Архив Шевалье

Максим Теплый, 2009

Канун и начало 90-х годов прошлого века. Россия и Германия – вечные заклятые друзья. В России – мышиная возня «тонкошеих вождей» возле партийного трона – уходящая натура – и опереточные страсти псевдодемократов. В Германии – полуфантастическая находка архива пожелтевших лагерных рисунков укрывшихся фашистских вождей, готовых к броску вперед – в прошлое. И невольное вмешательство в детективную русско-немецкую интригу молодого политолога Каленина. Как всякая хорошая литература, этот текст полифоничен. Кто-то прочтет его как по-булгаковски мастерски написанную безжалостную сатиру на нравы «лихих 90-х», кто-то вздрогнет, ощутив совсем близко щупальца опасного прошлого. Уходящая ли натура? Круто заваренный и насыщенный детективно-политический бульон Максима Теплого, несомненно, по вкусу читателю: к хорошему, как известно, быстро привыкаешь и начинаешь испытывать чувство благодарности к автору. Ведь появляется возможность узнать о чем-то под грифом «совершенно секретно», пусть и в лукавой литературной форме.

Москва,…марта 1985 года. Попытка заговора

Промозглым мартовским вечером по московской улице, названной в честь болгарского патриота-интернационалиста Георгия Димитрова, в сторону бывшей Калужской заставы, сверкая черными вздутыми боками, мчался автомобиль «Чайка». Редкие пешеходы, зябко прятавшие носы в поднятые воротники, могли заметить, что это было уже не первое представительское авто, двигавшееся из центра в сторону недавно отстроенной гостиницы ЦК КПСС «Октябрьская».

Правительственные лимузины, метко и зло прозванные в народе «членовозами», появлялись на московских улицах вовсе не так часто, как это могло подуматься человеку несведущему. Их было всего-то штук двадцать на всю необъятную державу. Дело в том, что монументальные «ЗИЛы», снабженные уникальной системой защиты от опрокидывания и обладавшие выдающейся плавностью хода, полагались только членам Политбюро и секретарям ЦК КПСС, а министры и прочие функционеры, вопреки расхожему мнению, ездили вовсе не на лимузинах, а на черных «Волгах». Так же как и первые секретари обкомов и крайкомов, поскольку ЦК КПСС выделял своим региональным организациям денежные лимиты согласно строго расписанной номенклатуре товаров, начиная от канцелярских кнопок и кончая автомобилями — главным образом «Волгами» и «уазиками».

Что же касается устаревших «Чаек», то они выезжали из гаража особого назначения — сокращенно ГОН — только в дни крупных партийных мероприятий. На них ездили по Москве партийные руководители союзных республик и секретари некоторых обкомов, сумевшие заручиться благосклонностью всемогущего заведующего Управлением делами ЦК КПСС Николая Лучины.

В тех нескольких автомобилях, что один за другим солидно миновали шлагбаум строго охраняемой гостиницы, находились именно такие влиятельные партийцы. Все они прибыли на пленум ЦК, экстренно созванный в связи со скоропостижной кончиной генерального секретаря ЦК КПСС Константина Черненко. Жили все на одном этаже, каждый в том номере, в котором останавливался прежде. Это считалось особым шиком — каждый раз добиваться размещения в привычных апартаментах. Для этого их вездесущие помощники заводили знакомства с дирекцией гостиницы, администраторами, не гнушаясь общения с дежурными по этажу и даже вездесущими горничными.

Персоналу гостиниц везли в подарок зимние шапки, дорогие коньяки и продовольственные наборы. Правда, в последнее время, когда дефицит самых ходовых товаров стал явлением повсеместным, горничным уже дарили сувениры попроще — к примеру комплект различных сортов мыла, включая особо дефицитное, «Хозяйственное». Дежурным по этажу и администраторам подносили коробки шоколадных конфет или давно исчезнувший с прилавков растворимый кофе. В заветном пакете могла оказаться также бутылочка болгарского или венгерского сухого вина.

Ну а директору и его заместителям по-прежнему вручались норковые шапки, колбасные наборы, немыслимо дорогие — ценой в двадцать пять рублей за крошечный флакончик — французские духи «Диориссимо», а также прочий дефицит, способный впечатлить серьезных людей, привыкших к достойным знакам внимания.

При этом все высокопоставленные постояльцы знали, что дежурная по этажу, деланно смущаясь, подарок, конечно же, примет и будет всячески демонстрировать готовность помочь в любой мелочи, но потом обо всем, что увидит и услышит, сообщит куда надо. Так уж повелось еще со сталинских времен…

В этот раз договорились встретиться в номере первого секретаря Краснодарского крайкома Бориса Беляева. У этой компании была традиция: собираться вечером перед партийным мероприятием, чтобы поговорить за жизнь.

Все четверо были почти одногодками — недавно разменяли полтинник, — уже давно занимали руководящие посты и считались в партийных кругах людьми весьма влиятельными.

Когда сели к столу, Фарид Мусин из Татарии повел носом и, приобняв краснодарского коллегу, сказал:

— Борис Нодарьевич, ты, похоже, уже гульнул где-то? Я запах коньяка за версту слышу. Молдавский пил?

Беляев медленно повернул голову в его сторону и тряхнул густой роскошной шевелюрой, которая, вопреки строгим канонам того времени, была непозволительной длины. Только немногие посвященные знали, что у Беляева не было одного уха. Точнее сказать, оно было, но выглядело как волосатая розовая гусеница, прицепившаяся к черепу в том месте, где должна была быть ушная раковина. Этот дефект Беляев маскировал при помощи прически, и делал это так мастерски, что и сам стал забывать тот злосчастный день, когда он — молодой деревенский парень — не поделил с приятелем подругу во время танцев в клубе, а тот подстерег его ночью возле дома да и шарахнул из охотничьего ружья в спину. Большая часть дробового заряда прошла слева от головы, но несколько дробинок пробили плечо, одна зацепила шею, а вот уху не повезло — оно фактически отлетело и превратилось в рваные бесформенные ошметки.

В больницу Борис по горячности идти наотрез отказался. Ухо, или, точнее, то, что от него осталось, срослось как попало. Тогда-то и стал носить будущий партийный лидер необычную прическу, которая ему очень шла и делала объектом воздыханий бесчисленного количества женщин…

Эта прическа, как ни странно, побудила Беляева запеть в опере. Он от природы обладал приятным голосом и отменным музыкальным слухом, запросто мог повторить любую оперную партию, услышав ее по радио или на грампластинке. Новая прическа добавила Борису артистического лоска, и он, вняв совету своего школьного учителя по физкультуре — большого поклонника оперного искусства, — без особых колебаний согласился поучаствовать в самодеятельной постановке оперы «Евгений Онегин», где ему досталась партия Гремина.

Постановка имела оглушительный успех. Самодеятельный коллектив был приглашен в Москву для участия во всесоюзном конкурсе, где стал лауреатом, а Беляев получил поощрительный приз жюри и премию в размере ста рублей. После этого Борис, к удивлению многих, занялся вокалом всерьез и, вплоть до перехода на высокую партийную должность в обком партии, с неизменным успехом пел на любительской сцене. Особенно удавалась ему партия царя Бориса…

–…А ты что, Фарид, из партконтроля, что ли, чтобы мое выпитое считать? — мрачно огрызнулся Беляев и примирительно добавил: — С Грушиным встречались. Пообедали вместе, завтрашний день обсудили. Часа два просидели… А с коньяком ты ошибся, Фарид: французский пили, «Наполеон», — со значением подчеркнул Беляев и после паузы добавил: — Грушин с вами просил переговорить.

Тут надо заметить, что обмен мнениями о коньяке носил далеко не формальный характер. В 80-е годы прошлого столетия хорошими коньяками в СССР считались выдержанные напитки, произведенные в Молдавии, Армении и Дагестане. Про «Хеннесси», «Мартель» или какой-нибудь там «Реми Мартен» никто, включая участников застолья, слыхом не слыхивал. Поэтому попадавший в Москву всякими окольными путями «Наполеон», производимый в Югославии из весьма посредственных коньячных спиртов, принимали за настоящую Францию. Напиток этот был много хуже пятирублевого болгарского бренди «Плиска» и не шел ни в какое сравнение с хорошими молдавскими коньяками. Но, в силу устойчивых предрассудков по поводу уникальных свойств французского алкоголя, югославская подделка попадала на стол даже высокопоставленных персон.

Беляев помолчал и внушительно повторил:

— Грушин, говорю, хочет завтра на пленуме бой дать!

Все насторожились.

— И что? — вкрадчиво спросил орловский первый Егор Маршев. Он казался намного старше своих пятидесяти лет, был по-особому сутул и все время пожимал плечами, отчего шея постоянно погружалась куда-то в недра пиджака.

— А то! — Беляев встал, посмотрел сверху, наполнены ли у всех рюмки, потом взял свою и опрокинул ее в фужер, который затем дополнил до краев. Медленно, в одиночестве выпил. Постоял, прислушиваясь к движению жгучей жидкости по пищеводу, дождался, когда жжение утихнет, и напористо повторил: — А то! Сначала выпейте! Разговор будет серьезный.

Вадим Минайлов, плечистый красавец, скрывающий активно пробивающуюся лысину при помощи хитроумного распределения по черепу редких светлых прядей, отпил глоток, поморщился и раздраженно спросил:

— А на трезвую голову нельзя?

— Нельзя! — спокойно возразил Беляев. — На трезвую хорошо в шахматы играть. А тут — как в атаку подняться! Лучше после ста грамм!

Он подошел к двери номера, выглянул и зычно произнес в пространство, удовлетворенно отмечая, что эхо усиливает значимость его и без того мощного баса:

— Стойте здесь! Чтобы на расстоянии выстрела ни души возле этих дверей! Поняли?!

Затем вернулся к столу и буднично произнес:

— Короче: Громыко^[1] двигает в генсеки Мишу Горбачева.

— Значит, все-таки Горбачев! — разочарованно хлопнул себя по коленям Маршев. — Я думал — пронесет.

— Грушин вне себя от ярости, — продолжил Беляев. — В союзники зовет и обещает, что, в случае успеха, мы будем включены в состав высшего руководства страны. Вы, все трое, в секретари ЦК пойдете! — Беляев помолчал, ожидая вопросов. И поскольку все молчали, добавил: — Ну и мне тоже что-то предложат. Возможно, Москву…

— Понятно, — задумчиво протянул Мусин. — А кто ему сказал, что я, к примеру, в секретари хочу? Мне и в Казани хорошо. Да и врет твой Грушин… — Мусин насмешливо взглянул на Беляева. — Небось не одному тебе должность обещает. На всех все равно не хватит… — Он глубоко затянулся папиросой, которую минуту назад достал из коробки, украшенной изображением златовласой восточной красавицы. Коробку эту некурящий Минайлов уже несколько раз брал в руки и внимательно рассматривал, потом раздраженно отбрасывал, будучи не в состоянии сообразить, какая связь между золотыми косами татарской дивы^[2] и табаком…

— Тут другое надо понять! — продолжил Мусин, придвигая к себе папиросы. — С какой стати именно тебя Грушин позвал на этот разговор? Кто его уполномочил должности раздавать? Кто из членов Политбюро и ЦК на его стороне? Может, он нас на прочность проверяет? А?

— Странно все это! — поддержал Мусина Минайлов. — Громыко не станет бой начинать, если не знает, как его выиграть. Ты так не считаешь, Борис?

Беляев смутился.

— Грушин рассчитывает на поддержку некоторых членов Политбюро, — неуверенно пояснил он. — Говорит, что несколько человек из Политбюро на его стороне. Никонов, например…

— Никонов? — удивился Мусин. — Вот уж точно вранье! Мы же с ним земляки, и я от него самого знаю, что это он Горбачева рекомендовал на должность секретаря по селу. Никонов будет на стороне Громыко! Это точно! Что-то не вяжутся у тебя концы с концами.

— Грушин намерен заручиться поддержкой большинства участников пленума и добиться альтернативного голосования, — настаивал Беляев. — Он уверен, что в этом случае пленум поддержит его, а не Горбачева.

— А вот тут он прав! — согласился Мусин. — Грушина не любят, но Горбачева не любят еще больше. Если у участников пленума будет выбор, Горбачев проиграет. Любому проиграет! Только где ты видел альтернативное голосование в нашей партии? Кого двинут, тот и генсек…

— По мне, так пусть кто угодно, только не Горбачев! — Беляев даже встал от волнения. — Этому нарциссу надо в цирке шпрехшталмейстером работать, — с трудом выговорил он длинное и заковыристое слово и, увидев удивленно-вопросительное выражение лица Минайлова, уточнил: — Должность такая в цирке. Вроде конферансье. Ему надо клоунов объявлять, а не страной руководить! Валить надо Мишку!

— Погоди, Борис! — решительно вмешался Минайлов. — Куда ты нас гонишь? Ну да, я не люблю Горбачева — это правда! А кто его любит, выскочку этого? Но воевать с Громыко — это все равно что против ветра писать! — Минайлов осторожно потрогал волосы, как бы проверяя, не открылась ли тщательно скрываемая лысина, что, в сочетании со словами про ветер, выглядело очень комично. — Чего мы добьемся своим геройством?

— Должности через неделю потеряем, вот чего мы добьемся! — откликнулся Маршев.

Беляев недобро стрельнул на него глазом и напористо предложил:

— Давайте-ка выпьем. Для куража! А то смотреть на вас противно… В политике кураж — главное дело! — Он быстро наполнил рюмки и снова, не дожидаясь остальных, резко опрокинул свою. Потом вопросительно обвел всех взглядом и недоуменно спросил: — Ну?! А вы? Я один, что ли, пить должен?

Стало заметно, что он пьянеет. Участники застолья молча выпили, так как знали правило: не хочешь пить — не садись за стол с Беляевым. А уж если сел — пей, иначе рискуешь нарваться на неприятности.

— То-то же! А то не по-русски получается. Так, Фарид? — Беляев мрачно посмотрел на Мусина, ожидая, что тот разовьет национальную тему. Но тот вызов не принял и, не обращая внимания на беляевский сарказм, развил мысль Минайлова:

— Я согласен с Вадимом. Громыко всегда был хитрее и мудрее всех… Сталинская школа! Раз он за Горбачева, значит, знает, как побеждать! С нами или без нас — но сценарий победы уже написан… А коли так, надо быть в стане победителей…

–…и даже выступить, если дадут такую возможность, — вставил Маршев. — Вот ты, Вадим, — повернулся он к Минайлову. — Ты у нас самый видный. Давай-ка готовь прочувствованную речь…

— Так, значит?! — перебил его Беляев и насупился. — Сами же в один голос твердите, что он не годится в генсеки, а хотите речью его поддержать! Как это понимать? А где совесть ваша партийная? Где ленинская принципиальность. А?

— Ну, началось! — поморщился Минайлов. — «Ленинская принципиальность»! — передразнил он Беляева. — Какая, к черту, принципиальность? Одного только что схоронили, а Грушин всего на три года младше. Хватит уже мир смешить! Четвертые похороны страна не вынесет… Люди уже не плакать, а смеяться станут!

Беляев насупился и вдруг грохнул кулаком по столу так, что почти полная рюмка Минайлова подпрыгнула и большая часть янтарной жидкости выплеснулась ему на брюки.

— А брюки мои при чем, Борис?! Чего ты буйствуешь? Хочешь — тащи своего Грушина! А нас уволь. Мне еще область подымать. А для этого деньги нужны. Я готов хоть за черта лысого проголосовать, лишь бы дали…

— Точно, что за лысого! Да за деньги… — отозвался Беляев и вдруг истерично заорал: — А ну валите отсюда, трусы! Лизоблюды! — Он рванул на себя скатерть, которой был накрыт стол. Посуда и закуска с грохотом полетели на пол.

В дверях номера тут же возник рослый перепуганный человек в штатском и кинулся к Беляеву:

— Что случилось, Борис Нодарьевич?

— Все вон! — бушевал Беляев. — И ты тоже, опричник хренов! — Он сделал шаг в сторону растерявшегося помощника, отчего тот неожиданно ловко для своей нешуточной комплекции отскочил назад за дверь. — Родину продаете! — вращал Беляев глазами. — Партию! Народ свой!! Ленина!!!

Мусин, никак не реагируя на беляевскую истерику, молча поднял с пола бутылку коньяка, взял свою рюмку и, посмотрев на свет, плеснул в нее немного напитка. Потом процедил сквозь зубы:

— Что «Наполеон», что молдавский — все одно меру надо знать. Пошли, мужики. А ты проспись, Борис. Эк тебя колбасит! Сердце побереги! — Мусин усмехнулся. — А то не дотянешь до той светлой поры, когда тебя на Москву призовут. Здоровья не хватит…

Он мелкими глотками опустошил рюмку и направился к выходу. За ним двинулись остальные…

Спустя пятнадцать минут в номере Беляева загрохотал телефон правительственной связи. Беляев, который вдруг посвежел лицом и выглядел абсолютно трезвым, бросил помощнику:

— Послушай!

Тот снял трубку и тут же, закрыв ее рукой, прошептал:

— Грушин…

Беляев легко поднялся с кресла и подошел к телефону.

— Все слышали, Виктор Иванович? — спросил он не здороваясь и, дождавшись ответа, добавил: — Да, хорошая штучка, раз вы все в деталях знаете. Теперь без вашего строгого ока и в туалет не сходишь! Да уж! Перестарался, говорите? В каком смысле?…Ну должен же я их был как-то вытянуть на откровенный разговор? Вот и придумал кое-что по мелочи…Да не сердитесь вы, Виктор Иванович! Никто же не знает, а они никому не скажут, потому что никто им не поверит. И потом, вы же сами попросили их прощупать…Ну хорошо, простите неразумного. Про ваши намерения стать генсеком — это я лишнее на себя взял. Но иначе они бы не стали со мной откровенно разговаривать… Да, Виктор Иванович! Вы же знаете, это моя позиция! Если что надо — поручайте, я всегда ваш!.. До свидания!

Беляев положил трубку и бросил куда-то в пространство:

— Нашел дурака! — Он повернулся, отыскал глазами помощника и буркнул: — Соедини-ка меня с Горбачевым!

Беляев в задумчивости ходил за спиной помощника, пока тот не протянул ему трубку:

— Горбачев…

— Михаил Семенович! Это Беляев. Все как договаривались. Сначала, как вы и предполагали, упрямились, но потом согласились с моими аргументами. Да, все трое! Кто дольше других? Мусин! Как вы и предполагали! Этот, конечно, сопротивлялся. Он, помимо Грушина, еще Никонова предлагал. Ну да, Никонова! Земляк, говорит! Но я его тоже убедил. Что? Это вам решать, Михаил Семенович! Предложите — возьмусь за Москву! До завтра! Спасибо за доверие.

Беляев опустился в кресло и крикнул помощнику.

— Саша, меня нет! Будет звонить Грушин — не соединяй! Этих долбаё… тоже не пускай! Скажи, выпил лишнего. Спит, мол…

Примечания

1

Громыко Андрей Андреевич (1909–1989) — видный советский политик, общественный деятель. Во время описываемых событий был наиболее авторитетным членом Политбюро ЦК КПСС и министром иностранных дел. — Здесь и далее примеч. ред.

2

Видимо, имеются в виду папиросы «Алтынчеч», выпускавшиеся в то время в Казани.