг и меня просто затянуло в этот круг. Только и успела, что увидеть, как Гавр мне беззлобно подмигнул, Миха улыбнулся.

— Задай-ка левее на шесть метров! — услышала крик блондина. — Про детей не забудь! За тобой должок! И кольцо обручальное сними, попаданка…

Меня выплюнуло в здании, не на улице.

Несколько мгновений потребовалось, чтобы зрение привыкло к полутьме, а дальше… я хотела отдышаться. Просто собраться силами, прежде чем идти в дом Алисы. Осознать, принять.

Господи, что же я наделала!

Что бы ни было, что бы не случилось здесь — это шанс. Тысяча девятьсот шестой год… вот сейчас мне очень сильно не хватает Васи, хотя бы его назидательно-поучительной историко-политической сводки с жутко умным и слегка заносчивым видом.

Мамочки… вот, кто грезил о том, чтобы попасть в это время. Не я.

Нужно собраться. Даже пара лет здесь, с ним, стоит целой жизни без него там.

Нужно найти его… узнать, где он живёт. Алиса Кос никогда не слышала о Василии Слепцове.

Гулкий звук неспешных, осторожных шагов, и, когда я увидела его, чуть не бросилась ему на шею. В следующий миг хотелось разреветься от ужаса, от той картины, ставшей перед глазами, где он умирает, а я ничего не могу сделать.

После, когда шли по Невскому, страх — это ведь не он. Похож и очень, но другой. Этот робеет и отводит глаза, смущается, отмалчивается. Мой муж не стеснялся никогда, с самого знакомства он знал, что я стану его и не скрывал этого… устоять перед его напором, харизмой, у меня не было никаких шансов. Этот же Василий… он смотрит на меня, как на… китайскую вазу.

Он и не он одновременно.

Кольцо, которое я чудом ухитрилась снять, поцелуй…

Потом посетитель этот в отцовском кабинете…

Я просто хотела пойти на Большую Конюшенную, посмотреть на наш дом.

Дом, ставший нашим семь месяцев назад. Вася, любивший историю со всем пылом своей огромной души, грезил о том, чтобы выкупить дом, который до революции принадлежал его предку. Младший брат его прадеда, герой всех войн, в которые успел пожить, эмигрировал, когда белые проиграли. Он умер заграницей, не оставив наследников. Васю и назвали в честь него, полный тёзка…

Василий Александрович Слепцов.

Он не просто тёзка. Он — человек, который жил для меня, любил меня, показал простой девчонке из обычной неблагополучной семьи, как это, когда тебя любят так, словно ты лучшая из женщин. Где тебе не нужно выстрадать своё счастье, бояться ошибиться, сделать что-то не так, чтобы тебя не заменили другой.

Он просто любил меня, а я любила его.

Это не было удобством, приспособленчеством, выгодой. Единение душ — вот что это было. Он не смог бы без меня, а я не хочу жить в мире, где нет его.

Мы шли в полной тишине, слыша только хруст снега под ногами. Если мой Вася здесь, если это он, я готова на что угодно, чтобы прожить с ним хотя бы день, даже если это будет только один, последний день.

Особенно сейчас. Пусть он меня не знает, пусть и не подозревает, как может меня любить, я смогу показать — моя рука на его локте, широкий шаг, что стал сейчас чуть уже для моего удобства, кроткие взгляды, полные ничем неприкрытого любования.

Однажды он уже меня полюбил. Полюбит вновь.

У меня не было времени и возможности думать об этике и морали. Только на днях он водил меня по Невскому и так рассказывал об убийстве, случившемся сто двадцать лет назад, что я будто видела и прокурора, чья честность многим стояла поперёк горла, трёх его пуделей, резвящихся в снегу, его смерть. И обезумевшую женщину, на руках которой умирает её муж…

Вася любил историю. Мы смеялись, что, как только закончим ремонт, заработанных денег нам уже хватит на спокойную старость, а он пойдёт преподавать. Он рассказывал об этих людях так, что я видела их перед глазами: их жизни, их судьбы оживали, переставая быть безликими статьями из википедии. Даже я, технарь до мозга и костей, инженер, видящий уродство его Петербурга, даже я заразилась его любовью к старым зданиям, но больше к их истории.

Я просто не смогла смолчать, когда услышала, что эта женщина ещё не рыдала над телом расстрелянного мужа, что всё можно исправить. Что Павлов будет жить и работать дальше…

А уж когда там, на мосту, он, такой счастливый, всё с той же, чуть одержимой улыбкой рассказывал, что убийства не случилось, я чётко поняла, что все положенные принципы о людях, которые не родятся, законах, которые не примут… всё это идёт на хрен, потому что он может жить. И я в лепёшку расшибусь, чтобы не случилось той войны, из-за которой ему придётся бросить дом и умирать в одиночестве.

Что бы ни случилось, на этот раз мы умрём вместе.

Но прежде, чем умереть, я из кожи вон вылезу, но с хрена-с-два опущу руки.

А так как сутки напролёт нарезать круги у дома этого Слепцова невозможно физически, я занялась делом.

А самое первое из дел у Алисы Кос — добиться учёбы.

За то, как она устроится в моём мире я перестала волноваться почти сразу: эта девушка и здесь чем только не успевала заниматься. Самой главной её проблемой было письмо в моей сумочке, которое, попадись её папеньке, свело бы старика в могилу.

Писало ей руководство бестужевских курсов (1), сообщало, что прошение девицы Кос рассмотрено и они готовы проэкзаменовать её для поступления на историко-филологический факультет.

Надо же: готовы они. Убедились, что девица благородная и платежеспособная. Можно и экзамен устроить. Диковато, что в любое время года можно сдать экзамен и начать учиться, не дожидаясь сентября.

Проблема даже не в высшем образовании, хоть в этом времени, наличие такового у женщины, это скорее и есть больше проблема, чем предмет гордости. Сложность в том, что ни в истории, ни в филологии я ни черта не смыслю. Память Алисы не в счёт. И если уж тратить здесь снова годы на учёбу, то учиться я буду тому, что люблю.

Договориться об экзаменах на физико-математический труда не составило, теперь же предстоит задачка посложнее, и это не экзамен по астрономии и биологии.

Чтобы женщина получила образование, муж или отец должны ей это позволить. Лично.

“Лучше я буду оплакивать твою смерть и ходить к надгробию, чем вынесу позор, что ты сидишь за университетской скамьёй!” — слова Иоганна Кос пространства для манёвра мне не оставляют. Он ни за что не изменит своё мнение.

Но вот фиктивный брак…

Попросить можно какого угодно из тех рабочих крестьян, которых Алиса тайком учит читать и писать. Знать бы законодательство, насколько сложно будет получить развод? О том, чтобы попросить сейчас жениться на мне Василия, и речи не идёт. Если в нём осталось хоть что-то от моего мужа, то плыть к нему в руки нельзя никак. Как и показывать заинтересованность.

У Алисы плана не было. Она и не верила до конца, что осилит поступление.

Пошёл снег и мне только и осталось, что припустить поскорее. Метро здесь пока не придумали, да и мужа и личным водителем пока у меня нет. Собственно, если бы и был, водить ему тут… если только хороводы.

Путь с Васильевского на Гороховую неблизкий.

А вот то, что много времени на раздумья — это минус.

Мысли, мысли, мысли.

В этом мире мне слишком не хватает фонового шума: музыки, сериала, ютуба, в конце-концов. Вот и думается разное, наедине с собой. Мысли о доме, правильно ли я сделала, что вообще сюда отправилась? Или стоило смириться?

Подставила лицо к небу, ловя крупные хлопья кожей — избавиться от надоедливых мыслей. Ничего не изменить. Это мой мир, моя жизнь. Независимо от того, настанет ли революция, образование мне нужно получить. Положиться на волю случая — авось, повезёт, и меня удачно выдадут замуж… ну нет!

Домой я не пошла. В конце концов, хоть память Алисы и осталась при мне, родственных чувств к её семье во мне не вспыхнуло, а вникнув в их отношения, и подавно…

Миновав конногвардейский манеж, я отправилась прямо, на Исаакиевскую площадь, вместо того, чтобы свернуть к Адмиралтейству.

Метель разыгрывается и словно заволакивает собор серой завесой.

Так странно понимать, что вот он — стоит, а пройдёт сто двадцать лет, сменится страна и не одна, всё поменяется, а он всё так же как сейчас, будет стоять. Феноменально то, что я там, в далёком будущем, в другом совершенно мире так же ходила вдоль него. Хожу и сейчас. В прошлом. Уму непостижимо!

По привычке подняла взгляд, любуясь на своё любимое: попытку увековечить себя в людской памяти. Фронтон над центральным, сейчас, входом в собор, украшает барельеф. И, вроде как, ничего такого нет в том, что какой-то, даже не знаю, какой святой, благословляет очередного римского императора, толпа вокруг кланяется святому, кроме одного — чувачка, который полулежит на чили, а в руке держит миниатюрную модель Исаакиевского собора. Что тут сказать — как строитель — строителю: браво, господин Монферран. Сотни лет пройдут, а обыватели, если случайно задерут голову, вдруг, и озадачатся: что это за хозяин жизни? Ни бог, ни царь над ним не властен!

Любованье — любованьем, но погода ждать меня не будет. Поторопилась дальше, по Малой Морской, на Гороховую, так, чтобы мимо своего дома не проходить.

Вырулила как раз к пятому дому. Он-то мне и нужен!

Анастасия Николаевна, директриса “Невского ангела” (2) как всегда на своём месте: за столом при входе, кутается в пуховый платок:

— Алиса Ивановна! Голубушка!

Обмен реверансами и я уже бегу во двор в маленькую дворницкую, где меня ждут ученики.

Вошла в маленькое, светлое помещение, раздеваться не стала. Этот Питер не отличается теплом домов. Лишь расстегнула верхнюю пуговку шубы.

Ученики мои, только я вошла, как испуганные воробьи, бросились врассыпную от газеты, над которой нависали.

— Ну и шустрая же наша барышня! Сейчас помереть! — сиплый, надсадный голос Прокофия.

— Как не шустрить? — ответила себе под нос, уже смахивая крошки со стола, морщась от запаха, теперь-то я знаю: малороссийской чесночной колбасы. — Жена гостинец передала? — Прокофий, молодой и крепкий мужчина, лет тридцати, довольно кивнул. — А что у вас там за чтение такое? — немного покоробило, что, стоило мне войти, они попытались спрятать газету. С Алисой они читали и обсуждали их вместе.

— Так это… барышня, — замялся второй, Алексей. — Как-то недовольная ты стала, молчаливая… или стало что?

— Да нет, — я присела за стол, достала из ящика букварь, бумагу, стальные перья, чернильницу и карандаши. Принялась готовиться к уроку, силясь не чертыхаться, не проклинать это время, когда, чтобы сделать элементарные вещи нужна такая подготовка. — Так что там в газете?

Работники показали. Они разглядывали дрянное газетное фото смутно знакомое…

— Состоялся суд… — глянула на дату: прошлогодняя, за сентябрь. — Финансовый манифест… что это?

— Так его по этапу сегодня отправляют, такого человека! Сейчас помереть! За что? Правду душат! Он же всё честь по чести говорил: что это царь со своими во всём виноват, что народ голодает, что война эта с японцами, будь она неладна! А его в Сибирь, навечно! Сейчас помереть!…

Прокофий говорил, а я смотрела на человека с газеты: одухотворённый, словно смотрящий сквозь, взгляд, круглые очки, и нет ещё нелепой бородки, той самой, козлиной… “Бронштейн… ещё один еврей, желающий распада нашему отечеству, отравляющий умы рабочих под фамилией Троцкий…”.

Боже мой!

Стальное перо, что я держала, выпало из пальцев, ставших не чувствительными.

— Когда его этапируют(3)? — собственный голос меня предал, уподобился сипу Прокофия.

— Сегодня… мы ж, Алиса Ивановна, что хотели: отпусти ты нас, барышня. Хоть одним глазом глянуть на великого такого человека! Не вернётся же теперь из Сибири, сейчас помереть!

Если бы не вернулся! Вернётся, ещё как! Только когда он вернётся, и ты, Прокофий, уже не будешь на меня смотреть, как на барышню…

Я не просто их отпустила. Я еле дождалась, чтобы можно было покинуть маленькую дворницкую-ученическую. Ученики мои итак заметили изменения в своей барышне. А я никак не могу избавиться от ужаса, когда смотрю на них: обыкновенных, добрых, православных, работящих русских мужиков. Зная, что они будут творить своими руками, теми руками, которые я сейчас учу выводить буквы алфавита.

Куда мне было бежать? Кому рассказывать, просить о помощи? Ноги сами понесли меня на Большую Конюшенную.

Ноги бежали, а голова не думала… что нельзя, что неприлично. Прохожие оглядывались, с кем-то я цеплялась локтями, не перед всеми извинялась.

Сняла варежки, достала из потайного кармашка сумки своё обручальное кольцо. Сжала крепко-крепко.

Я знаю зачем всё это. Это всё ради него, ради нас!

Господи, что же делать?

Все знают про красный террор (4) и сотни замученных в Петропавловкой крепости царских офицеров. Но в моё время многие женщины знают ещё и о так называемой “социализации девушек”, конкретно я знаю о том, как это проходило в нынешнем Екатеринодаре: больше шестидесяти девушек, молодых и красивых, учениц высших курсов. Их хватали прямо в городском саду, руководствуясь мандатом. Кого-то насиловали прямо там, кого-то волоком волокли в оккупированные большевиками усадьбы и гостиницы. Некоторых потом освободили, многих бравые красноармейцы, такие вот, какими станут Алисины ученики, увели с собой, и больше о них не узнали. Кого-то выловили из Кубани и Карасуни уже после.

Но больше всего в Васином рассказе мне запомнилась девочка, чьего имени он даже не знал. Она тогда училась в пятом классе. Двенадцать суток её насиловала группа красноармейцев. После, когда наигрались, они привязали её к дереву и жгли огнём. Только потом расстреляли.

Искалеченные судьбы женщин.

Глаза Прокофия и Алексея, в которых почти каждый день я вижу, что всё это ещё будет. Господи! Я ведь могла оказаться в теле любой из этих девушек! А то, что я сейчас в Питере, не гарантирует, что через десять лет со мной, здесь, не случится что-то подобное.

Тот же Прокофий и Алексей. Или другие, которые сейчас до руки благородной и коснуться боятся. Где барышня, а где рабочий.

Но революция всех не то что сравняет, сотни таких же как Алиса девушек в одном только Петербурге будут на коленях просить милости и еды у таких вот… которых читать учили, которых угощали и жалели.

Снег прекратился. Но сугробы, которые дворники не успевали расчищать, мешали бежать быстро. Когда я добралась до Васиного дома, остановилась как вкопанная и просто согнулась от невыносимой рези в боку.

За недолгое время в этом мире я была здесь и не раз. Приходила, искала якобы случайной встречи. И никогда не находила. Удивительным образом Слепцов находил меня сам. То в саду, то по дороге домой. Только эти, короткие встречи давали мне силы на надежду. Что всё получится, что я справлюсь и мы всё изменим. Будем вместе и счастливы, пусть и в этом мире, но получим своё долго и счастливо.

Сколько я его прожду?

Руки закоченели и я яростно растёрла их, сквозь шерсть рукавиц. Прохожий стареющий мужчина посмотрел на меня недоумённо.

Как же, как же… барышня, а внимание смеет на себя обращать. Такой же шовинист, как и господин Кос, мой нынешний папенька.

Что же делать…

Девушка, молодая совсем, почти девчонка, прошла мимо парадной и взялась за ручку калитки — во двор. Я бросилась к ней:

— Извините пожалуйста! — схватила её за рукав, — не пугайтесь пожалуйста! Я не причиню вам вреда, мне бы вашего хозяина увидеть, вы ведь из этого дома?

Девчонка сузила глазки и медленно кивнула:

— Василий Александрович? Так нет его, барышня. По делам где-то, — испуга больше не было. Она глядела с интересом, благосклонно.

— Как же мне найти его? Он мне срочно нужен, — Господи, ну что же мне делать?! Слёзы сейчас польются.

— Не знаю, чем и поспособствовать вам, барышня. Барин отчёту мне не делал. По делам он разным ездит, поди-ка, узнай, где его и искать, — ни-че-го. Я не могу ничего. — Вы пройдите, подождите его. Или в людскую (5) ко мне, или к барыне вас проведу, она сей час дома пребывает.

— Ннет, нет. Не нужно к барыне, — открестилась я, резко отпустив её руку.

Если эта барыня хоть чем-то похожа на мою свекровь, то лучше нам с ней не встречаться. Не до того, как Вася меня полюбит.

— Чудная вы, барышня, — я уже собралась уходить, забыв про девчонку. Бросила на неё вопросительный взгляд. — На вы ко мне. А сама благородная. Я ж деревенская, из поместья меня барыня в город забрала…

— Простите…

Я ушла.

Что делать — не знаю. Но точно не любезничать со слепцовской прислугой.

Куда идти? Кто мне поможет?

Кроме Васи я и не знаю-то никого…

Пойти в полицию? — у виска покрутят. Человек осуждён, их таких сейчас десятки в крепости, если не сотни. Поедет в Сибирь. Для каждого из чиновников его побег — за гранью реального.

Господи, ну что же мне делать? А если делать самой? Я же ничего не знаю: ни во сколько его конвоируют, ниоткуда…

А если бы знала? Что?

Убила бы? Чтобы не сотворил всего того, что сотворит? А если вместо него придёт другой? А если этот, другой, будет ещё хуже? Ещё больше зверем?

Я шла не разбирая дороги, пока не остановилась у гостиного двора.

Невидящим из-за слёз взглядом прошлась по земле, зацепилась за подол платья, метущего дорогу, направляясь на другую сторону широкой улицы — к дому прокурора Павлова. Женщина, в тёмно-бордовой юбке вошла в парадную.

Я пошла за ней следом. Как сомнамбула, до сих по не понимая, где буду искать прокурора, что ему говорить…

Здание в четыре этажа, верхний этаж явно пристроен позже, большая часть окон и ограждённых литыми решётками балконов увешана вывесками — такое же вычурное и безобразное, как и в моём мире. Только там оно чуть ярче, песочнее. Сейчас же, отражает настроение этого времени.

Мне уже и напрягаться не нужно, чтобы читать все эти яти: библиографическое общество, издательство, аптека… сколько же помещений нужно для всех этих контор… последний этаж! Если и живёт здесь большая семья прокурора, то только на четвёртом этаже!

Грузный, но такой деловой мужик в котелке чуть не снёс меня с дороги:

— Осторожнее! — крикнула по привычке.

— Чаво? — обернулся, смотрит, словно столб с ним заговорил.

— Осторожнее говорю!

— А ну! Пшла отсюль! Ишь дишь! Повылазили барыньки! — он лениво замахнулся локтем, скорее себе, чем мне, словно по привычке.

Я одёрнула себя: не время. Ну его! Здесь лучше вообще с незнакомцами не заговаривать.

В парадную не вошла. Побродить там, как слепой котёнок я всегда успею, шагнула за калитку, во дворик. И не ошиблась — стоило только войти в круг света двора-колодца, как я увидела дворника. Тот стоял, бородатый, здоровый, в тёплом картузе, и курил настолько ядрёную дрянь, что я, хоть и не закашлялась, но ком в горле встал.

Вот теперь проблема. Разговаривать с людьми здесь я не умею. Подошла ближе, не ступив до него пары шагов.

— Любезный, — обратилась к медведоподобному, раза в два здоровей меня мужику, потянула шнурок сумочки. Он не ответил, но пристально на меня уставился, насупился. — Молодой господин здесь живёт, с родителями. Отец его при чинах, три милейших собачки у них. Карточку я потеряла, а о визите сговорилась.

Слова, даже самые крепкие, нужно подкреплять. Здесь, так точно. В качестве серьёзности и намерений, и положения своего, я протянула дядьке купюру.

Та мигом испарилась в недрах грязного передника.

Собеседник откашлялся прямо на меня, обдавая парами вчерашнего пойла. Господи! Дай мне сил!

— Коли б вы, барышня, о визите с тем семейством сговорились, то адресок бы в книжку свою бы записали, — начал он медленно. А я подобралась, поняла, что пора уносить ноги, иначе, только хуже сделаю. — У каждой приличной девицы есть такая книжка. А вот так шляться, да гроши раздавать приличная девица не будет, ежели она не террористка какая, аль заговорщица.

В следующую секунду этот козёл прыгнул ко мне, сильно схватил за руку. Как только я не заорала, ума не приложу.

— Что вы… отпустите…

— Щас отпущу, — другой, свободной рукой он шарил у себя по груди, — щас городового кликну, и сразу отпущу…

Свисток! Он ищет свисток!

Ну зачем? Ну почему я сюда попёрлась! Господи, меня же сейчас в отделение заберут. Что я буду делать?

— Пожалуйста… — как всегда, в критических ситуациях, я растерялась. Безвыходность, безысходность парализовали и не дают даже думать.

Всё зря… что ни делаю, всё зря! Ничего не выходит!

— Что здесь происходит? — крепкий голос за моей спиной. Дворник оглядел говорившего, но руку не отпустил.

— Дак вот, вашблародие. Девчонка здесь, — он потряс моей рукой, демонстрируя эта самую девчонку, — разнюхивает шось, расспрашивает… про вас вот справляется. Только мы свою работу знаем… и что приличные барышни вот так разузнавать не станут!

— Оставь её, Павел, я сам.

Руку мою опустили. И только когда окатив меня презрением, дворник удалился в свою каморку, я обернулась.

— Ну что ж вы, барышня-революционерка? — молодой мужчина, в шляпе и пальто глядит насмешливо, откровенно улыбаясь. Из-за улыбки только одним краем рта бросается в лицо гладко выбритая кожа, чуть-чуть смугловатая, или загорелая.

— Никакая я не революционерка, — буркнула и стала оправлять одежду, почувствовав, что покраснела. Так неловко стало — жуть. Но против воли улыбка появилась сама, чувствуя его насмешливый взгляд.

— А кто же вы? — зачем-то он стал мне помогать с одеждой, хоть и очевидно, что помощь эта мне не нужна. Всё хорошо у меня и с платьем, и с шубкой. — Чем же вы так рассердили нашего Павла?

— Можно подумать, нужно много стараться, чтобы его рассердить!

Он прыснул.

— Немного, — он серьёзно покивал, уже не улыбаясь, но продолжая дёргать мой подол то спереди, то сбоку.

— Да прекратите же, наконец! — я даже притопнула. Что он делает?

— Вы так яростно оправляли себя, что я ищу ущерб, что нанёс вам наш человек.

— Да нету… Вы издеваетесь?

— Немножко, — мужчина развёл руками, — вы так живо реагируете, что невозможно устоять…

— А вы уж постарайтесь! Устоять! И вообще мне пора!

Я развернулась, унося отсюда ноги.

— Куда же вы? Прекрасная террористка!

Мне сделалось плохо. Я остановилась.

— Не шутите так, пожалуйста.

Он всплеснул руками, уже избавившимися от кожаных перчаток.

— Простите. Больше не буду. Только я недоумеваю, почему вы обиделись: ни один человек в здравом уме не заподозрит преступницу в таком чудесном создании.

Ну да, ну да. А ты прям много чудесатых видал.

Я сама не заметила, что спаситель увязался за мной. А до дома-то близко. А вот провожатых мне не нужно.

— Значит, вы не скажете, что делали в нашем дворе.

— Не скажу.

— Секрет?

— Секрет.

— Государственный? — я посмотрела в его лицо: так и есть, снова лыбится.

— Не смешно. Не ходите за мной пожалуйста!

— Не могу.

Я остановилась:

— Это почему?

— Что почему?

— Почему не можете?

— Вы привязали меня к себе крепкой нитью.

Господи! Что это за детсадовские подкаты!

— Послушайте. Произошло недоразумение, — я уже начала вскипать. Несмотря на то, что в благородными мне здесь и проще говорить, чем со слугами, этот навязчивый, постоянный флирт… Хочется завернуться в пуховик и шапку, пройти по шумной улице, где никому до меня нет никакого дела. Не быть объектом взглядов и…

— Как вас зовут? — он остановился, показывая: если отвечу, дальше не пойдёт.

— И вы оставите меня в покое?

— Слово чести. Иначе вы так и останетесь моей прекрасной революционеркой.

Я думала только миг.

— Нет. Вы оставите меня сейчас. И без шантажа — это низко. Я не хочу заводить знакомств.

— Что же вы такая несговорчивая.

Ненадолго улыбка исчезла с его лица. Он остался очень красивым, но уже не таким добрым.

Идея пришла внезапно. Просто в один миг, когда я поймала себя на том, что по привычке, под варежкой тру диск своего кольца, подаренного мужем. Меня словно перетряхнуло от мысли зачем я здесь: пойти прямо сейчас к мужу, сделать в один миг так, как было в том времени я не могу. И если всё останется, как есть, то какая на хрен разница: схватят меня, как преступницу, или случится революция и всё равно не будет ни его, ни меня?

— Подождите! Я передумала! — изумление… шок.

Дальше я действовала на рефлексах: открыть широко-широко глаза, не слишком широко рот, несколько раз моргнуть, не быстро но и немедленно. Глаза мои в этот момент кричали: я ооочень слабая и совершенно беззащитная.

— Что же с вами случилось?

За годы счастливого брака я поняла простую истину: я, безусловно, умею всё сама: и колесо поменять, и лампочку. Но если я буду не просто уметь, но и делать, то и мужа рано или поздно придётся менять. Нет ничего естественнее этой обоюдоприятной игры: ах, я такая красивая, но такая слабая, мне так нужна твоя помощь, как же сама потащу эти пакеты! Как итог: Васе не нужно было лезть из кожи вон, чтобы оставаться сильным мужчиной, рядом с такой слабой мной. И плевать, что за спиной у этой слабой детство в девяностых, российская глубинка, и отец-алкаш, которому я даром не упала. К жизни за каменной стеной привыкаешь быстро, и через несколько месяцев даже импульса не возникает выйти из машины, дверь которой никто не открыл.

— Мне очень нужно найти одного человека, это очень срочно, — на глаза навернулись слёзы. — Дома его нет, где искать его, я ума не приложу, — всхлип, я сняла рукавицу с левой, свободной от кольца руки, провела под глазами, — понимаете… это вопрос жизни и смерти!

Бравады на собеседнике словно не бывало:

— Это… мужчина?

Очень тонкий момент. Здесь лучше не врать, но и ложных надежд не давать. За то недолгое время, что я здесь пробыла, я поняла одно: аристократическая честь — понятие очень гибкое. Уж заблуждений о том, что раз мужчина дворянин, то он непременно будет целовать мне ручки и довольствоваться этим, я не строю.

— Мужчина, но это не то, о чём вы подумали. Мы в некотором роде… у нас общее дело. И сейчас мне нужно с ним связаться, но…

— Я понял. Пойдёмте.

Он решительно развернулся и пошёл назад, к своему дому.

Я не стала задавать вопросов, и лишь когда мы вошли в квартиру на верхнем этаже, замялась у порога.

— Иди, я сам, — справадил горничную. А мне сделалось не по себе.

— Что…

— Телефон. Вы расскажете мне всё, что знаете, я позвоню, кому смогу и узнаю, где искать вашего… товарища?

— Да какого товарища! — я выдохнула — насиловать меня здесь не собираются, — просто знакомого.

— Чудно, — он снова лучезарно улыбнулся, вешая шляпу на вешалку, — Николай Павлов, присяжный поверенный, к вашим услугам барышня?

Повесил пальто.

— Кос. Алиса Кос. И… позвольте, я не стану раздеваться. Зябко.

Адвокат. Чудно.

Папа — прокурор, сын — адвокат.

Просто интересно, они в судах встречались? Вряд ли — прокурор военный, а этот во фраке. В петлице слева серебрянный знак: герб, венки, листочки…

Это не просто прошлое, это совершенно, абсолютно другой мир! С другими порядками и правилами, с другими людьми… даже адвокат здесь обязан носить отличительный знак.

— Алло! Барышня, соедините… — спустя час, я уже перестала реагировать на эту фразу Николая и воспринимала её, как фоновый шум. — Да, Слепцов, штабс-капитан… понял! У Седова, в канцелярии, не извольте беспокоиться, да! Помню-помню, восьмого числа. Жду с нетерпением! С меня херес, — большие напольные часы в кабинете пробили одиннадцать утра, а я внимательно ловлю каждое слово поверенного. Боже мой! У него знакомые по всему городу — он звонил в конторы, министерские кабинеты, дома актрис… — Сергей, буду должен. Ты там что-то говорил про то дело… пришли мне бумаги, я посмотрю, может смогу поспособствовать. Да, буду ждать.

Трубка телефона громко плюхнулась на рычаг, заставила меня подобраться в кресле.

— Нашли?

— Конечно, — он выглядит настолько самодовольным, что это самое самодовольствие можно из него выжимать. — Едем?

— Вы… поедете со мной?

— Я подозреваю, что сама вы не бываете там, где сейчас капитан.

“Неужели женщина?” — единственная мысль, что билась в голове, пока он ловил извозчика, помогал мне устроиться. — “Господи, пусть только не женщина! Это тогда, в своём мире я была уверена, что мне не ровня ни одна соперница, теперь же… Я просто не выдержу, если увижу мужа с другой. Пусть ежедневная война с полухолодной ванной, допотопным туалетом, кучей непонятных одежд, людей, но только не с ним…”.

— Куда мы едем?

— В Бризак, — мой непонимающий взгляд и он продолжил: — вы, барышня Кос, очень странная барышня. Возможно, единственная барышня не только в столице, но и во всей Империи, которая не знает, что это за место, — прикольно, а объяснять он будет, или только подкалывать? — Это дом моды, — кажется, мой рот сам сложился в букву “о”. Что там делает Вася? — Не просто дом моды, но один из лучших в стране, ваш… приятель сейчас там, как и весь столичный свет, мадам Бризак даёт представление новой коллекции.

Показ мод? Серьёзно? Этот безэмоциональный сухарь, от которого я не могла вытянуть ни слова, кроме подозрений и вопросов… Мода?

— Мужчины интересуются модой? Или они шьют мужскую одежду?

Павлов хохотнул.

— Мужскую одежду они не шьют, впрочем, женскую тоже. Бризак — поставщик Императорского двора, только особам, приближенным к высочайшим телесам они могут шить одежду.

— Но… мужчины?

— Бризаки, как и некоторые другие, устраивают представления, показывают свои наряды не на куклах, а на живых лю… женщинах. Бывают такие зрелища — почище чем в Императорских театрах. Впрочем, их артисток они частенько и приглашают для демонстрации.

— Можете не продолжать, — как говорил Вася: балет — это стриптиз девятнадцатого века.

И раньше я потешалась и умилялась над бедными мужиками, которым на женщин негде поглазеть, кроме как в театре.

То раньше, пока среди них не было моего мужа.

Николай хотел что-то сказать, но в последний момент передумал. Нечего и сомневаться — он знает, что там делает Вася, только говорить мне не хочет. Сто процентов — не поверил, что мы с ним посторонние, но и успокоить меня ему нечем.

Доехали быстро, я даже не успела скатиться в уныние и безнадёгу. Казалось, только проезжали по Невскому, как уже оказались на Малой Конюшенной.

Младший Павлов помог мне выйти из кареты, как нельзя кстати — внезапно у меня так сильно разболелась голова, что хотелось сжать её двумя руками и просто размозжить, лишь бы боль утихла. Из затылка, волнами тупой боли, она вилась к вискам, никак не удавалось прогнать витающих перед глазами мушек.

— Возможно, это, — Николай уже переговаривался с привратником, сунул ему, к бабке не ходи, деньги. Распахнул одежду, указывая на знак судебника. — Уверяю вас, мы не причиним гостям беспокойства… моя невеста, милая… — он потянул меня за руку, демонстрируя эту самую невесту, — Шурочка приняла моё предложение, после целых восьми месяцев ухаживаний. Теперь вот — торжество готовим. А где же нам увидеть самые красивые платья, если не в этом доме. Понятно, — он не дал мужчине с седыми бакенбардами в форменной одежде и рта раскрыть, — конечно, бризак нам не по карману, но, если моя душа увидит здесь, а где, ежели не здесь, что-то поистине волшебное, то, возможно, её модистке удастся хоть как-то отразить красоту… ну разве не это ли самая красивая барышня столицы?

Он, адвокат этот, страшный человек. Он врёт так самозабвенно, что я забыла о боли, да и сама поверила, что поверенный влюблён в меня по уши и окрылён от счастья.

— Да внимательней, барин, следи за своей красавицей, там такие господа собрались, что неровен час, уведут, — и привратник, голубчик, поверил. Пропустил, объяснил, куда идти, наказал быть тише воды, ниже травы.

На интерьеры, богатое убранство я и не смотрела.

Оставив одежду мы попали в бальный зал, сейчас полукругом заставленный стульями, а на импровизированной арене появлялись девушки в таких нарядах… я просто не представляю, как деньжищи должны валиться из жопы, чтобы обшивать бриллиантами платье. А чтобы все сразу поняли шик, блеск, красоту — в зале полностью завесили шторы, оставили только электрические лампы и люстру.

Вспомнились мои ученики, для которых малороссийская колбаса — огромное счастье и праздник, а о новом тулупе, без заплаток и дыр, можно только мечтать, когда у них в деревнях сидят дети, в жизни не видавшие ни шоколада, ни зефира.

Омерзительный праздник. Напыщенные индюки, которые упиваются собственными деньгами, заработанные простыми людьми. Пересыщенные, не знающие, какую блажь ещё придумать, чтобы потешить своё эго.

И не замечающие агонии вокруг.

Вот он — пир во время чумы. Здесь, в особняке, прямо в сердце столицы. Эти женщины готовы потратить сумму, на которую можно построить школу, за одно только платье. Подозреваю, если поскрести закромах этих модельеров, то мехов и камней хватит, чтобы построить маленький заводик, оснастить его по последнему слову техники, прекратить использовать почти рабский, копеечный труд крестьян, но дать им достойную работу, хорошую оплату.

А может… ну их? Им, прогнившим насквозь, туда и дорога? Они же по-другому не поймут. Может только и осталось — истребить их, выкорчевать вместе с корнем, со всеми их дворцами, мехами, бриллиантами, да частными поездами?

И я, блуждая взглядом по идеальным причёскам женщин, выстриженным головам мужчин, уже почти решилась уйти, пока не увидела его.

Как будто, вчера я узнала бы его из тысячи. Не по лицу, по широким плечам, которые отделяли меня скалой от всего мира, по затылку, широкой шее, на которой можно было висеть хоть всю жизнь. И все были счастливы, как я, так и шея.

Сейчас же, он сидел такой же как и все — блестящий господин, герой-офицер, дворянин. Он — часть этого общества, такой же, как и все они. Я бы не узнала его сейчас, если бы он, извинившись перед соседом, таким же франтом, не поднялся бы с места, к выходу.

— Он выходит, я же могу подойти к нему? — прошептала почти на ухо Павлову.

— Да, но… я сопровожу вас.

— Нет, не нужно. Я справлюсь.

— Я буду ждать вас в холле.

— Нет, это лишнее, — Вася уже скрылся за дверью, а я начала волноваться, что снова его упущу. — Я очень благодарна вам, вы не представляете, как сильно мне помогли сегодня. Не ждите меня.

Он хотел сказать что-то ещё, но я быстро пошла к выходу.

Скорей, скорей!

И не побежишь ведь!

— Любезный! — обратилась к мужчине, обслуге. — Мужчина, только что вышел, куда он пошёл?

Мне пришлось вытерпеть демонстративный взгляд с головы до ног в духе: что ты здесь забыла, нищебродка?

Полезла в сумочку за купюрой, и только тогда мне указали направление:

— Дальние комнаты, там переодеваются манекенщицы.

Он тоже, лакей этот, отвратительный. Маленькй, какой-то мерзко-миниатюрный, ниже меня ростом, уже меня фигурой, хоть и не молод. И лицо — не по мужски утончённое и тоже миниатюрное. Такой склад для девушки был бы просто кукольно-прекрасным, для мужчины же…

Первая открытая дверь оказалась пустой гостиной, и следующая, и потом, лишь приблизившись к четвёртой двери я услышала звуки.

Эти звуки… проклятые мушки снова заплясали в глазах, а воздух застрял в горле.

Возня, женский полусмех, прерывается стонами, мужское бормотание. Что-то упало с грохотом, а я колебалась только миг. Пусть воздух стал тяжёлым и кровь гулко бьёт в висках, но если у него кто-то есть, если в этой жизни я ему не нужна, я хочу знать об этом сейчас.

Первое, что увидела, когда бесшумно открыла дверь — женская нога. Отвратительная нога, на щиколотке которой скатался мерзкий чулок, как у моей бабушки.

Женщина сидела на столе, запрокинув голову, тогда как мужчина помеж её ног…

Он? Не он? Такой же стриженный затылок, такой же чёрный фрак… Он на миг повернулся в профиль и я чуть удержалась, чтобы не упасть — такое облегчение затопило меня!

— Мадмуазель Кос! — крик шёпотом прямо мне в ухо. — Чего ещё я о вас не знаю?

— Ты! — я зажмурилась от удовольствия, даже не глядя на него, — это не ты!

— Это как раз-таки я. Закройте дверь, ради всего святого!

Послушалась незамедлительно. Парочка даже не заметила соглядатаев, я развернулась и уставилась на Слепцова.

— Как ты мог! — что-то порвалось во мне. Он — довольный, не подозревающий ни о чём. Я — такая слабая, зависимая, бросившая всё даже не ради него, ради себя рядом с ним. Хотя бы с тенью его, моего. — Я чуть не умерла! Боже мой! Я чуть не умерла! — я заколотила кулаками по его груди, понимая: это он. Мой Вася никогда не выберет другую, когда в его жизни есть я. Страшная мысль, что он может и не просто может, но прекрасно, полноценно живёт без меня, потихоньку ослабляла хватку.

Продолжаю шептать ругательства, удары всё слабее, всё реже, а Слепцов не шелохнулся. Стоит, как и стоял, пока я не затихла. Смотрю на него: губы сжаты, острый подбородок, скулы подёргиваются. Не контролируя себя потянулась к его губам. Просто коснуться, просто убедиться, что он не застыл здесь, а всё такой же, живой.

Лёгкий поцелуй на который он ответил.

— Что стряслось? — не разжимая объятий.

— Я… мне… кое-что произошло. Мы можем где-то поговорить? Это очень секретно и очень срочно.

Он ухватил меня за руку и повёл к выходу, в полной тишине помог одеться.

— Вы не против прогулки?

Я замотала головой, выходя в распахнутую ошарашенным привратником дверь.

— Я на минуточку.

Вот с Павловым, который не послушался и остался меня дожидаться, придётся объясниться.

— Мадемуазель… — он приосанился, стоило мне сделать шаг к нему. — Я вижу… у вас всё получилось? — глянул мне за спину.

— Только благодаря вам. Спасибо, Николай, — я улыбнулась.

— Счастлив служить вам, моя прекрасная революционерка. Позволите? — он улыбался немножко грустно, но без злости. А я вот так и не поняла: что позволить? Но кивнула, у меня нет ни малейшего повода ему не доверять после сегодняшнего утра.

Он бережно взял мою руку в свою, большим пальцем случайно коснулся моего безымянного, где бывает обручалка — как огнём обжёг. Притянул ладонь к лицу, медленно коснулся воздуха, едва-едва не целуя руку.

— Не удивлюсь, если ваш спутник сегодня же пришлёт мне вызов.

— Не говорите глупостей! У нас просто…

Он перебил, уже отпуская мою руку.

— Алиса, скажите честно: у меня есть хоть какой-то шанс? Я могу увидеть вас снова?

Сейчас от дурашливости не осталось и следа, а я… он слишком по-рыцарски повёл себя сегодня, не заслужил ни обмана, ни корысти.

Я помотала головой, ужа сама улыбаясь с оттенком грусти.

— Ни единого. Мне больно говорить вам это…

— Только не вздумайте меня жалеть! — он вернул себе браваду и снова белозубо улыбался: — поверьте, я не так безнадёжен, и… знаете, — он полез в нагрудный карман: — я всё же не стану вас слушать, пока не узнаю об официальном объявлении, буду считать, что у меня есть шанс, а пока возьмите мою карточку. На всякий случай, — тёмно-коричневая картонка просунулась между пальцев. — И… простите, но я не настолько джентльмен, чтобы уступить вашему приятелю ещё и извозчика, — я еле сдержала смех, пришлось прикусить губу.

Павлов уехал. А я с невозмутимым Слепцовым пошла не торопясь в сторону Невского.

Как-то всё у нас одни и те же маршруты. Тогда, в первый вечер, как я оказалась здесь, мы уже вот так проходили мимо этого дома — подумалось, когда мы вышли на проспект. Пятиэтажный, песочного цвета, с аляпистыми эклектичными фасадами, в моём времени здесь будет банк, сейчас — чего тут только нету, судя по вывескам. В том числе и банки. Я залюбовалась витриной магазина часов — для меня, они словно сошли со старых, имперских фотографий. Какие-то на пьедестале, чтобы лучше рассмотреть, какие-то, побольше просто лежат. И среди них ни одних наручных. Если Россия не вступит в первую мировую, как скоро наручные часы появятся вот в таких вот витринах?

Василий откашлялся:

— Вот, возьмите, на всякий случай, — я не сразу поняла о чём он, перевела взгляд следом за его: мужские пальцы держат крохотный прямоугольник — карточку.

Серая бумажка совсем не заметна в большой руке, что держит её неловко, нелепо даже.

Забрала визитку, чтобы смущённый мужик не стушевался ещё больше, покрутила: штабс-капитан Василий…

— На всякий случай… это, мне… порекомендовали сделать…

— Спасибо, — сунула её к первой — начинается коллекция. — Василий Александрович, я искала вас…

— Я так и понял, когда увидел вас у Бризака. Что стряслось?

— Сегодня из заключения отправляют в ссылку одного человека, — Слепцов слушал молча, шёл, подстраиваясь под мой шаг, не перебивал. — Я точно знаю, что он сбежит, не знаю точно по пути ли, или уже из Сибири, но страшно не это. Тот человек сбежит за границу, будет там заниматься вербовкой, пропагандой, а сюда вернётся уже после той войны, когда свергнут царя. Он, с подвижниками, свергнет новое правительство, станет одним из лидеров нового государства и, если я не ошибаюсь, он будет главой красной армии, а вы, и остальные царские офицеры будете в белом движении, бороться с красными, чтобы вернуть свои порядки. Понимаете… это страшный человек, он прольёт реки крови, примет закон о красном терроре, в противовес военно-полевым судам. Тогда всех, на кого только ляжет подозрение в несогласии с революцией будут казнить на месте, без каких-то судов.

— И человек этот? — я только закрыла рот, чтобы вдохнуть для следующей тирады.

— Его фамилия Бронштейн, но потом он станет Львом Троцким. Я не знаю, используется ли им сейчас это, новое имя.

— Что ещё вы о нём знаете?

— Сейчас или в будущем?

— Сейчас. Только в Петропавловской крепости десятки политических, мне нужно чуть больше информации.

Он ни одним словом, ни единым взглядом не выразил скепсиса или недоверия. Неужели верит?

— Надо подумать, — мы проходили мимо гостиного двора, и я не сдержалась: — если мы ничего не изменим, то через десять лет все магазины здесь опечатают, а товары экспроприируют, — сказала задумчиво, глядя на огромный рынок.

— Не нужно подсыпать перца, я и так более чем впечатлён. В том числе и словом этим, не знаю, что это значит, но явно какую-то пакость, — я прыснула, он улыбнулся в ответ. Едва-едва, но мне хватило.

— Я просто никак не могу поверить, что вы мне верите.

— Такую околесицу не выдумать, — тяжело выдохнул, — даже такой барышне, как вы.

— Какой это?

— Алиса Ивановна, — Слепцов сдвинул брови. — Извольте не отвлекаться. Не отходите от темы разговора.

— Просто понимаете… это через пятнадцать лет он станет всем известен, сейчас же, он один из сотен… — я задумалась, стараясь припомнить, — его арестовали осенью девятьсот шестого, за “финансовый манифест”, но я не уверена, что кому-то известно, что именно он с Парвусом стоял в гуще стачек в девятьсот пятом.

Вася кивнул.

— Вы думали над этим? Что бы вы сделали с этим человеком?

Вот это вопрос!

— Не знаю, правда не знаю… в будущем он прольёт реки крови. Но до того… он очень талантливый оратор, пропагандист. Как человек я не могу желать кому-то смерти, но таким жить нельзя… а если не станет его, вдруг, его место займёт ещё кто-то более кровожадный? Вдруг будет ещё хуже? В идеале: его бы поставить на свою сторону, но он идейный, он не пойдёт на это, пока такие вот, как Бризаки ваши, украшают платья камнями и эти платья носят, пока другая, большая часть страны горбатится на заводах чтобы просто поесть и не умереть с голода.

— Понял.

Несколько минут мы шли в тишине.

— Скажите, Алиса Ивановна, вы тоже считаете, что нужно всё забрать у богатых и раздать бедным?

— Нет, конечно нет! Но… понимаете… всё нужно менять…

— Понял, — перебил меня. — Расскажете в следующий раз, что именно вы хотите менять в нашей прогнившей системе, — и такой яд в голосе! — Мне, к сожалению, пора искать вашего агитатора и талантливого оратора. К тому же идейного. Я поймаю вам извозчика?

— Нет, я прогуляюсь. Василий, что вы будете делать?

Он пожал плечами.

— Пока ума не приложу, но точно задержу его этап. А там решим. До свидания, Алиса Ивановна.

Он взял мою руку сам, замялся на миг, быстро глянул по сторонам и приник к ней горячими губами. Попал в то самое место, место обручалки.

И сбежал!

Что это вообще такое было?

И хотелось бы не думать о Слепцове, но не получалось. Даже в череде дел Алисы с учёбой, дома, учениками, я всё равно то и дело возвращалась мыслями к Васе.

Что удалось ему сделать? Удалось ли? А если удалось, что будет дальше?

Мамочки!

Всё же, какой он… и тот, прежний, и другой одновременно.

Даже руку поцеловал… совсем неожиданно. Много бы отдала, чтобы узнать, о чём он думает, думает ли вообще обо мне.

Как оказалось — думал да не только, потому что спустя два дня выскочил, как чёрт из табакерки на меня, только я вышла из невского ангела.

— Боже мой! Нельзя же так пугать! — схватилась за сердце, стараясь дышать, потом опомнилась: — что вы здесь делаете?

— Жду вас. Хотел вам кое-что показать. Уделите мне час своего времени?

И опять абсолютно непроницаемое лицо.

Что там? Какой-то сюрприз? Свидание?

Сложно было не улыбаться, успокоиться, но я безропотно пошла за ним.

— Будь вы простой девушкой, я бы не попросил вас, но, я хотел бы, чтобы вы вошли со мной в одно место, кое-что увидели. Обещаю: вам ничего не угрожает. Ни вашей безопасности, ни вашей чести.

Стоит признать, Слепцов умеет сбить романтический настрой. Это его “попросил” и про “безопасность”…

Минут через двадцать мы подошли к угловому розовому дому на Грибоедова, точнее, пока на Екатерининской набережной. Тот самый, с барельефами писателей на фасаде.

— Пойдёте? — переспросил ещё раз, ухватившись за ручку двери.

Я только задрала повыше подбородок. Не знаю, что он там себе надумал, но уж точно не стану отказывать ему в помощи из-за какой-то там репутации.

Просторная парадная, мы пошли по лестнице:

— Четвёртый этаж, — прокомментировал мой спутник.

Не очень-то престижно. Тот, кто здесь живёт, явно не богат. Последний этаж в доме без лифта — удел среднего класса.

Ажурная лестница, плитка на полу — не помпезно, но и не бедно. Впрочем, на Екатерининском бедняки жить и не станут. Зато потолок лепной, даже в подъезде.

Из широкого в пол окна на каждом пролёте, виден обыденный двор-колодец.

Я попыталась приглядеться, гадая, в какой стороне выход-вход.

Звякнули ключи, дворник вышел из своего флигелька, сходу уставился на меня, глазеющую в окно. Я отпрянула.

— Там… — с перепугу покачнулась, вцепилась в Васино плечо.

— Ясно, — сказал, переглянувшись с мужиком и открыл дверь.

Маленькая передняя-прихожая — я заколебалась, раздеваться не хочется.

— Не снимайте шубу. Мы не на долго. И помните: вам ничего не угрожает.

Странная эмоция… досада, сожаление? На миг скользнула по его лицу, пока он не вернуло себе невозмутимость.

Кивнул и распахнул двустворчатую дверь, входя первым.

Очередное допотопное, ненавистное мне питерское убожество, из которого скоро сделают коммуналку: высокие потолки, широкие окна. Полукруглая просторная комната, в центре её стол. Человек, сидящий на единственном стуле даже не вздрогнул при нашем вторжении, не повернул головы. Густые тёмные волосы длиннее обычного, очевидно несвежий пиджак.

— Пройдите к окну, посмотрите на этого человека и скажите, знакомы ли вы с ним?

Нехорошее, ужасное чувство, будто недавно я сама рыла яму, в которую сейчас залажу.

Я послушалась. Предвкушая ужас, который, точно знаю, сейчас испытаю, я прошла к окну.

Короткий взгляд ледяных глаз за короткий миг прожевал и выплюнул меня.

Человек этот не счёл меня стоящей ни своего разглядывания, ни внимания. Но я всё равно не могла задышать. Казалось, что я — мелкая, глупая букашка рядом с ним. И то ли это последующее величие его фигуры, которое ещё прогремит, то ли он и правда такой — будто выше и квартиры этой, и меня, и штабс-капитана, что держит его здесь.

— Знакомы ли вы с этим человеком? — голос Васи без единой эмоции.

Знакомы ли… не знаю ли я, кто это, а знакомы ли мы.

— Нет.

— Вы знаете эту барышню?

Арестант не взглянул на меня повторно, смотрит в стену.

— Не имел удовольствия, — чеканно, громко. В абсолютный разрез с произнесённым. Едва ли хоть какие-то удовольствия его интересуют.

Команда на выход и я чуть ли не побежала.

Скрип паркета под ногами, стук двери, скрежет ключа в замке.

— Что это? Зачем? Это ведь он! Он! — забылась, заговорила громким шёпотом.

— Я должен был убедиться, что вы не сводите свои счёты моими руками.

Он закрыл дверь, убрал ключ и пропустил меня вниз.

Пролёты пролетали как в тумане.

Свожу счёты? Убедиться? Его руками?

Он не поверил мне.

Он, зная обо всех тех ужасах, что устроит этот человек, чьё имя мне страшно произносить даже про себя, привёл меня к нему.

— Что с ним будет дальше? — спросила, потому что не могла не спросить, как только мы вышли на улицу.

— Его уже нет. Считайте, что никогда и не было, и всего того, что вы рассказывали тоже не будет.

— Но вы… — понимаю, что глупо, но я не могу не спросить, не выдержу. — Вы не поверили мне? Раз решили проверить?

Мы стояли у парадной, снова пошёл снег, а мне необходимо услышать ответ. С места не сдвинусь, пока не узнаю.

— Алиса Ивановна, — вздохнул устало. — Я не могу не проверить. Вы — бесспорно привлекательная барышня, но я не юнец, чтобы принимать на веру каждое ваше слово. Постойте, я переговорю с дворником и отведу вас домой.

Он не стал ждать моего ответа. Пошёл во двор, в дворницкую, а я, услышав скрипнувшую дверь и громкий бас, приглашающий Слепцова внутрь, кинулась прочь.

Назад, домой.

Пусть в Алисино домой. Но туда, хотя бы где её используют в открытую. Отец — чтобы контролировать и держать лицо приличной семьи, благотворители — чтобы она смогла научить крестьян всему, что знает…

Только не этот человек, который рвёт мне сердце в клочья. Меняясь каждую секунду: то он и лицом, и жестами и мимикой, один в один мой муж, что кажется, вот сейчас всё рассказать и он поймёт, вспомнит, узнает. А в следующую секунду его сменяет другой — чужой и холодный, клещами выцепляющий из меня каждое, нужное ему слово, живущий где-то не просто по-другому, а в каком-то другом мире, куда я уже никогда, никак не попаду.

Я не оглядывалась, просто бежала, стараясь не поскользнуться. Боюсь только одного — что догонит, спросит, но что я смогу ему объяснить? Что настроила себе иллюзий, что он влюбится в меня, станет мне доверять и мы будем жить счастливо в этом, в его времени?

Очевидно — он считает меня сумасшедшей или авантюристкой. Или всё сразу.

А я понимаю только одно — что бесконечно устала. От борьбы за его внимания, которое он мне выдаёт строго дозированно и по делу. От выживания в этом, не моём, чужом мире.

И что я сейчас всё бы отдала, чтобы оказаться дома.

В своём большом, пустом доме на Большой Конюшенной. Запереться там и, наконец, оплакать мужа, который умер так несправедливо.

Я сама себя лишила этой привилегии. А всё, что у меня теперь есть — никчёмная жизнь Алисы, которая даже не может пойти учиться.

И ученики, из которых я могу попытаться не дать сделать убийц.

И мир, пусть страшный и трещит по швам, но на одного монстра здесь станет меньше.

Вот сейчас, добегу до дома, выплачу всё это из себя и завтра проснусь жить эту жизнь дальше. Что бы она мне не приготовила.

А Слепцов…

Мой муж умер ещё там, в 2027-м, этот мужчина мне ничего не должен. Как и я ему.