Чешский роман

Марина Воронина

Завершение формирования Евросоюза, нелегальные заработки восточных гастарбайтеров, лагеря беженцев, итальянские землетрясения, попытки женщин изменить неудавшуюся жизнь, слезы и радость, отчаяние и надежды, предательство и обретения – всё это в романе Марины Ворониной «Чешский роман», написанный по реальным событиям, происходившим с автором в недалеком 2004 году.

Часть первая

Бегство

А родина щедро поила меня

Березовым соком, березовым соком…

М. Ножкин

Начало конца

Трах!.. Локоть ударился о край стола, и она проснулась. По купе плавало утро. «Спишь? — упрекнула себя, — протри глаза — в Европу катишь»! Но любоваться было особенно нечем. За окном проползали всё те же лохматые кусты акаций и заросли надоевшего американского клена. Будто и не весна вовсе.

Вторые сутки одинокая пассажирка поезда Москва-Прага наслаждалась одиночеством в одиночном купе, где был даже свой кран с водой и раковина, и можно никуда не ходить, не тревожить проводника, ни с кем не общаться. И какая разница, мимо каких полустанков катит она сейчас в своё будущее.

Бряк, стук, лязг, грохот сцеплений отдавались музыкой в душе, пустой, как заброшенная нора. Там-там-там-там!.. — неслось из-под вагонных колес. Кто там? Что там и как там, волновали неясные, бледные, как разбавленная акварель, предчувствия. И казалось, то, к чему несся состав, тоже в нетерпении ожидает встречу. Угадать бы, угрозу выстукивают колеса или освобождение.

— Прорвемся! — отбрасывались прочь остатки сомнений, еще шевелящихся по углам души мохнатой паутиной. Впереди, как ни крути, другая жизнь. И она согласится с любой, лишь бы не лицезреть всех этих ленусиков, паш, глаш, вовчиков. Знать на месяцы вперед всё обо всех, каждый свой и чужой шаг, настроения, положения. А гороховый суп со шкварками каждую вторую среду! Попробуй не свари. Муж умучится огорчением, что порушены бабушкины устои семейной жизни.

Ее вчерашнее существование — как мертвая поляна с мусором засохших цветов. Пепел вчерашних радостей, потускневшие осколки мгновений, казавшихся вечными. Тряпье, труха, совершеннейшая бессмысленность. Как, ну как она еще не сдохла со скуки?! Да почти что сдохла, надо признать. Разве эта толстая, прокисшая, злая, с вздернутой презрением ко всему на свете губой — Нина? Та, прежняя?… Постоянное раздражение жрет ее сильнее, чем водка печень. Ой, нет. Не в купе сидит она сейчас, а убегает, убегает, убегает от морока прочь. И думать пора — о грядущем. Старая, обрыдшая до тошноты, жизнь отвалилась в сторону, едва тронулся поезд.

— Милочка, вы наконец-то в пути, и вряд ли скоро остановитесь, — с радостным, даже каким-то провоцирующим волнением, думала она. — Обратная дорога не скоро. Черта с два вы попретесь обратно в ближайшее время! Не дождутся. Не трусьте, милочка. Худшее уже было.

До границы больше трех часов. Можно опять вздремнуть. Спасибо Катьке Масловой. Та сбежала первой. Не почуяв никаких знаков, Нина тогда только злилась и не верила ни единому слову хвастливых посланий.

— Завидуешь, так и признайся! — отмахивались от её нудья товарки, восторженно обсуждая, какая Катерина везучая и пробивная.

— А вы благородные, вы от широты душевной радуетесь, как же! — молча раздражалась Нина, пытаясь сдерживаться, не вступать в обсуждение катькиной фортуны.

Вовсе она не завидовала! Заграницы, что ли, не видала?! Ну, не видала. И не собирается. Знаем: везде хорошо, где нас нет. Досада обуяла. Досада, и только. Почему другой, опять не она — некогда умница и оригиналка, талант, уникум, вырвался из этой трясины? Разве Катьке больше, чем ей, нужна свобода?!

Она отмалчивалась на восторги вокруг бывшей коллеги по прилавку. Но зудело и зудело внутри что-то, обрывавшее трудно достигнутое смирение, которым была затянута её неудавшаяся судьба.

Вот до чего ты докатилась, Нина Картузова! Безграмотные продавщицы считают тебя вздорной бабой, снисходят до странностей характера — чокнутая! И в струю-то не попадает, когда серьезный разговор, и шутки-то не смешные, и всегда не по адресу. И всех-то она за дураков держит, а сама слова дельного сказать не может. Так меня, так!.. Сама с собой говорю — как рябину незрелую жую. А почему? Не в настроении она всегда. Никогда, ни на что, никакого настроения.

Женщина устала безрадостно думать о себе и вновь заснула. А за тесным гористым горизонтом, неумолимо придвигающимся на смену российским просторам, уже расставлялись декорации последнего акта, и новые действующие лица уже готовились сыграть роль в её, да и своей заодно, жизни.

Нина

1

Единственным и поздним дитятей в семье росла, и доверялось ей многое. С отрочества девочка удивляла четкими принципами, как ей поступать и что делать. Главное, самостоятельность. Безоговорочная. Советы не слушала — сама давала, потому что к двенадцати годам одолела немало умных книжек, а «Войну и мир» даже законспектировала. И считала, что взрослые мудрости знает не хуже всякого.

Сама решала, чем занять время, как поступать, с кем водиться, куда ходить. Родители советовались с нею по всякому поводу, даже в покупке папе галстука, уважая равную равных. В пятнадцать она решила съехать на квартиру. Поселилась у знакомой бабки в комнате с балкончиком, к перилам которого липли мокрые ветви старого клена. Нина деловито отпилила ветки, поставила на балкончик стул с круглым цветочным столиком и, посматривая на безлюдный дворик внизу, вдохновенно занялась стихосложением. Платили за съем, конечно, родители. Но поесть, бумагу и пишущую машинку напрокат она обеспечивала сама, подрабатывая в каникулы. Мыла полы в конторах, обилечивала автобусных пассажиров, раскладывала по подъездам газеты, разносила по адресам казённые письма.

Хозяйка квартиры была ветхозаветной воспитательницей детского сада. К девочке со старушечьим любопытством не приставала, а стихи ее внимательно выслушивала, однажды заметив:

— Ты вот пишешь: «Он стоит, как гладиатор между двух аббатов». Во времена гладиаторов аббатов в помине не было.

— Это для рифмы.

— Тогда конечно.

— А вы знаете, кто такие аббаты?

— А почему мне не знать? Я тоже книжки когда-то читала.

— Извините, — смутилась Нина.

— Пиши, не отвлекайся на старуху!..

Взрослые Ниной восхищались. Ровесники посматривали косо. Она отличалась в классе, считалось, что дружиться с ней — это умничать, а значит ходить в изгоях. Зато общаться не было скучно! Свою непохожесть, при необходимости, Нина легко могла отстоять. Несколько беспощадных драк с приставалами — и особое отношение ей было обеспечено.

Восторги начали затухать вскоре после окончания школы. Или не ту дорогу выбрала и утомилась блистать по-прежнему, еще ли чего, но к двадцати годам оригинальное дитя выросло просто в девушку со странностями, вроде белой вороны. В какую бы компанию не попадала — всегда не к месту. Вроде и благоволят ей, и ждут, и она тянется быть общей частицей, а не получается — хоть лопни. Никто не принимал ее тонкого и едкого юмора. Ее же не увлекали принятые в компаниях разговоры. Всегда хотелось о другом — возвышенном, красивом, эстетичном.

С внешностью также. Блестящие и темные, как мокрые вишни, глаза и — низкий, заросший волосами лоб, который она ненавидела. Еще и с морщиной, будто некая мысль бесплодно силиться себя проявить. Четкие скулы и короткая шея. Упругая грудь и жесткая толстая задница. Это в школе она слыла красавицей и умницей-разумницей. А к двадцати, выползши из детской кожи, превратилась в «женщину на любителя»: не сказать, что некрасивую, но совершенно не выдающуюся.

Жизнь не заладилась. Убежденная в своих талантах, Нина долго перебирала институты, пытаясь определиться то в актрисы, то в поэтессы, то в сценаристы. Но таланта (или терпения?) хватало на первый шаг, скоро она на что-то отвлекалась, потом бесилась, что не догоняет сокурсников, а в итоге едва начатое занятие заменялось новым. Когда метания окончательно надоели, решила податься временно в народ, по примеру великих писателей.

И среди официанток вновь превратилась в отличительную особу. Много чего и много каких повидавшие в ресторанной возне, те с пониманием приняли несколько ее выходок. Внимательно слушали, как, с нотой утомленности, она пыталась учить их манерам, или когда образовывала по истории ресторанного дела в царской России. Говори-говори!.. Но затем дали такой отпор, что у Нины возник выбор: продолжать в прежнем духе и быть выдавленной из народа, или приспосабливаться к действительности. Выбрала второе. И постаралась перестать отличаться, жить особняком. Также старательно засуетилась, стала покрикивать на гостей, считать навар, заигрывать с лабухами и даже с кем-то переспала; обсуждала из-за портьер очередную шумную вечеринку, оценивала женские наряды. Вроде как, подыгрывала коллективу, но втянулась. Только от умных слов, глубоких выводов, философии и прочей своей мерехлюндии долго не могла отвыкнуть.

А что в результате? Ничего хорошего! Уйдя из ресторана, потолкавшись у предпринимателей в разных ипостасях, Нина подалась в продавщицы, где уже окончательно увязла.

— Хорошая ты баба, но с прибабахом, — под видом доброй шутки выговаривали новые сослуживицы. — Всё мудришь чего-то, выворачиваешь. Будь ты проще — сядь ты на пол! — и покатывались смехом, довольные, что так тонко и как будто не обидно унизили.

И всё чаще Нина с ними соглашалась. Старалась упрощать себя. В нише отупелой выключенности она проживала не только рабочее, но уже и личное время. Приучилась молчать, криво улыбаться, мнений не высказывать. Мышь убогая, и только.

Но на этот раз, узнав про Катьку, Нина взбрыкнула. Ах вы, господи прости, строители удач и благополучий! Победили, значит? Утрись, Нина, очередным фактом: кому-то в жизни всё, что тот хотел, а ей опять с хрен гулькин.

Жильё? Получите, Екатерина батьковна. Мужика, о котором грезила — чтобы с лицом, а не рожей, да тугим кошельком в довесок — без вопросов. Бери, чего желала, но вслух не выговаривала — разве такое бывает! Чтобы махом, без напряга: поехала и взяла. Словно лежало там оно и дожидалось. Полный ассортимент!

Рестораны теперь у Катьки, меню. А давно ли подгоревшую картошку со сковороды соскребывала? Гречки с тушенкой на ночь нажиралась, чтобы черти не снились?… Главное — кто! Маслова. С которой бок о бок за прилавком терлись, весы на двоих делили, мерзлую рыбу топорами рубили. Какие в те лихие годы ларьки состряпывали — фанера два на два, и торгуй, как сумеешь. Вечная бакалейщица, убивавшаяся от паскудности житья! Хотя жила еще куда ни шло: алкоголика своего вовремя выгнала, никто не лупцевал, не измывался. С каких бед травилась, спрашивается? Ну, мать у нее инвалид. Сын распустеха. Так у всех одно — скука серая. Если и была поначалу у кого другая жизнь, мечты там, планы, так выветрились на сквозняке обстоятельств.

За примером недалеко ходить. Кто поверит, что хмурая погрузневшая Нинка способной ученицей в музыкалке значилась? Шуберта играла, Равеля. Теперь пианино видит только в библиотеке, когда за очередной книжкой забежит. А Катька вовсе из себя ничего не представляет. Дылда с рыбьими глазами. Без стопоря смену не заканчивала — типа, заключительный аккорд. А теперь? Королевна! Спит, ест да в окно на Италию поглядывает. И день, и два, и три поглядывает, потому что эта Италия нынче место ее проживания. Был Пропойск — появилась Италия. Во как судьба поворачивает…

Невозможно представить, что Маслова ходит запросто по их улицам, лопочет — синьоры, грация, ляля. Смех! Да она после школы ни одного английского слова припомнить не могла, будто не втемяшивалось годами: плиз, сенькью вери мач, ситдаю плиз герлз, май бразер, май систер. Ну, пройдоха! Ну, лягушка болотная! Дергалась-дергалась, да и выпрыгнула из помпейского горшка, а ты, Нинка, гни здесь заживо…

— Хватит брехней страдать! — поднялась Нина. На общем обеденном столе веером лежали итальянские снимки. Маслова на фоне моря, горы, какого-то музея, за столиком кафе, в обнимку с толстопузым мужичонкой. Похоже, что улыбаться она так и не научилась. Глаза были довольные, а губы сомкнуты, как в худшие моменты невеселой жизни дома.

— Начальница шлепает. Пошли! Кому загорать, а кому за прилавок пора.

По залу, действительно, цокала шпильками администраторша и хлопала жирными ладонями: по местам, девочки, по местам.

— Нинк! — догнала Татьяна из мясного. — Думаешь, врет Катька?

— Чего ей врать. Вот же фотки.

— Да… Прям, привет из рая. Сама бы, что ль, приехала, похвасталась.

— Больно хочется ей обрыдлость свою вспоминать.

— А мать навестить? Третий год старуха без помощников костылями гремит. Внук совсем от рук отбился. Говорят, сутками у автоматов торчит — миллион выигрывает.

— Приспичит — явится. Заберет парня, чтобы в армию не загребли, или в тюрьму не попал. Все так делают.

— Кому он там нужен, оболтус.

— Катька тоже никому не нужна была. Устроилась же.

— Прям не верится. Может, и нам махнуть? Деньжат заработаем, приоденемся, кавалеров местных окрутим. Говорят, русские бабы там нарасхват.

— Ага. По рублю десяток.

— Помрем, ничего не повидав. У меня мир на двух улицах помещается: с дому на работу да к свекрови по выходным. До Москвы всего три часа добираться, а будто на другой планете она.

— Нечего делать в Москве этой. Столица не для нас, Танюха, предназначена. Чужой холодный город. Блестит да не греет. Чаю даже попить негде.

— Все-то ты знаешь… Ладно, — Татьяна водрузила на кудряшки голубую пилотку. — Пойдем торговать. Не жили хорошо, нечего и начинать.

На другой вечер Нина отправилась в библиотеку узнавать, в каком же раю блаженствует нынче Катька.

— По географии ничего нет! — съязвила Ленуся Борисовна, человек в библиотечном деле пришлый, по знакомству оттиравшая острыми локотками кафедру читального зала.

Нина её не любила, видя карикатуру на себя. Обвешанная оборками поэтических притязаний, Ленуся и в сорок лет не желала признавать, что она и скучный мир вокруг очень даже подходят друг другу.

— У нас есть всё! — Раиса, заведующая книжным царством, выудила из завалов отсыревший альбом «Италия».

Сразу уселись вместе его читать.

— Апеннины-ы… — сладко чмокала Раиса, пролистывая тяжелую, разбухшую, советских лет выпуска, книгу. Снимки были черно-белые, расплывшиеся, никаких итальянских красот не передавали. Но подписано же: Колизей, Аппиева дорога. Остальное и домыслить не сложно. Для визуального знакомства с новой родиной Катьки годился и выцветший фолиант.

— Смотри-ка, что пишут: «после подавления восстания Спартака вдоль Аппиевой дороги было распято шесть тысяч рабов». Ну и вонища-то стояла, представляю, — передернуло отвращением Ленусю.

— Как бы я хотела побывать на Апеннинах, — продолжала чмокать заведующая. — Так и вижу, как бредут по виадуку легионеры, сверкают шлемы, скрипят повозки с провиантом и маркитантками. А по бокам — гробницы, виллы, башни, всякие памятники.

— Виселицы, говорю тебе.

— Ах, оставь свой черный юмор!.. Я в школе историю обожала, особенно древнюю, но нигде не побывала, чтобы самой посмотреть.

— Купи путевку и езжай на Апеннины. Проблем-то!

— А ты, поэтесса, чего сидишь, никуда не едешь?

— Не хочу!

— Вот и я не хочу! Мне здесь хорошо!

Прооравшись, библиотекарши вновь уткнулись в альбом.

— Все-таки, литература намного интереснее вашей истории, — зевнула Ленуся.

Раиса неодобрительно покосилась. Лично ей поэтическая натура коллеги, а чуть раньше близкой приятельницы, переставшей ею быть, на загривке уже сидит. То и дело та уносится грезами в дебри, забывая отмечать на бумажке число выданных и условно выданных (причем, последних почему-то было больше) книг.

Отчетная статистика главенствовала в системе, ибо определяла статус библиотек и зарплату сотрудников. Ежевечернее подведение итогов являлось важнейшей частью работы. Приписывать лишних читателей, одного довести до десятка; отмечать, кому что выдано, а для этого найти не только формуляр, но и достать саму книгу, всё логистически отметить — это серьёзный труд, где-то даже искусство! Но Елене Борисовне вечно не до того! Ой, забыла! Раиса злилась и бормоча: благородная нашлась, занималась формулярными операциями сама.

Наверное, мало кто любил эту стройную, со вкусом одетую, вполне привлекательную Леночку-девочку. И было из-за чего. Дамская манерность сочеталась в ней с жесткой твердостью, когда дело касалось личных интересов. Попробуй заставь ее лишний час поработать, или не вернуть в срок занятую сотню рублей. С потрохами съест и не подавится. Вечная ее слабость, когда то аппетита нет, то погода утомляет, — не мешала видеть, где что плохо лежит. Нет-нет! Ленуся чужой копейки разу не взяла! Зато чужих мужчин — сколько угодно. Мужей, чужих любовников, друзей, чьих-то души и сердца она уводила не потому, что кому-то хотела зла или была из породы хищниц. Наоборот! Она была нежна, как зайка и ворковала, как голубка, даря встреченному объекту — Любовь! Что же здесь преступного? Разве не наставляют святые писания: любите друг друга?! Вот она и любит. Поймите же ее, дорогие матери, жены, подруги и прочие недовольные женщины. Бог велел делиться. Да, Ленуся прилежно посещала церкви. То слушала песнопения в баптистском молельном доме, то прикладывалась к иконам в православном храме. В божьих домах неизменно жалели и выслушивали, говорили исключительно о высоком и вечном — чего так не хватало в обыденной жизни!

Прыгучие маленькие груди под утянутым свитерком, круглая попочка, которую хотелось похлопать, ржаные локоны, открывающие розовые ушки. Прелесть! Но Ленуся была одинока. Мужчины, которых она легко цепляла на поэтических вечерах, в больничных очередях и в тех же храмах, рано или чуть позже, единодушно сбегали от попки и ушек. Бросали несостоявшееся рыцарство и исчезали, как бы цепко поэтическая женщина не успела их обвить. В неудачах Ленуся винила чьи-то сглазы да немного собственное лицо, похожее на использованную тряпицу, — тусклое, покрытое бугорками и рытвинками. Дорогие крема и пиллинги не помогали, а Нина подозревала, что состояние кожи Ленусика прямо пропорционально ее поведению.

Очередная неудача провоцировала сочинение все более жалостливых строк о покинутой Даме и высокой любви. А потом, обхватив себя руками, словно призывала защитить и пожалеть, она читала их на очередных вечерах. Упрекала, жаловалась, верила и прорицала, и оббегала глазами зал, отыскивая нового претендента на звание рыцаря. И находила. Правда, все реже и реже.

— Классика умерла! А это, — показала заведующая на книжные стеллажи, — оставшиеся от нее мумии. Чтоб не забывали.

— Раиса Ивановна! — осуждающе воскликнула Леночка. — Как вы можете!

— Могу, а что?

— Если вы перестали любить и читать книги, не следует, наверное, здесь работать.

— Во-первых, без разницы, где работать. Во-вторых, я профессионал и за слова свои отвечаю. В третьих, удивляюсь: почему ты не сказала — служить? А? это же храм, правда? А мы священнослужители… Нет, милая Елена Борисовна. Книга, как факт, еще существует. Но время классики завершено. Что современный человек отыщет в Тургеневе или Гончарове? Я о массе, о массе говорю! Отдельный Ваня или отдельная Лена, может, еще и повосторгаются «Дворянским гнездом», что тоже сомнительно, но массе оно на фиг не нужно.

— Прекрасный русский язык!

— Ты про «на фиг»?

— Я — про язык русской классики.

— А! Так и я про это. В этих мумиях сохранена русская речь, и дай-то бог, чтоб через пару поколений в ней появилась необходимость.

— Если эсемески и смайлики не уничтожат навыки письма и чтения окончательно. Переключайся, Леночка, на детективы, привыкай заранее, — разглядывала карту полуострова Нина.

— Убийства? Расследования? Увольте. И без того в автобусе ездить невозможно: то перегаром несет, то матом кроют, кондукторы вообще хамло!..

— Давайте ближе к теме. Где тут эта Аквила?

Но города, откуда Катька прислала запечатленные красивости, в атласе они не отыскали.

— Я и без этого скажу! — Раиса решительно захлопнула фолиант. — Там горы, солнце, жарко и оливки. Еще кьянти и эта, как ее, мясо такое, типа буженины… Потом вспомню. По любому, повезло Катерине. А ведь думали — пропала баба.

Дверь распахнулась, и в библиотеку ввалился Ваня Егоршин. Огромный придурковатый парень, мывшийся редко или никогда, но ежедневно набирающий десяток книжек «на вечерю». После него книжки проветривали у открытого окна.

— Мне на вечерю что-нить дайте, — загундосил Ваня Егоршин.

Заведующая сгребла стопку назначенных в макулатуру книг и вручила ему.

— Распишешься завтра, иди, Ваня, мы заняты.

После него на дверь нацепили «перерыв по техническим причинам», и решили смочить горло чаем.

2

Одиссея Катерины Масловой, так возмутившая истрепанные нинины нервы, началась внезапно, без объявления намерений. Зрело ли в продавщице дикое желание всё бросить, возникло ли спонтанно, никто не знал. Пока рядили* о возникшей в Пропойске фирме по набору женщин на зарубежные заработки, Катерина без рассусоливаний оформила документы, втихую назанимала денег и — фффырк! Укатила в какие-то дальние страны. Полгода не было вестей. Думали, сгинула где-нибудь в притонах.

— В проститутки продали, — строились версии.

— Ей сколько годов-то, для проститутки?

— А сколько б не было — сгодится.

— Кому она нужна. Ладно бы, красавица с ногами, а то верста верстой, мужики лишний раз подойти стеснялись.

— То наши мужики, а то ихние.

— По телеку показывали — там извращенцев навалом. Чтоб поиздеваться, любые башли* отстегнут. На куски девок режут, не то что…

— Тьфу на тебя! Чего болтаешь!

Но через полгода Катерина объявилась. Позвонила в магазин и весело кричала, что сидит в Испании, все у нее нормально и передайте маме, пусть ждет посылку. Следом возникла какая-то посланница, с деньгами, таблетками для бабки и сотовым телефоном для сына. С той поры Катька больше не пропадала, названивала, но о себе особенно не распространялась. Долги выплатила. Сплетничать стало неинтересно.

И вот — письмо. «Девочки мои дорогие! Раньше не хвасталась — сглазить боялась. Но есть счастье на свете, есть!..». И торопливо, без подробностей, отписывала, что познакомилась в Испании с итальянцем Сильвио, владельцем строительной фирмы, что живут они весело и развлекаются поездками по стране.

— Вот что значит, глобализация, — хмыкнула Нина.

— Чего? — не поняли в подсобке.

— Глобализация. Когда русская баба, приехав в Испанию, женится на гражданине Италии.

— И что такого? Вышла — и молодец.

— Я и говорю…

Развлекаются они, ага. Хвастает твой Сильвио, пыль пускает, а ты уши развесила — не хотелось верить Нине в неожиданный счастливый исход Катькиной одиссеи. Молча, конечно, думала, чтобы не сказали — завидует. Словно каждая не позавидовала бы! Но так хотелось закричать: ах, страсти-мордасти, человеком она себя почувствовала! А мы здесь?! Не люди, а кони на блюде, что ли? И где это, интересно, может познакомиться нелегалка со строительным бизнесменом? На панели, у барной стойки?… Что владелец сошка некрупная, по снимкам видно: пожилой некрасивый пень обнимает за плечи Катьку, едва до этих плеч дотягиваясь. Обычный прораб на стройке. Или подряды на ремонт берет. Всего лишь. Но — не наш прораб, вот в чем разница! Средства имеет и купить кого-то, и содержать. И потратиться на случайную русскую бабенку. Сам допер или просветили, что за ласку и малую щедрость любая катька, ленка, светка, нинка с потрохами себя отдаст? Потому что одного и хочет только: чтоб в душу не гадили и приласкали еще.

И Нина в который раз подумала о муже. К своему неудовольствию, она думала о нем часто, к месту и не очень. Как зудящий струп, тот никогда не покидал ее голову.

Что понудило десять лет назад, увидев невзрачного парня, отличавшегося тем только, что был ниже и шире других, этакий обрезок древесно-стружечной плиты, остановить на нем взгляд и мысль? Тогда он был, конечно, юн, поджар, маскировал короткие ноги каблуками, а те прятал под длинные брючины. Но и тогда на маленьком его лице обоженно розовели толстые губы. Торчал костистый нос. Блестели прозрачные, будто высосанные, серые глаза. Подбородочек, чуть оторвавшийся от шеи, покрывал пушок бороденки.

— Брейся! — то и дело приходилось заставлять Лешика.

— Зачем? Она же не растет.

— Поэтому и брейся!..

Она столкнулась с Лешиком на свадьбе его лучшего друга Беловошкина. Сидели с подружками в ресторане, попивали винцо, когда услыхали за соседним столом громогласное: «За новую ячейку Беловошкиных!» Похохотали, конечно. Лешик в синей ленте через плечо, носился по залу на кривых ногах и радостно улыбался. Может, она пожалела добродушного уродца? Привиделось, что свадебные гости не привечают напрасно распускавшего петушиные перышки парнишку и захотелось поддержать в нем нелепую убежденность в существовании неких своих достоинств?

В тот вечер как бесы под руку толкнули. И не к месту пробило желание выйти, наконец, замуж. За коротышку, у которого тут же неожиданно образовалась жена, что только подстегнуло заблажившую Нину.

Жена Лешика белой тушей сидела с края свадебной скамьи. И непрестанно, обстоятельно, вдумчиво, вглядываясь в каждый кусочек, ела. На оголенном дебелом* плече лежала желтая коса. Когда она поднялась, Нину изумила величина колыхнувшейся под юбкой задницы, похожей на гигантскую, разбухшую от воды тыкву. Ещё жальче стало мужичка. И, как кобель чует за три версты сучку, так Лешик просёк, что на него обратили внимание более пристальное, чем он привык. Прошурудил глазками по залу, увидел, понял, включился. Упорхнув от жены к чужому столику, уже ухарски ухаживал и подливал девчонкам вино.

— Давайте танцевать! А то вы всё бегаете или так сидите, — заигрывала она.

— Мы не обучены, — подыгрывал он.

— Ой ли? Так я ж видела, как вы топтали ноги женщинам!

— Как топтал?

— Увлеченно.

Танцевал он плохо, топчась и подпрыгивая, не слыша музыки, но безошибочно делал главное — неотрывно смотрел в глаза, лыбился, что-то лепетал и прижимал руку к ее лопатке, словно качал ребенка. Было в этом столько верного мужского поведения, той значительной простоты и надежности, что 27-летняя ветреница Нина Картузова вконец растеряла ориентиры. И завела ненужный роман с женатым человеком.

— Я научу трем движениям — и вы станете великим танцором. Хотите?

— Очень. Хотя я и без движений гляжусь неплохо, а?

— Партнерши млеют, ага. Но еще три шажочка сделают вас окончательно танцором, — поддакнула Нина, поежившись от ощущения, что говорит не она, а какая-то услужливая самка, напрашиваясь на случку.

Вознеся руку Лешика на свое плечо, Нина повела: шаг вперед — в сторону — назад, вперед — в сторону — назад, раз — два — три, раз — два — три… Как кучер, водила она будущего мужа по залу, а со дна души поднималось что-то тягуче тоскливое.

Женихались они недолго. Вопрос стоял о месте встреч, не гулять же, как детям, по улицам. Сняли дом и вселились. Лешик покончил с прежним супружеством легко, точно его не существовало. Нина подозревала, что дебелая тыква и не заметила разрыва. Может, там не было никакой семьи, а так — совместное подобие с какими-то целями? В любом случае, Лешик настоял сразу расписаться. И свадьбу сыграли, где сидело шестеро гостей, включая свидетеля Беловошкина.

Пережив первую ночь супружества, она погрузилась в тупое отчаяние. Фатальность совершенной ошибки была очевидной. Лешик не умел в постели ничего. Но не знал этого. И делал свое дело с привычной убежденностью, что замедленные киносъемки или кроличьи судороги и есть любовные игры распалившегося мачо. О, если бы она нашла возможность переспать с Лешиком до того, как расписаться!.. Всегда легко согласная на секс в первый день знакомства, тут, до самого конца ухаживаний, мысли не возникло проверить — а кто же ляжет в ее постель на ближайшие несколько лет?

— Ой — ё — ё!.. — смеясь и плача, стонала под мужем Нина, боясь по-настоящему ужаснуться, что эти цирковые номера отныне ждут ее каждую ночь. — А пусть! Свыкнется — слюбится, — и решительно уместилась на маленькой твердой руке, обняла маленькое тело, ощутив короткие икроножные мускулы. Приехали.

Не то, чтобы она совсем не ценила низкорослых мужчин. Вот уж без претензий! Хоть ее и смущали брючки на спинке стула, маломерность ботинок, которые муж, как назло, называл «сапожками», детские ладошки с жесткими шершавыми пальчиками, во всем другом ей не приходилось стесняться Лешика. И в своем кругу, и в ее, и на работе, и на улице он весьма котировался, в добавок характер его был вовсе не мальчиковый.

3

Индюшачьим Наполеоном тайно прозвала она мужа. Не сообразуясь с действительностью, мужчинка ощущал себя исключительно Алексеем Дмитриевичем. Старухи во дворе так его и величали. Говорил веско, смотрел дерзко. Каждым движением, даже надевая «сапожки», демонстрировал столько победительного превосходства, словно тоже выиграл битву при Ватерлоо, а на ногах его не менее, чем ботфорты.

Но одна лишь победа числилась за ним — над нею, Ниной Картузовой. Если бы муж догадался умерить спесь и жил таким, каким вырос — недорослым, невзрачным, но старательно нежным и заботливым Лешиком, Нина наверняка бы к нему потеплела. Если полюбить невозможно, то можно смириться с окончательностью выбора. Надо же начинать когда-то просто — жить! Нельзя вечно ждать неведомого будущего, тупеть от настоящего и толстеть в надежде, что однажды положение изменится. Что, сбитая потоком сплошных ошибок, она каким-то образом воспрянет и вырвется из их трясины.

А пока она применила давний способ не погружаться в бесплодные губительные переживания: кофе утром, подстегивающий нервы, и пиво вечером, умягчающее их. Она пила и — жила, и в этом алгоритме усматривали правильность оба супруга.

Реальность растворялась в мягком тумане опьянения, голова становилась просто головой, а не вместилищем злых мозгов. Забрезживал смысл во всем, что с нею произошло, даже — в сидении с немудрённой закуской против своего чужого мужа. Снисходительная и воодушевленная, она могла говорить о том, о чем днем, до пива, думалось с отвращением. О домашних делах, в особенности. Дом, о котором мечталось, как о прибежище, давно превратился для нее в место тяжких обязанностей и неприятных настроений.

Лешик, начинавший уставать от вечной меланхолии жены, был рад ее вечерней болтливости и улыбчивости. Понимая причину, пивным возлияниям не противился. Хотя пива не любил. Не по уму в трезвенниках ходил — по необходимости. Придурнее и визгливее существа, чем он в подпитии, поискать было. Сам себя терпеть не мог. А Нина попивала, не видя в том беды и повода для беспокойств. Замечала лишь, что потихоньку наращивает обороты хмельного постоянства. Банки быстро пустели, а потянуть вечер, поговорить, даже хоть с Лешиком, хотелось. И она переключилась на полуторалитровые бутыли, заодно уж присматриваясь к трехлитровым емкостям.

Безуютный быт их проходил в обветшавшем купеческом особняке на окраинной улице, в угловой двухкомнатной клетушке. В других клетушках, соседствовали несколько стариков и детдомовский паренек, облагодетельствованный жильем после армии.

Стены особняка давно сгнили и сочились плесенью. Печь с трудом справляла ненадежное тепло. Дверь клетушки постоянно клинило. Летом она хлябала и держалась железным крючком, зимой вмерзала в косяки так, что Картузовы держали во дворе топор — выцарапывать, иначе не войдешь. В окна дуло, половицы над сырым подпольем опасно скрипели, мыши методично выгрызали по углам дыры. Только сверху не капало, и то счастье.

Мужа оскорбляла необходимость жить в хибаре при наличии в деревне добротного пятистенка с резным коньком над высокой крышей. Но Нину переезд страшил сильнее, чем мыши и сырость. Жить на чужой территории значило отказаться от свободного отношения к времени и доставшемуся месту. Пусть плохонькому, но — своему, где она хозяйка дней и положений.

— Видала, что пишут? — отбросил муж местную газетку. — Расселение ветхого фонда взято под контроль губернатором! Теперь уж точно.

— Это «точно» ты получишь лет через пять, в лучшем случае. То-то радости будет!

— Хоть и так. Главное, съедем из этой халупы, еще и бесплатно.

— А деньги где возьмешь? Ванны, раковины, смесители, краска, обои!.. Как представлю, какую каторгу с этими переселениями нам готовят — страшно делается. Ты же не умеешь ничего! Лампочку вкрутишь, а гонору — точно звезду с неба достал. Это советская власть жилье с уголочки давала. Теперича не то, что давеча. Цементная коробка с дыркой в полу — и обустраивайся.

— Глупая ты, скажу честно. Коробка с дыркой тоже денег стоит. А где они у нас?

— Вот именно: где они у нас? Деньги! — прокричала она, заглядывая под стол. — Выходите! Мы вас давно не видали!.. Нищие мы, только что подаяния пока не просим.

— Это намек? — поджал муж глянцевые губы.

— Не. Это констатация факта. А все-таки, почему ты никак не уйдешь со своей фабрики? Людей не осталось, производство свернули. Теперь в любом подъезде мебель сколачивают, а ты всё точишь и точишь ножки к табуреткам.

— Во-первых, не к табуреткам, а к стульям. Во-вторых, меня с работы никто не гонит.

— Может, они забыли про тебя, а?…

— Кто?

— Начальство. Кто там теперь шурует? Мальчики с области? Какой-нибудь депутат?

— А вот и нет. Зять городского прокурора, поняла! И мы скоро будем делать рамки для фотографий и для картин. Багеты.

— Рамки? Это вселяет… Люди исстрадались уже без рамок для фотографий, да. И что, во всех цехах теперь будут рамки? Девять на двенадцать, под аккомпанемент известной песенки?

— Нет никаких цехов давно.

Лешика раздражали насмешки жены. Только холодный человек может издеваться над его привязанностью к старой фабрике, где он когда-то вместе с отцом не только ножки к табуреткам тачал*, но мастерил шкафы, комоды, кровати, столы, да всю мебель, что человек в квартире держит! А сколько делали кухонной утвари? Деревянные солонки и хлебницы нарасхват шли, ценились как подарки и котировались в виде взяток. Мать лучшей художницей считалась. Такими цветами и павлинами все эти ложки-плошки расписывала, что их в Москву на выставку возили показывать!.. А в одно прекрасное утро ничего никому стало не нужно. Лешик никак не мог вспомнить, когда это точно произошло? Так внезапно всё кончилось, что в оторопи растерялись даты. Цеха умолкли, краски выветрились, люди исчезли, оборудование заглохло. В отгороженном закутке, куда стащили десяток станков — что под руку попадалось, то и тащили, лишь бы спасти, а оказалось, уберегли главное, пять человек вместо прежних ста пятидесяти колупались, делая уже не свою мебель, а детали к чужой.

Конец ознакомительного фрагмента.