Путь с войны

Максим Касмалинский, 2021

Весна 1945 года. В пустом доме, находящемся в пригороде Берлина, красноармейцы находят документы, которые, как выяснилось позже, указывают место, где гитлеровцами укрыты музейные ценности, похищенные на оккупированной территории. Эти сведения крайне необходимы сотрудникам органов безопасности, но в условиях военной неразберихи установить одного из солдат, присвоившего ценные сведения сложно. После Победы главный герой направляется домой. На территории западной Украины он попадает в плен к "бандеровцам", откуда только чудом удается бежать. Явиться ли ему в контрразведку или продолжить свой путь с войны? Содержит нецензурную брань.

2.

История не сохранила имени солдата, который первым прокричал: «Победа!!!». Да это и не важно. Ликование промчалось по Земле с заката на восход, планета в эти сутки вращалась побыстрее. Флаги, объятия, выстрелы в воздух, слезы и смех в Берлине и Праге, Варшаве и Минске, Свердловске и Киеве, везде.

Взвод лейтенанта Шубкина тоже радуется. Через боль, через скорбь, через страх, на разрыв — радость.

Небольшая площадь городка наполнена криком. Старшина Мечников банкует спиртом. Шубкин сосет сухарик, нервничает и молчит. Жорка Моисеев пишет на белой стене куском кирпича. Не рейхстаг, но все же. Кириллов пытается петь, но он не умеет. Ырысту гладит его по спине.

Праздничной гурьбой взвод направился к центру поселка, а Бардин отстал. Остался один на улице, походил взад-вперед, подышал во всю грудь. Потом подобрал кирпичный обломок и написал на стене свое имя. Специально выше жоркиной отметки.

— Ырысту переводится, как счастливый? — раздался голос за спиной. На самом деле это прозвучало как «Ывысту означает щасвивый». Дефект речи, когда выговаривается «в» вместо «р» и «л».

Бардин повернулся, увидел стройного солдата с высоким лбом и широко расставленными красивыми глазами.

«Артиллерист», — презрительно подумал Ырысту, а вслух сказал:

— Сегодня все счастливые.

Артиллерист снял пилотку, вытер ей лицо.

— Куревом не угостишь? — флегматично спросил он и представился. — Я — Лев. Переводится, как Арслан.

Ырысту хмыкнул, достал портсигар с эсэсовской эмблемой, угостил Льва, закурил сам. Они присели на каменную отмостку здания, слегка возвышающуюся над землей.

— Удивительный момент, восхитительнейший, — сказал Лев-Арслан без выражения, будто вывеску прочитал.

— Такой день, ждали-ждали, — задумчиво сказал Ырысту. — Откуда знаешь про имя мое?

— Изучал, знакомился. Ты откуда родом? Средняя Азия?

— С Алтая. По-вашему, Ойротская автономная область. Это в Сибири.

— Совершенно неоправданное название области, — оживленно сказал Лев. — Безграмотное, я бы сказал. Никаких ойратов там нет давным-давно, а население представляет собой потомков племен теле и первых тюрков. Население Горного Алтая я имею в виду.

Ырысту прикрыл глаза, он отчетливо вспомнил.., то есть пейзажи эти в его памяти, как спички и нож в карманах — всегда. Алтай, весна, румяные горные склоны. Именно сейчас, в это самое время.

— Дома уже маральник зацвел, — мечтательно сказал Ырысту. — Очень красиво. Сиренево, лилово. Скорее бы. Войне конец, победа, а?

Лев шумно затянулся, стряхнул пепел себе на колено.

— Войны кончаются. Империи рушатся. Вот и первые тюрки тоже в свое время, в шестом веке создали державу, не уступающую России или Германии. С поправкой на время и кочевой образ жизни. Такая страна от Амура до Босфора. Хан Бумын, Истеми-каган, мудрый Кюльтегин, этот, правда, значительно позже. Тоже канул в Лету каганат. Как и множество других народов и царств было и сгинуло. Необратимый исторический процесс.

С историей тюркского каганата Ырысту Бардин знакомился в библиотеке Томского университета, сопоставляя научные факты со сказаниями, слышанными в детстве. Но, чтобы встретить посвященного в эту тему, да где? Под вражеской столицей в последний день войны. Ырысту с интересом рассматривал собеседника: породистый профиль с клеймом благородства, черные волосы с четким пробором, складка у губ и подбородок, от которого просто разит дворянским происхождением.

— Смерть империй или не империй — этносов, народов — неизбежна и это не представляет интереса. Рождение их, вот что занимает. Например, что заставило твоих предков, счастливый Ырысту, сорваться с обжитого места и двинуться на просторы Великой Степи. Занимались вялым овцеводством, а через несколько десятков лет уже кыпчаки сражаются с татарами близ Иерусалима, а меркиты и телесцы покоряют Китай. Про Рязань молчу.

— Знаю я меркитов, — небрежно сказал Ырысту. — И сейчас есть такой сеок. А еще у нас в Сибири много ссыльных. В том числе поляки. Вот беседуют, спорят, и один — я запомнил — сказал, что один Николай Коперник весит много больше, чем все войны Польши с Ливонским орденом и Турцией, а Шопен шикарнее, чем Речь Посполита. Так что завоевывать кого-нибудь — не всем в радость. Не всем, но немцы, немцы… сволота.

Ырысту от окурка прикурил новую папиросу.

Тут на другой стороне улицы появился грязный солдат без головного убора. В одной руке он держал объемный тряпичный куль, а другой тащил за шиворот сгорбленного испуганного старика в тапочках. Солдат не видел Льва и Ырысту, он говорил, обращаясь к немцу.

— Пошли, харя германская. Щас будешь пить за победу! Оно так! А ты как хотел? Че ты упираешься! Войне конец, плохо что ль? Оно и тебе хорошо. Ваши наших не угощали, а мы другие.

Видя эту сцену, Лев покачал головой.

— Русский народ. Ужасный, благородный, жестокий, великодушный русский народ, — задумчиво сказал и он и продекламировал:

«Но тому, о Господи, и силы,

и победы царский час даруй,

кто поверженному скажет: Милый

Вот прими мой братский поцелуй!».

— Ух! — только и восхитился Ырысту.

— Это стихи моего… родственника, если можно так выразиться.

— Это-то понятно. — Ырысту опять внимательно посмотрел на профиль случайного знакомца. — Жираф там еще чего-то бродит. Похож. Похож… на родственника.

Лев вздрогнул.

— А ты я смотрю, не так-то прост, братец.

— У нас много ссыльных, — повторил Ырысту. — Знают, помнят.

— Если бы не…

— Не про то говорить. Моя думать, радоваться надо. Победа.

— Вот ведь время! — сказал с досадой Лев.

— Теперь-то все изменится! Заживё-ом!

— Бог даст, — Лев поднялся. — И так столько времени потеряли! Пойду к своим. Дай еще папироску на дорогу. Свидимся — верну с процентами.

Ушел картавый Лев-Арслан. Разбередил душу: Алтай, «потомки древних тюрок». Ученый, видать. Историк, наверное, тоже. Ишь ты! Великие тюркские предки, конечно, шороху дали. Только великие предки — промежуточные предки. С чего только на них останавливаться? Копнем дальше в глубину времен, а там такие предки — ублюешься.

А так все верно, Алтай — прародина многих племен: тюркских, телёсских, а может и индийских. Кто его знает? Кому нужна историческая родина народа? Лучше всего так, чтобы сам знал, сам чувствовал — вот это вот моё, тут родина. Алтай — Родина.

Тут Ырысту зажмурился. Откинулся, уперся в стену спиной и затылком. В мыслях плыла знакомая картина. Он вспомнил, как ослепляет сверкающий на солнце ледник, первозданная, величественная белизна вечного снега на горных вершинах. Еще он почувствовал вдруг на языке вкус родниковой воды. И заломило зубы, отдавая в виски. Он, кажется, даже услышал отрешенную песню ручья. И воздух, которым невозможно надышаться. Запах пороха и металла стал похож на хвойный дух, на таежный аромат сибирского кедра, священного дерева, которое служит и божеством и обогревом, ночлегом, засадой, лабазом.

Светлая тоска накрыла Ырысту. Тихое оцепенение и мурашки по ногам. Как там дом? Кони, камни, водопады? Ребята, сыновья выросли за четыре без малого года. Если супруга путалась с кем-то — прощу! Или нет. Правильно сказал этот: столько времени потеряли с войной этой! Далёко, далёко, на озере Чад зачем-то там ходит жираф. Жирафы, бегемоты, орлы и куропатки, видел бы ты, поэт, снежного барса!

Ырысту беззвучно засмеялся. А, собственно, почему?

Бардин вскочил на ноги. Закинув на плечо вещмешок, взяв винтовку наперевес, он пошел по улице в ту сторону, куда ранее направились однополчане.

За поворотом местная тетка пыталась пройти перед ним с пустым блестящим ведерком. Ырысту цыкнул на нее, немка, уронив ведро, сбежала в ближайшую дверь.

Вот интересно: позавчера, здесь у дверей, у фасадов грудились обломки, осколки и прочая дрянь. Сегодня уже кто-то прибрался. Ордунг немецкий. Сильная нация, после разгрома сохраняют свою чистоплотность.

На центральной площади городка стрекотал праздник. На крыльце ратуши пели «Катюшу». У металлической оградки стоял старшина Мечников со смутно знакомым сержантом, который беззубо улыбался.

Мечников сипел пьяным голосом:

— И я сам из штрафной роты, и мог бы тогда… тогда подумать, что вот буду здеся. По всем раскладам я уже в земле должен быть. Четыре ранения. Не веришь?! Во, смотри…

— Михалыч! — подошедший Ырысту окликнул Мечникова.

— О-о! Ирбис, твою мать! Дай я тя обниму! — старшина поцеловал Бардина, и обращаясь к сержанту отрекомендовал. — Это Бардин. Он у нас самый, что ни на есть стрелок. Снайпер от бога. Весь приклад в насечках. Покажи. Не, ты покажи, а то тут не верят…

Сержант оголил серые десны и мелко подергал плечами, как бы показывая, что он нисколько не сомневается в квалификации снайпера.

— Михалыч! Так ведь войне конец? — вкрадчиво сказал Ырысту, на что Мечников широко кивнул. — Стало быть, мир?! Так? Я чем мог, помог. Чего еще? Отпусти ты меня на свободу!

Мечников ошалело смотрел на Ырысту.

— В смысле? Не понял.

— Че не понял? Говорю же, я больше не нужен, тогда домой пошел.

Мечников подумал и после паузы фыркнул:

— Пф-ф! Чем мог, помог? А иди. А-атпускаю! Дорогу ты знаешь. А пойдем все! По домам!!

Мечников достал пистолет, собирался выстрелить в воздух, потом передумал и словно без сил присел на заборчик.

— Иди! Я тоже пойду, — сказал старшина. — Домой. Только не ждет меня никто, — он провел ладонью по воздуху. Крепкая рука, даже на вид жесткая, казалось, только и создана для топора и лопаты и — иногда, крайне редко — чтобы погладить вихры на головенке внука.

Нету на свете ни дочери, ни внука. Старухи тоже нету. Но та хоть пожила. И дом Мечникова развеян по ветру золой. Там дом-то! Избушка. Но все равно, все равно…

На старшину напала икота, он сквозь нее проговорил:

— Чтоб всем… кто еще… пусть прокляты!.. навечно… до седьмого колена прокляты… если кто… захочет повторить.

Мечников глотнул воздух и задержал дыхание.

Ырысту поставил рядом с ним винтовку, приобнял старшину, поправил пилотку и, сказав: «С ребятами еще подосвиданькаюсь», быстрым шагом удалился. А беззубый сержант прошепелявил:

— Вот это хорошо. Вот это, как и надо. По-человечески.

— Чего?! — поднял голову Мечников.

— Я говорю, меня тоже никто не ждет! — радостно почему-то сказал сержант. — Всех убили. Подчистую.

Старшина Мечников встал, одернул гимнастерку, отряхнул от невидимой пыли рукав и смачно треснул сержанта в лоб кулаком. От души. С оттяжечкой. И сказал:

— Полководцы, блядь! Что не рожа, то само мало Гога Жуков. Ероним Ебаревич! Что ж такое-то?! Вот ведь… Давай напьемся что ли?

Сидящий на земле сержант часто моргал. Напиться он был согласен.

***

На рассвете Ырысту по касательной вошел в Берлин. Держался окраин, бесшумно шагал по пустынной штрассе. Город был выпорот — жалкий кающийся преступник. Разруха и звездчатые следы от бомбежек. Так и надо, так и надо. Справедливо.

Бардин мучился сомнением, как малярийной лихоманкой. Беспокойство, панический маятник, вопрос без ответа пульсирует где-то под челюстью. Как это он, опьяненный победой и спиртом, растаявший от ностальгии, придумал идти до дома? Надо же соображать! Безрассудная вспышка сулила проблемы. И вернуться бы в часть, сказать: «Загулял». Получить наказание может, и всё! Но… Ведь самовлюбленно и гордо встал в позу: «Я свое дело сделал, прощайте. Ждут меня вершины Уч-Сумера».

«Не дурил бы ты, земляк», — злой хохоток Кириллова.

Я не дурю. Я — вольный. У меня на родине звери рыскают, птицы летают, а в ногу никто маршировать не хочет. Цитату из классики не понял никто. Реальные русские люди к русской литературе относятся также примерно, как граждане Атлантиды к греческим текстам Платона.

И так хотелось нормальной жизни! Нормальная — для всех разная, для Ырысту — своя. Здесь — не свое. Пушки, танки, трупы, города, как вообще можно жить в городах? Только по нужде, как звери в зоопарке. Техника лишняя, тучи людей — мошкара, шум, убивающий размышления. Нет, идеал Ырысту — возвышенное отшельничество, уединение на краешке неба. Жизнь слишком короткая, надо быть там, где тебе лучше. Чего ждать? Вся жизнь в ожидании, и умрешь старой девой. Война завершилась, нужно домой.

Ушел. Ушел и ушел, пусть будет, как будет. Вырваться и скрыться, все забыть. И никому не рассказывать. И сыновьям наказать…что-нибудь. Не рассказывать же им, что отец — убийца, на какое-то время вошедший во вкус. Да, защита! Да, приказ! Немцы сами виноваты, что напали — да! Хорошо артиллеристу — дыщ! Он не видит. Летчик бомбы бросил — буммм! Еще лучше. А когда ты видишь лица их в оптический прицел… И ты прав! Понимаешь, что прав, что правда на твоей стороне! Но вот лицо горит — не от стыда, а от горечи. Будто бы рожей в костер. Не сам — толкнули. Отомстил. Но пригорел. Война — это рожей в костер. Выжили. Победили. Паршивое послевкусие.

Тихо как… непривычно. Попрятались все. Надо снова привыкать к тишине.

Уав! Уав! Ырысту вздрогнул лай. Рядом. Собака. Уау! Неожиданно.

И раскатился звук, звук знакомый,

Бардин услышал удар по натянутой шкуре. Бубен заухал, запел. Пространство треснуло, проступили миражи, Ырысту на вершине, у черного камня, вокруг гряда заснеженных гор. Шаманский бубен, перья на шапке и скрип. Внизу разрывает долину бурный поток, грохочущий по крупным камням, бурлящий у берегов, скачущий по порогам. Камень-алтарь, усопший шаман, бляхи на халате и гул. И скрежет. И рев.

Мгновение. Доли секунды.

Воздух замутнел, закружился, запенился, как молоко на огне. Проступило. Пережеванная берлинская улица преобразилась, наполнилась светом, дома возродились, а скорее построены новые. На дороге белым пунктиром разметка, красный автомобиль без крыши. Счастливые люди по мостовой бегут, бегут. Наушники у многих. Смотрят в прямоугольные пластины размером с три спичечных коробка. На зданиях горят буквы, у зданий стоят столики. За столиками дети с мороженым. Над детьми развернуты зонты. Зонты от солнца. Город Солнца, чистый, богатый, сверкающий.

Доли секунды. Мгновение.

Все вернулось в первоначальный вид — следы бомбежек, хрустальный мусор, прогорклый воздух и никого.

Ырысту нащупал рукоятку вальтера. Пес появился непонятно откуда. «Чего пугаешь?», — ворчит Ырысту. «Надо, значит», — брешет собака.

Вот так видение, ничего себе будущее у Берлина, подумал Бардин. А как тогда у нас будет? У нас тогда, наверное, вообще… ух! Коммунизм и Беловодье.

Пес, склонив голову влево, глядел на колени солдата. Овчарка. Естественно, немецкая, какая же еще? Пес крупный, но тощий. По виду голодный, но не голодный, недавно поел.

«Тебе чего надо? — подумал Бардин собаке. Пес пригласил Ырысту за собой, они направились в подворотню.

В сотне шагов от дороги, у пробоины в стене в форме огромного сердца, на багряном ковре из кирпичной крошки лежало тело в советской форме с погонами капитана. Рука его сложена так, что локоть уперся в висок, черная лента на глазнице без глаза скрутилась, из-под нее показалась зеленая муха. Фу ты! Противно! И трупная вонь.

«Знакомый мертвец, однако. Особист», — узнал Ырысту.

«Забирай, похоронишь», — предложила собака.

Ырысту обыскал мертвеца: сначала нагрудный карман, другой, потом внутренний, боковые и брючные. Ощупал голенища сапог. Залитая кровью бумага, что написано в ней не разобрать. Еще удостоверение на имя Феликса Волкова с фотографией, где капитан еще с двумя глазами.

Феликс. Тоже счастливый. Тезка, считай. Отправился к Эрлику. Ырысту засунул удостоверение обратно. Найдут, похоронят. Тоже счастливый, жаль его. Не его конкретно, а вообще… Просто война уже кончилась.

И странное дело. Сидя на корточках над телом офицера, Ырысту вдруг почувствовал, что отпускает. Его отпускает, и он не убийца, все было правильно. Еще он почувствовал — или почудилось? — что гематома на правом плече растворилась, кровь разбежалась, и не осталось типичной снайперской травмы. Все было правильно, подумал Ырысту. Эй, собачка, где тут шоссе? Отведи меня, где машины ездят.

Пес потрусил к дороге, Ырысту пошагал за ним.

***

Полковник Колупаев относился к тому типу людей, про которых говорят: «Кому война, а кому мать родна». За время победоносного марша Красной армии по Европе Иван Матвеевич фундаментально обогатился. Он обладал исключительным умением отнимать, приобретать, собирать, перепродавать. Родись Иван Матвеевич лет на пятьдесят пораньше, наверняка фамилия Колупаевых стояла бы в одном ряду с Мамонтовыми, Морозовыми и, конечно, Третьяковыми, потому как к произведениям искусства и предметам старины полковник испытывал жуткое влечение. Обнаружилось это во время раскулачивания в одной нечерноземной губернии. Колупаев в тот год только-только надел петлицы, и, стараясь выслужиться, в первых рядах ворвался в зажиточное село. Тут и выяснилась эта его не свойственная советскому чекисту черта. Когда всякий нормальный человек получал удовольствие, трамбуя прикладом крестьян в эшелон, Иван Матвеевич упивался другим. Возле иконы выжженной временем или серебряной ложки с причудливым вензелем, кончики пальцев, дрожа, причитали: «Это моё! Мне! Для меня!». Найдя в крестьянской избенке медаль «За взятие Измаила», Колупаев инстинктивно прятал ее в карман, испытывая при этом почти наркотическое наслаждение. Так родилось его пристрастие к раритетам и антиквариату. Московская квартира Колупаева ломилась от предметов старины. Жена его, тоже Колупаева, щеголяла в дорогих нарядах и непременно драгоценных украшениях, которые были бы уместнее в музее. Любовница полковника тоже не была обижена, но она — даром, что вчерашняя школьница — была поумней и подаренные Колупаевым кольца и серьги хранила в укромном месте, не выставляя их напоказ.

«Ива-ан, это же должностное преступле-ение, — вытягивалась кошечкой она на постели, принимая очередной презент, — тебе ничего не будет?».

Полковник отмахивался, один раз живем. А бывшая хозяйка колье вернется — если вернется — лет через двадцать.

А еще Колупаев славился, как специалист вкусно поесть, выпить изрядно, он обожал пикники и преферанс. В общем, жизнелюб, носитель тех инстинктов, которые, по мнению отцов-основателей СССР, были главной угрозой социалистическому строю.

Начальство прекрасно представляло, что собой представляет Иван Матвеевич Колупаев, но смотрело на это сквозь пальцы, начальство само не безгрешно. А поскольку всякий грамотный руководитель максимально использует способности подчиненных, то полковника Колупаева еще в сорок четвертом назначили на должность, в которой он был уполномочен заниматься реституцией культурных ценностей. Ну и так, пограбить, тоже не возбранялось.

В Берлине у Колупаева было очень много работы, но когда возникла возможность установить местонахождение янтарной комнаты, именно этот вопрос стал безоговорочно приоритетным.

Полковник сидел за столом в комфортно обставленном кабинете и слушал очередной доклад майора Волкова. При этом Колупаев перебирал руками жемчужные бусы, плечом заслоняя их от портрета товарища Сталина, висящего за спиной.

— Это протоколы с объяснениями, — Ветров выложил на стол тонкую стопку бумаг. — Все упирается в Бардина. Вроде уже нашли, а тут на тебе! Победа. И вы представляете, что творилось. И только на следующий день нашли этого сержанта Кириллова и у него карточку. А там кроме карточки у него побрякушек разных!.. Чего только не насобирал, жучара, — тут взгляд майора упал на бусы в руке Колупаева, и он замолчал.

— И что, что? — спросил полковник.

— Карточку у Кириллова изъяли, но, видимо, точная информация о складе на той карточке, которая осталась у Бардина. А тот смылся, я вам докладывал. А изъятая у сержанта Кириллова вот.

Ветров положил перед Колупаевым фотографию белокурой немки.

— А сержант Кириллов эту фройляйн для чего использовал? — полковник брезгливо тронул снимок карандашом. — Ну и дальше, дальше.

— Бардина, понятно в розыск, ориентировки дали, примерный круг поиска очертили. Но ведь опасность, что задержат его как дезертира, морду разобьют, могут и шлепнуть, а вещи разберут. И плакала наша карточка.

— Так куда этот косоглазый делся?

— А хер пойми, товарищ полковник, доложу я вам. Сказал, война кончилась, значит, я пошел домой. И вроде ушел. Ну, водки пожрал с мужиками, конечно, и ауфвидерзейн.

— Может он на Запад метнулся? С информацией такой.

— Маловероятно, — мотнул головой Ветров. — Тем более о том, что именно на фото он не понимает. Да и вообще он такой… патриот. Всю войну ныл, хочу домой, в Сибирь, на Алтай. Кому-то Сибирь — ссылка и каторга, а кому-то земля родная. Мы отработаем, конечно, вариант с союзниками…

— Бывшими.

— Вариант с бывшими союзниками, — поправился майор. — Но повторюсь, это маловероятно. Иван Матвеевич! Да если бы просто поймать дезертира! Но надо же аккуратно. Фотокарточка! Единственная ниточка. Кириллов на допросе вспомнил, что на том снимке, который он Бардину отдал, с оборота цифры были с кружочками. Думаю координаты. Поэтому… — тут Ветров махнул рукой. — Может он выбросил давно этот снимок, шансы мизерные. Но без вариантов, только вся и ставка на узкопленочного. И надо так, чтобы вроде исподволь. А у меня — дуболомы.

Колупаев самодовольно откинулся в кресле.

— Я об этом подумал, подумал, — полковник взглянул на наручные часы. — Без одной минуты.

— И что?

Колупаев не ответил, показал на дверь. Майор тоже стал смотреть на закрытые створки — одна широкая, то есть основная, другая узкая, открывается в редких случаях, чтобы, например, мебель занести. Вот же немчура! Все у них продумано.

Все продумано, да ошиблись, что на нас поперли. А как в тридцать девятом было прекрасно, перспективно: Польшу распилили, Прибалтику, Румынию. Надо было вместе Англию гасить. Так и думали — в союзе с Рейхом разбиваем британских либералов и на тебе: социализм во всей Европе. А уж там национал-социализм или советский социализм, это тонкости. Потом бы по-тихому Гитлера свергли, поставили Тельмана. И пошла перманентная! Как мечтал Лев Давидович… Минута вроде прошла?

Дверь распахнулась, на пороге появился мужчина в штатском. Средних лет, волос к волосу причесан, в темном костюме в тонкую полоску, в руке шляпа — вы подумайте! Шляпа! — в другой руке командирский планшет. Но больше всего Ветрова поразили стрелки на брюках гостя — прямые и острые, хоть яблоко режь.

Шляпа посмотрел на Ветрова и дернул бровью. Потом перевел взгляд на Колупаева и сказал с ленцой:

— Товарищ полковник, капитан Загорский по вашему прибыл.

Слово «приказанию» пришедший пропустил.

Колупаев спрятал бусы под стол.

Здравствуй, Ростислав Васильевич, — полковник встал, пожал руку Загорскому. — Это майор Ветров, будете работать вместе.

Загорский раздавил руку майора, присел, небрежно бросил шляпу на стол, расстегнул ремешок планшета.

— Чаю? — предложил Колупаев, капитан жестом отказался. — Тогда к делу, к делу. М-м, с чего бы начать? Вам известно, конечно, что фашисты вывозили с оккупированных территорий Союза культурно-исторические ценности.

— Конечно, — с едва уловимой насмешкой сказал Загорский. А Ветров подумал: что тут смешного? Или он про Матвеича, который собирает здесь свою личную коллекцию?

— Один частный случай в этом ключе. Для экспертизы вывозимых шедевров был привлечен искусствовед профессор Райнхард Шиммер. Как установлено, умер в сорок третьем. Инсульт. Да и возраст. Но установлено, что он неоднократно выезжал в командировку в район Ленинграда, откуда немцы вывезли большое количество предметов старины, музейных экспонатов. Впоследствии данные предметы были немцами спрятаны. Предположительно на территории Восточной Пруссии, но это пока предположительно. Шиммер мог бы указать достоверно, но, как я сказал, умер в сорок третьем. Была у него ассистентка. Это выяснилось в результате кропотливой оперативной работы, — тут полковник глотнул воды из стакана, а Ветров еле удержался от улыбки. — Агнет Швайнбахер. Жила она здесь, был у нее жених — Йохан Айхенвальд, он расстрелян гитлеровцами как дезертир. Установлено, что девка тоже того. Погибла, — Колупаев сладострастно улыбнулся. — Ребята перестарались. Вы понимаете, Ростислав Васильевич.

— Не понимаю, — отрезал Загорский.

Колупаев и Ветров переглянулись, обоим стало неловко.

— В общем… хм, никого, кто бы знал нахождение схрона, в живых нет, — продолжил полковник. — Или не выявлены, работа в этом направлении продолжается. Но дело в следующем. Эта фроляйн, ассистентка, пишет своему жениху письмо, которое попало к нам, а в письме говорится, что если ты, милый Йохан, попадешь к русским в плен, тебя может спасти информация о местонахождении похищенных из Ленинграда ценностей. Для пущей убедительности она делает фотографические снимки со свежей газетой, на которых, на обратной стороне рисует план подземелья. Товарищ майор, покажите.

Ветров передал Загорскому фотографию, изъятую у Кириллова. Загорский сначала рассматривал девушку, сказав вполголоса: «буржуазная женщина не может заменить мужчину…, кто смотрит на нее с вожделением, уже прелюбодействует в сердце. Симпатичная швабка».

— Почему швабка? — поинтересовался Ветров.

— Интуитивно, — Загорский перевернул снимок. — А это значит план подвала. И зачем в таком случае понадобился я?

— Так не понятно!.. — выкрикнул было Ветров. — Извините.

— Не понятно, где находится сам подземный склад, — мягко сказал Колупаев. — К письму прилагались три фотокарточки. На одной — их семейные дела, это мы нашли. На второй, это вторая у вас. А третья утрачена. Взял ее боец, который пропал, с большой долей вероятности дезертировал. Товарищ майор, прошу.

Ветров на память рассказал содержание характеристики Бардина Ырысту Танышевича, тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения. Уроженец Бийского уезда Томской губернии, ныне — Ойротская автономная область Алтайского края. Учился сначала в национальной школе, потом переведен в школу-интернат для одаренных детей. Высшее образование, Томский университет, сдал кандидатский минимум, но защитить ученую степень не удалось, потому как историко-архивная научная дисциплина отменена за ненадобностью, в связи с тем, что появился Краткий курс истории ВКПб. С 1936–го Бардин школьный учитель в городе Ойтрот-Тура, потом специалист комитета по культуре и образованию горисполкома, кандидат в члены ВКП(б). Далее, заместитель председателя указанного комитета — нормальная такая номенклатурная должность, а потом фортель! Ырысту Бардин — чабан, то есть пастух, последовательно в Турочакском и Улаганском аймаке Ойротской области. Исключительно по собственному желанию, никто его не гнал. Жена, двое детей. Родители умерли. Есть тетки, которые разъехались кто куда. Дядя по отцу, Бардин Эркин Чинатович. Участник первой мировой, кавалер, подъесаул, с июня восемнадцатого служил в Сибирской армии, колчаковского переворота не принял, перешел к красным, но ненадолго, до последнего времени охотник-промысловик. Бардин Ырысту тоже охотник, поэтому был определен в снайперы. В действующей армии с октября сорок первого. Послужной список впечатляет. Награды… впечатляют, неоднократно был представлен к Герою, но каждый раз отклоняли, по причине неблагонадежности. Вел в роте эзотерические разговоры, представлялся наследником шаманского рода, гадал, будущее предсказывал. Часто угадывал. Вот его физиономия, мы размножили.

Загорский взглянул на фотографии Ырысту и протянул:

— Н-нда…

— Согласен, — пожал плечами Ветров. — Качество не очень, но других нет.

— Н-нда-а! То ли казах, то ли узбек, то ли старик, то ли юноша.

— Вот еще бумаги, — спохватился Колупаев. — Посмотрите, Ростислав Васильевич.

Загорский быстро пролистал протоколы, натренированный взгляд выхватывал самое главное, все существенное сразу впечатывалось в память.

Допрос сержанта Кириллова: «… да я в душе не… Кто его знает, где этот Бардин. Баба у него была…».

Старшина Мечников: «… подходил. Мы выпили тогда. Немножко, за победу. Я чего? Я ничего. Винтовка Бардина вот она… Да не помню я о чем говорили! Отпусти, говорит, меня на свободу. А я чего? Иди, говорю. Он чего-то я домой. Я еще подумал, что домой, значит, в расположение. Спать, значит, хочет. Мог и взаправду домой рвануть. Он такой, знаете, себе на уме. Диковатый, чего уж тут? Дите гор…».

Красноармеец Моисеев: «Не могу знать, товарищ майор. Разрешите доложить: я контуженый».

Лейтенант Шубкин собственноручно написал две бумаги. Первая: «…за время службы красноармеец Бардин показал себя с наилучшей стороны. Неоднократно проявлял исключительную храбрость, служил примером для товарищей. Во время форсирования Одера уничтожил не менее пяти гитлеровцев, за что был представлен к медали «За отвагу». Профессиональный стрелок, снайпер с позывным «Ирбис», в Польше за его ликвидацию фашистами была назначена награда».

Вторая бумага Шубкина: «…единоличник, коммунистических идеалов не разделяет. Бардин замечен в разговорах, где он в негативном ключе отзывался о командовании. Дословно: такая война, одним махом своих и чужих. Позиционировал себя как предсказатель будущего, за что подвергался обструкции со стороны однополчан. В декабре сорок четвертого Бардин безуспешно отговаривал сержанта Петренко и старшего сержанта Джамхаряна идти в разведку в немецкий тыл, объясняя, что последние должны погибнуть. Указанные Петренко и Джамхарян с задания не вернулись…».

— Надо полагать, — сказал задумчиво Загорский, барабаня пальцами по столу. — Надо полагать, фигурант на Родину отправился. Пути отхода: попутный автотранспорт, в поезд не сунется. Хотя, если, как вы говорите, дите гор — возможно и такое.

Колупаев посмотрел на Ветрова, как бы говоря: «видишь, как профессионал работает: фигурант, пути отхода! А вы только и умеете яйца дверью прищемить».

— Уточняю, — обратился Загорский к полковнику. — Задача формулируется, как поиск фотографической карточки. Фигурант в бегах, значения карточки не придает. Сам фигурант не представляет оперативного интереса. Официальный розыск нецелесообразен в связи с возможностью утраты сведений. Заинтересованность иных служб? Наших? Союзнических? Оставшихся немецких?

— Практически исключена, — ответил Колупаев. — То есть именно к фото и именно к Бардину. Об этом никто не знает. Снимок был в письме, отправитель — мертв. Адресат мертв.

— Феликс тоже… — вздохнул Ветров.

— Капитан Волков знал, он убит, — сказал Колупаев и снова многозначительно взглянул на Ветрова, что читалось как «ты под Феликса копал, кляузы писал, теперь он убит, а ты сидишь здесь жив-здоровехонек».

— Тогда что? — Загорский убрал бумаги в планшет. — Остальное товарищ Ветров по ходу пьесы пояснит. Погнали. В смысле, разрешите приступать?

— Конечно, конечно, Ростислав Васильевич. А может нужно что? Техника? Люди?

— У меня своя группа. Да вот еще майор, — Загорский безразлично улыбнулся Ветрову. — Представлю дополнительные запросы, если таковые возникнут, — Загорский набросил шляпу и будто через силу спросил по уставу. — Разрешите идти?

— Конечно, конечно. Товарищ майор на минутку задержитесь. И… Ростислав Васильевич! — окликнул Колупаев капитана, когда тот уже взялся за ручку двери. — Как считаете, найдете?

Загорский недолго помолчал.

— Надо было сразу к нам. Сразу, — сварливо сказал он. — Поиск все-таки наш хлеб. Так что, будем искать. Вопрос профессиональной чести, так сказать. Профессион де фуа. Хорошо, азиат, а не славянин. Поищем и обрящем. Возьмем бережно и ласково, ибо сказано: накануне пробуждения Востока без грубости к собственным инородцам. Честь имею.

Загорский вышел. Колупаев встал из-за стола, майор, разумеется, тоже вскочил. Полковник тяжело потянулся, с хрустом в шее покрутил головой.

— Ты это, майор, — проговорил Колупаев. — С сыскарями сильно не откровенничай. Про янтарную комнату им знать не надо.

— Есть!

— И это майор, майор, ты докладывай. Звони. Только вот черт его знает, где я буду послезавтра. Человечка оставлю для связи. Помни, главное — координаты. Карточка этой бабы — главное. С солдатом по ситуации. Понял?

— Так точно!

— Давай командировочное подпишу. Печать сам поставишь.

***

Ростислав Загорский любил свою профессию, как и отец его, и дед, и служивший в ведомстве графа Бенекендорфа прадед. Династия. Ростислав часто в разговорах подчеркивал, что он потомственный сыщик. Легавый с родословной. Но он никогда бы не признался, что в сыскном деле его привлекает такое чувство — не польза, не долг, не стремление к лучшему миру, нет — такое чувство близкое к самозабвенному азарту, определенно у него зависимость — разновидность игромании. Профессиональный картежник с расчетом ли, с фортуной ли срывает банк, выигрывает много, но в казино ходить не перестанет. Так и Загорский видел смысл в игре, охота — игра. Поиск — азарт, поймаю или нет. Чаще ловил: грабителей, бандитов, воров, сутенеров. Поставлена задача, и охватывал Ростислава оперативный зуд — выследить, найти, поймать, доставить. Он готов был не есть, не спать, метаться из одного конца страны в другой, сутками сидеть на ветке дерева, высматривая еле видный отблеск света в окошке. И появлялся на секунду лучик на стекле, а значит, тук-тук. И добрый вечер. Уголовный розыск, пройдемте. А если жулик побежит, то еще лучше — погоня. Живая погоня, загнать зверя, взять. Ни с чем не сравнимо, кто не испытывал — не поймет. В рабочем кабинете Загорского у сейфа стоит рейка длиной больше метра, на которой он ножом вырезает инициалы пойманных преступников. Досточка исписана до половины. Но две других — дома. На них уже места не осталось. Ну еще бы! Больше двадцати лет в розыске. Пришел в уголовку стажером в разгар гражданской войны. Дальше, служил в советской милиции. Отец только плевался от такого названия — он был давно в отставке, но к нему обращались за консультациями. А Ростиславу было все равно: советская, не советская, милиция или полиция, главное — он сыскарь! Он бы и при Колчаке стал сыскарем. Если в борьбе за власть Сталина победили бы Зиновьев и Каменев, ну и что? Ростислав бы остался сыщиком. Победи четыре года назад Гитлер, Загорский был бы сыскарем при Гитлере. Профессионалы нужны любой власти. Вслух такое не произнести, но мысли были.

В перспективе Ростиславу светила стройная карьера, но! Было одно но — он не умел выявлять преступления. Он не умел их раскрывать. Ему скажи: вот такой-то, такой-то обвиняется, скрылся — Загорский найдет. Из-под земли. А чтобы кого-то заподозрить, обвинить, собрать улики, опросить очевидцев — Загорскому скучно. Такого рода дела ему и не поручали. Но если сложное, заковыристое розыскное дело — именно розыскное! — тут, зовите Загорского, он все сделает.

С началом войны вектор работы несколько сменился, приходилось ловить дезертиров. Задача суконная, не творческая, еще и малополезная. Ну не желает этот черт воевать, зачем его гнать насильно? Пусть в тылу стоит у станка, хоть толк будет. А чего он там навоюет в штрафбате? Погибнет и все. Выгодно? Нет. А в сорок втором контрразведчики раскрутили шпионскую сеть, двадцать пять человек. Расстреляли пятьдесят восемь. Но дело не в этом, а в том, что главарь, резидент то бишь, успел раствориться на бескрайних просторах. Чекисты его найти не смогли, тогда обратились к Загорскому. Тот со шпионами никогда не работал, но взялся. И выудил резидента, тепленьким взял. Не где-нибудь, а в Киргизии. Почти чистый клочок бумаги, тряпочка и окурок, чекисты тупые не поняли, а Загорский взял след, и вскоре двинул во Фрунзе. Красивая операция. Виртуозная постановка засады! Феерическая игра! Что там дальше контрразведка делала с резидентом, Загорский не интересовался, но после этого дела был он прикомандирован к конкурирующему комиссариату. Хорошо, что вместе с сотрудниками. Настоял. Группа Загорского приступила к работе, задания теперь давали ребята из «конторы». Разная была работа — интересная и не очень, государственной важности и шкурного интереса, но смысл один — найти человечка. Сложно бывало, на освобожденных территориях Восточной Европы, где группа Загорского не имела агентуры, стукачей, добровольных помощников. Приходилось обращаться к «соседям». Чекисты содействовали. А как же? Если их фигурантов и ищет Загорский. Теперь вот полковник Колупаев, по которому, честно говоря, давно кича плачет, озадачил поисками Ырысту Бардина.

Загорский стоял у «Виллиса» с откинутым брезентом-крышей, рассматривал фото Бардина, когда подбежал Ветров.

— Извиняюсь, что заставил ждать, — улыбнулся майор. — Последние вводные получал. А давай для простоты на «ты», — предложил Ветров и дружески хлопнул капитана по плечу.

Загорский двумя пальцами чиркнул по пиджаку в том месте, где прикоснулся Ветров, как бы отряхнул. Пристально посмотрел майору в глаза, отчего последнему стало не по себе. Тяжелый взгляд, казалось, говорил: все про тебя известно, как мы тебя пропустили в двадцатых, юный троцкист? Как на работу в органы попал?

— На «ты»? — сказал Загорский. — Не вижу необходимости. Может попозже. Если подружимся. А это вряд ли. Н-да. Играем в одной команде, а вы не уведомляете о фактах по делу. Сокровища Петербурга, янтарная комната. Разные бывают ценности, отношение к заданию отсюда разное.

— Вы в курсе? — обескураженно сказал Ветров. — Откуда? Хотя, что это я…

— А я подслушивал! — Загорский ухмыльнулся. — Дверь Колупаева тонкая.

— Но вы понимаете, капитан, что это известно узкому кругу лиц. Так и должно остаться.

Капитан в знак согласия склонил голову в шляпе, во вмятине фетра Ветров заметил заплатку.

Слегка припадая на правую ногу, к ним подошел пожилой желтокожий мужичок, мелкого роста, рябоватый, расхристанный.

— Прикомандированный. Знакомьтесь — указав на Ветрова, предложил Загорский.

— Оперуполномоченный Сметана, — прокряхтел пожилой. — Николай Прокопьевич.

— Майор Ветров. Владимир Владимирович.

— Так себе имечко для вашей конторы, — вынес вердикт Сметана. — Еще при Ежове служил такой Вэ Вэ Финкельштейн. Враг народа оказался.

— Ну, знаете, — майор не нашелся, что возразить. — Мало ли людей с таким именем!

— А еще Вэ Вэ Исаев, так он…

— Николай Прокопьевич! — прервал Сметану Загорский. — Давайте исторические экскурсы потом. Едем на базу.

Они сели в «Виллис», Сметана — за руль, Загорский с ним рядом.

Ветров, упав на заднее сидение, подумал, что если сыщик Загорский внешне похож на гангстера из американского фильма, то Сметана — комический персонаж из французского. К кино загнивающего Запада Ветров приобщился на закрытых показах, что проводились в элитном дачном поселке. Простым советским людям такой кинематограф был противопоказан — рано им еще.

***

«Базой» оказалась трехкомнатная квартира на первом этаже многоквартирного дома. В большой комнате стоял стол, за которым расположились сотрудники Загорского. Борис Сорокин — недавний выпускник физмата, безупречный логик, совсем молодой человек, стесняющийся своей близорукости, он старался как можно реже надевать очки, поэтому постоянно щурился. Не уступала ему в способностях Вилена — миловидная шатенка со стрижкой каре, красивая девушка с нежной кожей, только крупные крепкие руки со ссадинами на казанках портили образ. Близнецы братья Гавриловы, Исай и Серега, похожие КАК две капли, похожие НА две капли — широкие лбы их, сужаясь, переходили во впалые щеки, и острые подбородки. Мать близнецов — еврейка, отец — фрезеровщик.

Загорский подошел к карте, закрепленной на стене, Сметана занял место за столом, Ветров присел возле Вилены и сказал:

— Чайком не угостите, хозяюшка?

Девушка промолчала.

— Итак, товарищи, — заговорил Загорский. — Внимайте. О службе нашей написано не на скрижалях каменных, а в разуме и сердце. А посему безусловная централизация и строжайшая дисциплина, как главное условие. Нам предстоит найти… Николай Прокопьевич!

Сметана выложил на стол документы и несколько фотокарточек Бардина, которые раскидал присутствующим как игральные карты.

— Потеряшка? — спросил Борис Сорокин.

— Заяц, — ответил Загорский. — Серый дезик.

— Крепим? — уточнили в один голос братья Гавриловы.

— Нет. Наша задача его обнаружить и передать, — Загорский посмотрел на Ветрова. — Коллегам. Майору Ветрову.

Ветров кивнул. Он предпочитал помалкивать, тут свой розыскной жаргон: «потеряшка», «дезик».

— Ырысту Танышевич Бардин. Покинул расположение части. Все есть в материалах дела, ознакомится всем, — Ростислав ногтем очертил овал на карте. — Такой где-то радиус пока. Ориентировки коллеги дали. Результата не принесло. По имеющейся информации наш бегунок направляется…

— На запад! — вклинился Сметана.

— Вот и нет, Николай Прокопьевич! Направляется он на восток. Мальчик домой захотел.

— Во дурак! Его же там, — Сметана жестами изобразил какую-то изощренную пытку-казнь. Потом покосился на Ветрова, осекся. — То есть, я говорю, так оно и проще, что на восток.

Загорский отошел от стены, сел во главе стола.

— Задача осложняется тем, что цель поиска Бардина конфиденциальна, — он обвел взглядом сотрудников. Ветров отметил, что они понимают друг друга без слов.

— Легенда, допустим, кража в штабе, Бардин — свидетель, — предложил Исай Гаврилов

— Или как с розыском Иваневского, — сказала Вилена.

— Иваневский — перебежчик, — обращаясь к Ветрову, громко прошептал Сергей. — Это Вилюнька ненавязчиво напоминает, как она извлекла предателя из американской зоны оккупации.

— А ты не завидуй, — сказал Сметана.

— Я восхищаюсь.

— Например, как с делом Титова, — дала Вилена еще одно предложение. — Представить к награде, искать под видом корреспондентов. Он же наверняка думает, что кучу подвигов совершил.

— Он и в самом деле совершил, — произнес Борис, он все это время листал дело Бардина.

— А твои идеи? — предложил Загорский.

— Нет, мне нравится идея Вилены… Александровны. Журналист — хорошо. Но я бы занялся личными связями. Родственными.

— Его родственные связи дома! — воскликнул Сметана. — А он до туда не доберется! Косоглазый! Он же сразу в глаза бросается!

Хрясь! Загорский вдарил кулаком по столу. Потом встал, подошел к карте. Повисла напряженная тишина. Слышно лишь, как Борис скребет карандашом в блокноте

— Так, — сказал Загорский, не оборачиваясь. — Вижу истинно русского человека! Не мои слова, а Ленина! Про великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский чиновник. А вы товарищ Сметана и есть чиновник, хоть и от «уголовки». И вы, я смотрю, скатываетесь к старорежимному образу мысли. И все эти годы, интернационализм даром?! Для советского человека, для коммуниста нет ни эллина, ни иудея. Ни славянина, ни азиата. Товарищ Сметана!

Николай Прокопьевич вскочил. Принялся застегивать застегнутую пуговицу на воротничке.

— Сделайте одолжение, оперуполномоченный Сметана, чтобы я этих расовых высказываний больше не слышал. Мы с кем воевали четыре года?! С расизмом! Для чего?

— Виноват, товарищ капитан, — промямлил Сметана. — Больше не повторится.

«Чтоб победивший дракона, не стал драконом, — подумал Ветров. — Эх, Феликс, Феликс». Ветров с негодованием смотрел на Сметану, бессловесно осуждая его за такие слова, хотя сам час назад называл азиата и косоглазым, и чуркабесом.

— Я имел в виду, что внешность, — лепетал Сметана. — Что азиатов мало.

— Хватает их тут, — сказал Серега Гаврилов

— Все равно мало! Дать директиву всех таких задерживать аккуратно, а потом сверить. И легенды не надо никакой! Сказать: «Задержите. Надо».

— Это мы по своей линии уже сделали, — заметил Ветров.

— Вариант перебежчика, думаю, тоже исключать нельзя, — сказала Вилена.

— Наши работают, — буркнул Ветров.

— Ваши наработают, — протянула Вилена. Она была зла на майора за «чайку, хозяюшка».

— Изучаем документы. Думаем, — подвел итог Загорский, вернувший деловитость после вспышки гнева. — Особое внимание на материалы оперустановки по месту службы. Итак группа свободного поиска, предварительно подбиваем: На вас, Гавриловы — транспорт, попутки, вокзалы, всё. На вас, Вилена, пресса. Вы, Борис, коль пожелали, отрабатывайте связи. Земляки, сослуживцы. Майор Ветров занимается по своей линии. Если ваши поручения сработают, то всем будет проще. А вы, товарищ Сметана, не хотите работать головой — работайте ногами. В своем прямолинейном, жандармском стиле. Район поиска при надобности расширяем на восток. Надеюсь, далеко от Берлина он нас не заведет. Всё! Врываемся!