Эрис. Пролог

Марат Байпаков

435 год до нашей эры. Трое молодых сицилийских аристократов, отправляясь на невольничий рынок в Сиракузах, испрашивают предсказание на день у Гермеса – и получают ответ: «Судьба». Что обретут друзья с лёгкой руки бога? И как причудливо переплетутся нити судьбы с событиями прошлого и далёкого будущего?

Корректор Александра Приданникова

Дизайнер обложки Мария Бангерт

© Марат Байпаков, 2019

© Мария Бангерт, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-0050-7179-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Жертвам революций посвящается

…а я, ничто не утаив, скажу тебе:

К восходу ярких звёзд и солнца

И в глубь земли пойду я…

Чтоб обладать богинею всесильной — Тиранией…

Еврипид. Финикиянки. 503—506 гг. до н. э.

Сицилия. Сиракузы. 450 г. до н. э.

— Боги свидетели, не мы первыми взялись за войну, но мы первыми её закончим! — Седой старик в порванной тонкой шерстяной белой тунике стоял, горестно сгорбившись, у ограды загона. В белую взлохмаченную голову впился пожухлый лавровый венок. Слёзы медленно и упрямо катились из подслеповатых красных воспалённых глаз, оставляя следы на грязном лице.

— Выпускайте быков! — громко скомандовал старик, и рослый гоплит¹ в сверкающем золотом бронзовом шлеме открыл со скрипом кривые ворота загона. Раскрыв ворота, воин с удовлетворением развёл в стороны руки. В правой окровавленное дори². Кираса с частыми вмятинами покрыта красно-чёрной грязью.

Подгоняя неистовыми криками и щедрыми ударами кнутов, толпа погнала разномастных быков в загон. Там, по колени в раскисшей грязи, стояли связанные испуганные дети. Жались друг к другу и плакали. Младшие из них пытались спрятаться за тоненькие спины старших друзей. Их, наверное, было около двадцати. Быки, толкаясь грязными боками, грозно распевая рёв, рекой ворвались в загон. Детские крики потонули в ревущем топоте стада и ликующих воплях толпы. Вскоре в загоне не стало видно ничего, кроме чёрных, кремовых, белых спин быков. Кровь, пенясь, быстро окрасила серую раскисшую землю. Быки в бешенстве терзали детскую плоть, раскидывая тела в стороны большими, багровыми от юной крови рогами, втаптывали хрустящие кости в землю. Серые, с кровью, малолетние тени неподвижно лежали под копытами стада. Вечно голодные вороны начали слетаться к загону. Завязалось пиршество падальщиков.

Толпа во главе с оборванным стариком бросилась прочь от крепкой изгороди к высоким столбам позади загона. Ликующие, злобные, лютые от ненависти глаза окружили пятерых связанных по рукам и ногам некогда всесильных вожаков бунта худых. Молча, ненасытно толпа ловит стоны и рыдания и пожирает с упоением зрелище горя униженных крепких мужчин, бессильных защитить детей. Подавшись вперёд к столбам, толпа расступилась. К пленникам, сильно сгорбившись, подошёл белый старец. Он медленно дрожащим кривым посохом поднял голову загорелого пленника и торжествующим взглядом обвёл толпу.

— Тиндарид! — Хриплый голос немощи бурлил от чувств. — Ты сжёг живыми наших детей и жён. Ох, нет! Женщин ты ещё и подверг безумному насилию. Скольких же ты несчастных обесчестил? Неужели тебе не было их жаль? Когда ты рубил ни в чём не повинные девичьи головы, ты чувствовал себя героем? — Пленник упорно молчал. Старик с размаху отвесил удар посохом по щеке. — Тиндарид, ты и твои нищие шакалы изгнали нас, богатых, из родного города. Мы, добрые, основали этот красивый город, приплыв сюда переселенцами из Коринфа, с пустыми руками, в кораблях. Мы, добрые, сложили площади из камня, воздвигли храмы в честь богов, подняли крепостные башни. Где был твой поганый род при основании Сиракуз? Ох, ты ведь знаешь — вы побирались в Коринфе! Многих из вас не было и в славном Коринфе! Вас пригласили жить в нашем доме тираны? Вы гости здесь, поганые душегубцы!

Ты и твои ночные бунтари отрывали кровников, ищущих защиты у богов, от алтарей в храмах. Убивали их прямо там же, на алтарях, в святых, божьих местах. Дубинами убивали, попрятанными под одеждами? А что, бронзой обиды в честных поединках трудно разрешить? Всё это страшное кощунство вы, худые, сотворили, не убоявшись гнева богов! Только для того, чтобы забрать наши деньги? Разделить наши земли и скотину? А потом стать добрыми в нашем городе, что мы собирали годами по камешку? Но не может худой без заслуг стать добрым! Души наших семей требуют отмщения…

Старик закашлялся и задрожал костлявым телом. Резким движением посоха остановил юношу, обнявшего старческие плечи. Выпрямился гордыней и зло закричал в лица поверженных врагов:

— Вы, подлые ночные убийцы, хорошо запомнили нашу месть? Тиндарид, гадина смердящая, ты там всё хорошо рассмотрел? Если ты за столбом чего не разглядел, то твои дети сгинули первыми. Тени наших детей, жён, сыновей, вы отомщены! Больше не будет твоё жалкое семя, Тиндарид, родить на этой богатой земле. Ну а теперь и тебе пора увидеть мутные воды Стикса. Мы позаботимся о вас так, что даже перевозчик не узнает ваши души! Умрёте как псины безродные! Вожак бунта, ты накормишь быка Фаларида! На тебе испробуем подарок полиса Акраганта!

Обещание старика выполняется. Солдаты выкатывают на полозьях огромного старинного медного быка, открывают со скрипом дверцу на спине между лопаток, заталкивают в полость жертву. От морды быка проведена спасительная трубка для дыхания. Жертва закрывается на засов в тускло-зелёном медном быке. Солдаты разводят огонь под брюхом изваяния. Окислившаяся медь тучных боков накаляется. Медь хрустит в огне костра. Внутри чрева быка жертва безуспешно пытается выбить дверцу. Завитая, в двух витках, трубка оказывается лишь продолжением пытки: медь горяча и не даёт спасительного воздуха жертве медного быка. Трубка порождает устрашающие стенания жертвы раскалённой пытки. И вскорости нагретый медный бык громко ревёт. Из его ноздрей валит клубами дым жареного человеческого мяса. Бык словно переваривает жертву — изваяние раскачивается из стороны в сторону, продолжая истошно вопить и пускать через ноздри дым. Мстители ликуют.

Оставшихся пленных развязывают и волокут за волосы силой к чанам с кипящей смолой. Толпа опрокидывает чадящие липкой копотью огромные бронзовые чаны на извивающихся вожаков. Истошные вопли боли заглушают и ликующий шум толпы, и рёв медного быка, и рёв разъярённых живых быков в загоне. Мучения продолжаются. Пленных вожаков густо обсыпают соломой, обматывают красными тряпками, символом бесславного бунта, а потом поджигают.

Жаркое солнце весеннего дня уходит за горизонт, когда пять сожжённых трупов протаскивают с оскорблениями по окровавленным улицам Сиракуз. Солдаты оставляют останки у Больших городских ворот. Облизывающиеся бродячие собаки окружают из любопытства изуродованные, покрытые липкой смолой и грязью тела. Так бесславно заканчивается мятеж худых в Сиракузах.

Старик встал на внушительных размеров плоский подорожный камень. Встав на серого сторожа дороги, он стал на три головы выше толпы. Оглядел старик хмурых мужчин. Вознёс обе руки к небу. В небо и заговорил. Его голос суров.

— На улицах и в домах лежат трупы родных нам людей. Женщины, дети, молодёжь — все там. Наш любимый город залит кровью. Ночью зажжём погребальные костры. Упокоим родных достойно.

Но там же валяется и гнусное отродье. Их останки тоже надо убрать до рассвета…

Толпа молча выслушивала не то приказание, не то громкие мысли вслух. Старик продолжил:

— Что будем делать с отродьем? Отдадим псам на прокорм? Или порубим в куски и развесим в священной дубовой роще?

Молчание в ответ. Головы мужчин склонились к земле. Теперь на старика смотрят затылки — кучерявые, прямым волосом, лысые, чёрные, седые, каштаном. Частые вздохи сопровождают раздумья.

— Собак не будем приучать к человечине! Развесим поганцев на дубах! — откуда-то из середины прокричал твёрдый бас. Руки поднимаются к небу. Толпа единодушна. С тысячу проголосовало.

Старик продолжил верховодить:

— Боги помогли нам одолеть нечестивцев! И перед скорбными делами нам надо возблагодарить богов за свершённую месть! Воспоём песни в театре? Есть силы у вас на поминальные песни?

Новое предложение не вызвало раздумий — тысяча рук поднялась к багрово-красным вечерним облакам. Старик покинул камень, твёрдо зашагал к полукругу театра. За ним солдаты-гоплиты, толпа. Путь недолгий — вот и театр. У священного источника шествие останавливается. Каждый из горючих считает долгом зачерпнуть прозрачной воды. Кто-то омывает лицо от грязи и крови в стороне, кто-то жадно пьёт воду, но иные поливают из ладоней темя сотоварищей по несчастью.

Победители бунта занимают подписанные места. Одиннадцать секторов мест у театра, вырубленного в скале. Театр ещё не до конца достроен, по мере роста полиса добавятся места — разметки-канавки продолжаются вверх к самому священному источнику. Не случайно первые ряды и центр театра заняты. Среди зрителей прорехи. С десяток мест с именами непришедших владельцев пустует. Мужчины в грязных, рваных, окровавленных одеждах, при оружии восседают на местах знати города. Камни театра после долгого дня приятно теплы. Суровые лица граждан смотрят в прекрасный закат. Перед сидящими на каменных рядах открывается восхитительный вид на тихое, спокойное тёмно-синее море. Куда же запропастился ласковый ветер? Рваные облака в оттенках красного застыли в ожидании обещанных песен. Крыши домов обрамляют нижнюю кромку величественной картины прощания солнца с городом.

Из недр складов театра пятнадцать помощников старика выносят реквизит — огромные кожаные маски актёров. Они же первыми и образуют хор. Без всякого вступления открывается благодарственное выступление актёров. Старик без уговора поёт, а хор громко подхватывает известную песню мести из популярной трагедии:

…О вы, убийцы и предатели, о звери кровожадные из тьмы!

Явились подло вы без объявления войны,

Нарушив чести гласный уговор — напали вы на спящих,

О, вашей гнусности предела нет!

Душили, насиловали, терзали плоть несчастных жертв!

Не так ужасна смерть скорая, как пытки…

О, как же страшен невинных жертв удел!

О звери кровожадные, вы жили вместе с нами.

Вы улыбались нам! Вы в верности, в глаза смотря, клялись!

Лишь для того, чтобы однажды во тьме явить нам

Бездну горя…

Хористы запинаются. Песня прерывается. Мужчины садятся на камень, обхватывают понурые головы и громко рыдают. Маски скрывают горе и слёзы. Но маскам, увы, не под силу заглушить рёв скорбных голосов. Следующие пятнадцать певцов покидают места. Маски находят новых хозяев. Старик оглядывает прибывших, подходит к каждому, прикладывает руку к груди в приветствии. И представление возобновляется.

…И раны можно залечить, и одноногий захромает,

Снадобья верные с заклятьями отыщутся у лекарей.

Но тот, кто пал, лишившись головы,

Но тот, кто умер в муках пыток, уже не встанет, нет.

Им не помогут наши слёзы!

Лишь дым от жертв — лекарство, подходящее для них!

Тела растерзанные холодны, глаза открытые не видят нас,

Погибшие ушли. Их путь далёк, в Аид ведут те тропы…

Вот новая десятка сгорбившихся под горем добровольцев спешит на смену оглушительно рыдающим певцам. Рыдания певцов накрыли незримым покрывалом слушателей в театре. Солдаты-гоплиты, сняв шлемы, закрыли ладонями лица. Их бронзовые кирасы золотом отражают кровавый закат. Скорбь обретает характер дружбы, всяк из сидящих обнимает за плечо соседа. Зрители раскачиваются на местах.

…О, что же нам осталось делать? Всем тем, кто тут стенает в горе?

Скорбеть о павших? Вспоминать их лица, их голоса?

Их смех разбудит нас средь ночи, их запахи лишат нас сна!

Как нам, живым, снести печальные утраты?

О боги всемогущие, над нами сжальтесь — утихомирьте горе!

О боги милосердные, явите милость — даёте сил нам дальше жить!

Старик среди гама плача прекращает песнопения, шумно сбросив на камни счастливую маску и высоко воздев к небу руки. Тёмная из кожи маска тенью падает на камни, подскакивает, ударяется ребром и падает изнанкой к небу. Завершающая десятка певцов, встав тесным кругом, обнимает друг друга. Седой распорядитель песнопений оказывается в самом центре. Теперь вместо хоровой песни раздаются громоподобный рёв разрозненных мужских голосов, частые всхлипывания с перечнем имён, злобные проклятья сквозь зубы да видится танец сидящих зрителей, раскачивающийся морской волной среди ночного театра.

Примечания

1

Гоплит — гражданин греческого полиса, тяжеловооружённый воин.

2

Дори — копьё.