Здесь не страшно, здесь мой дом

Марина Балуева

В обыденном понимании страху противопоставлена храбрость. Христианское учение о человеке противопоставляет страху любовь (читайте апостола Иоанна Богослова). Герои Марины Балуевой переживают страх: от бытового (потерять работу, дом) до иррационального, необъяснимого ужаса. Как они справляются с этим? Прочтите ясную, прозрачную прозу автора, и, возможно, жизнь не покажется вам такой уж неразрешимой загадкой, а выбор – тяжелым и безысходным.

Гусыня — или тонкости корпоративной этики

Радужная стружка серпантина свисает со столов, шведских стенок, брусьев, стульев. Крошка конфетти сорно покрывает пол тут и там, мешаясь с клочками серебряной и золотой фольги, смятыми яркими фантиками, округлыми пластиковыми пробками от шампанского. В углу невозмутимо переливается елка. Закончилось принужденное веселье вчерашнего дня.

Почему школьная жизнь, еще с детства, так напитана тоской и тревогой?

Полина со вздохом оглядела спортивный зал. Вчера здесь проходил школьный новогодний праздник для учителей. Сегодня Полине выпало носить стулья, взятые на время из столовой, обратно на их постоянное место.

Когда распределяли обязанности и решали, кто из учителей будет готовить закуски и сервировать столы, а кто будет после праздника на следующий день приводить все в порядок, она с готовностью ухватилась за возможность прибираться и вызвалась сама перетаскать стулья.

Таскать стулья, чтобы не хлопотать над едой, не демонстрировать свои кулинарные и декораторские способности, не вступать в соревнование с другими учительницами (перспектива соревнования не вызывала азарта, только отторжение). Таскать стулья, чтобы не вдыхать запахи колбас и мяса, которые раздражали ее, потому что шел Рождественский пост, и она держала его, как привыкла, уже несколько лет.

Не хотелось идти на эту вечеринку вообще, без выяснения причин, просто. Но она согласилась. Почему? Не потому ли, что ее отказ возможно будет истолкован, как гордость? Гордость — это грех, нельзя быть гордой. Но главное, она не чувствовала себя в школе вполне своей. Дистанция между ней и новыми сотрудниками, едва уловимое отчуждение не сокращались, как ни старалась она всем улыбаться. И это тревожило.

Когда объявили сбор денег на предстоящий праздник (часть, конечно, давал местком, однако, всю сумму местком не потянул), Полина долго не могла принять решение. Единственная подруга Ира, школьный психолог (та, которая и привела ее в эту школу) выложила неотразимые аргументы. «Банкет — часть корпоративной культуры. Не пойдешь — выбьешься из группы, станешь белой вороной, тогда пеняй на себя. Это возможность наладить отношения, пообщаться неформально. В том числе и с начальством. Да что ты, в самом деле! Расслабься, повеселись, потренируй свои коммуникативные навыки».

Отец Григорий, настоятель православного храма, куда Полина ходила уже несколько лет посоветовал: «Если уж совсем никак не отказаться под благовидным предлогом, то сходи, но, не привлекая внимание, постарайся не есть скоромного и не пить крепких напитков, но смотри по ситуации, людей обижать не надо своим видом».

Легко сказать. Не обижать людей, не показывать гордость, быть для всех хорошей — возможно ли это? Теория всегда немного расходится с практикой. Вечер стал испытанием. Столы ломились от колбас, ветчин, сыров. От мисок с салатами, густо приправленными майонезом и сметаной, от бутылок со всевозможными спиртными напитками разной крепости. Полина заедала сухое вино помидорами с хлебом, В обычное время поста такая трапеза показалась бы царской. Но сейчас хмель пробирался через полупустой желудок, а в бокал все подливали, невзирая на ее слабые протесты. Кругом гремела музыка, мелькали разгоряченные лица, блестки, шелка и полуобнаженные прелести педсостава, средний возраст которого был уже весьма зрелым. Завхоз Нина Ивановна пела под караоке «А на том берегу незабудки цветут», сорванным сипловатым голосом. К тому времени, когда ситуация позволяла уйти незаметно ввиду всеобщего экстатического благодушия, Полине уже было не оторваться от стула. Она делала это с трудом только чтобы потанцевать с учителем физкультуры, молодцеватым — если не сказать эффектным — мужчиной, одним из трех в школе. Ну и, пожалуй, чтобы отдельно в кругу, что-то спеть под караоке.

Домой она пришла еле-еле, голова кружилась. А наутро голова нестерпимо болела.

Полина взяла два ближайших к себе стула и понесла по длинному коридору в другое крыло здания.

В столовой было непривычно пусто. Впрочем, часть столов уже кто-то перенес и они, сгрудившись, стояли в углу, частью друг на друге, ножками вверх, но один из них был отставлен в сторону, и на нем стояли сейчас чайные кружки, электрический чайник, два блюда — одно с колбасой и сыром, другое с чем-то сладким. За столом — как-то боком, как бы на минутку присев — сидели три дамы. Сидела учительница начальных классов Зоя Ивановна, полногрудая, в обтягивающем цветастом джемпере, черных узких брюках и вызывающе неровной стрижкой на мелированных волосах. Рядом была математичка Ольга, сухая с невесомой бесплотной фигурой, в джинсах и сверкающем блестками пушистом свитере. Третьей в компании была Алла Терентьевна Задерий, внушительных размеров дама в пунцовой тунике и черной мини-юбке, обнажающей округлые колени. Алла Терентьевна была директором школы. Эта живописная группа о чем-то тихо переговаривалась.

«Зачем они здесь, а не дома?» — думала Полина, возвращаясь в спортивный зал. — «Или я чего-то не понимаю?». Шаги ее гулко отдавались в тишине пустого коридора.

Сама она с трудом выкроила время, чтобы в выходной день, с ломящейся после вынужденной попойки головой, прийти сюда и выполнить свой долг перед коллективом.

Дома оставались больной тесть, прикованный после инсульта к постели, муж, недавно потерявший работу и восьмилетняя дочка Риточка. У ребенка на сегодня была елка в большом концертном зале «Октябрьский». Думали поначалу, что пойдет на елку папа. А Полина выполнит свой долг перед коллективом, уберет стулья. Но неожиданно мужу назначили собеседование на предполагаемой новой работе именно на это время. Пришлось уговорить Риточку не ходить на представление, но пообещать, что они непременно заберут положенный подарок — коробку со сластями, а потом еще погуляют по Невскому. Риточка согласилась с трудом, тяжело вздохнув. Обманывать ребенка нельзя было. Надо было быстро перетаскать все стулья и успеть к дочери, которая, так получалось, на час останется только с больным дедушкой в квартире. Знала бы Полина, что так получится, лучше бы напросилась на готовку, но собеседование назначили только вчера. И хоть шансов получить эту работу было у мужа мало, все равно нельзя было отказать. И не пойти на праздник, не убирать стулья тоже нельзя было, так как Полина с подросткового возраста, когда приучала себя к стойкости, подражая героям любимых книг, привыкла держать слово, а выполнять долг ее приучила мама, воспитанная при развитом социализме и сама проработавшая тридцать лет в школе. Долг перед коллективом — звучало магически. Столь же магически звучали правила православных христиан, которые пришли на смену ценностям социализма. Страшись обидеть другого человека — это было одно из правил, подтвержденное многократными высказываниями святых отцов и советами священников. Забвение себя было другое правило, подлежащее столь же неукоснительному исполнению. И еще множество других.

В приходе, куда она ходила уже несколько лет каждое воскресенье, мыть посуду после трапезы было почетно. Так же, как чистить подсвечники в маленьком храме или выносить мусор на помойку в ближайшем дворе. Там, несмотря на обилие прописных правил, было легко. Возможно, потому что никто не осуждал за необычное поведение или какие-то привычки человека. Поэтому с самого начала своего пребывания в этом сообществе людей она почувствовала себя как рыба в воде и все неловкости в отношениях, которые возникали или только еще могли возникнуть, лечила простой и нужной другим работой. Отец настоятель Григорий называл их общину почему-то «маргинальной» и говорил, что долго им не устоять, дескать, нет рентабельности, да и плывут они против течения, не вписываются в общий «тренд». Полину пугало это слово — «тренд», в нем чудилась угроза.

Здесь, в школе она столкнулась с неловкостью и тяжестью в отношениях. Вероятно, это и было проявление «тренда». Но ведь это была не церковная община, а государственное учреждение.

И Полине казалось почему-то, что если здесь, на этом вынужденном из-за бедственного положения семьи месте работы, она изберет тактику поведения, опробованную на приходе, то все обязательно сложится. Все благочестивые книги учили, что к людям надо подходить по-хорошему, с добром. И, хоть беспокойство росло в душе с каждым днем, Полина полагала сейчас, что смиренным тасканием стульев она все поправит и сумеет это сделать быстро, так же как и успеть к домашним делам.

С новой партией стульев в обеих руках она опять явилась на пороге столовой.

Компания в углу оставалась на местах, по-прежнему тихо беседуя. До слуха Полины донеслись слова «отжигали», «аспирин», «рассол», «сервелат», «ни бум-бум» «пиво», «карачки», но она постаралась сделать вид, что не слышит эти слова, предательски выдающие обыденное похмельное содержание беседы, этот восторг от головокружительного и запретного расслабления многодневно собранных в кулак людей. Полина прошла мимо — быстро и деловито.

Внезапно она догадалась, что происходящее в углу как раз именно и есть это неформальное общение с начальством, про которое ей говорила подруга-психолог, и к которому ей открылась такая внезапная и счастливая возможность. И что она могла бы бросить эти стулья, и легко подсесть к столу и за чаем и воспоминаниями о попойке, рассказами о семье, сетованиями на здоровье, деловито и ненавязчиво решить никак нерешаемые вопросы — ну хотя бы с помещением для занятий, которого у нее до сих пор не было, или с приобретением бумаги, которую приходилось покупать за свой счет. Она заколебалась, чувствуя, что хорошо было бы подсесть сейчас к столу и непринужденно присоединиться к разговору.

Но воспоминание о дочке, а также о большом количестве еще не перетасканных стульев воспрепятствовало осуществлению этого шага.

Она носила и носила стулья, а беспокойство нарастало.

Она боялась себе признаться, что ей страшно и не хочется выдавать бедственное положение семьи, все равно, как жаловаться. Ей не хотелось открываться этим полузнакомым людям. Она пришла сюда, бросив аспирантуру и любимые исследования. Чтобы преподавать рисование и мировую художественную литературу. Пришла с содроганием, жертвенно, так как воспоминания о собственных школьных годах навсегда оставили неприятный осадок и ощущение казарменного выравнивания взрослых и детей.

Неожиданно работа ей понравилась. У нее получалось, и отношения детьми складывались легко и даже весело. Были и результаты. Уроки ее приобретали популярность, ученики радовали успехами на детских выставках и районных олимпиадах. Однако, постоянного помещения для занятий у нее не было, бумагу и краски приходилось приобретать за свой счет, ее никогда не хвалили. Наоборот, коллеги и начальство не упускали случая напомнить о том, что она не имела специального педагогического образования, без которого ей никогда не стать профессионалом. В этом она видела ревность коллег к ее прошлому — свободному и радостному.

Свобода и радость были под негласным запретом. Система регламентировала каждый шаг, не давая вздохнуть, подумать, не давая жить. Обычным делом были неоправданные растраты времени, принятые как должное, и большое количество вообще нецелесообразных и ненужных дел в то время, как нужные не делались. Педсоветы, совещания, собрания, мероприятия и всевозможный мусор принудительного энтузиазма отрывали от уроков, мешали внимательно и спокойно общаться с детьми. Это была расточительная и жестокая трата человеческих ресурсов, взрослых и детских. Во имя чего? Не отсюда ли у ее нынешних коллег ревность к внешнему миру, желание утвердиться хотя бы вот таким отстаиванием ценности педагогической науки, превратившейся к нынешнему времени в малоприменимый талмуд?

И хоть тревога Полины росла день ото дня, эта работа нужна была ей. Поэтому она изо всех сил старалась доказать свою нужность, полезность и свое право быть учителем средней школы. В самом деле, разве не поможет ей всегдашняя исполнительность, трудолюбие, усердие? Они всегда ей помогали.

Она опять зашла в столовую с тремя стульями в руках (один поставлен на другой) и поняла, что что-то произошло, а именно — разговор смолк при ее появлении.

«Я стала мнительной» — подумалось Полине, и она взглянула на круглые часы, что были вмонтированы в стену над окошечком раздачи. «Кажется, успеваю», мелькнуло в мыслях, и настроение приподнялось. Она отошла уже на достаточно большое расстояние от начальственного стола, чтобы сидящие за столом могли свободно возобновить разговор без опасения, что она услышит. Однако акустика пустого зала совершила свое предательское дело. До слуха донеслось: «У нас тоже в школе, где я раньше работала, была одна такая, все святошу из себя строила, гусыня — непьющая правильная такая вся из себя, в результате так потом надрызгалась, что выносить пришлось…»

«Неужели это про меня?» — подумала Полина, направляясь в спортзал за очередными стульями. — «Почему так зло? Что я им сделала?» И еще она подумала, что никогда ей, видимо, не овладеть тонкостями корпоративной культуры. Не ее это профиль. Каждому свое.

Уже подходя к своему дому, она решила, что справедливо наказана за ложь по отношению к самой себе. Ведь если бы не нужда в деньгах, она ни за что не выбрала бы эту работу. А все это разговоры о призвании, корпоративной этике, культуре коммуникации и благочестивом отношении к людям — всего лишь мишура, чтобы скрыть от себя эту правду и вынудить себя делать то, что делать совсем не хочется. Странно, но от этой простой мысли Полине стало легче, и дверь квартиры она открывала уже в почти хорошем расположении духа.

сентябрь 2011