Маргиналии. Выпуск первый

Максим Велецкий

Книга представляет собой 55 заметок к текстам широкого круга авторов: от Гераклита, Платона и Сенеки до Ницше, Оруэлла и Хармса. Вольная форма – цитата плюс комментарий – позволила собрать под одной обложкой произведения различных жанров: и философские эссе, и научно-популярные статьи, и политические филиппики, и исторические очерки, и филологические штудии.Рекомендуется любителям философских сочинений, написанных человеческим языком.

9. К Гегесиппу

«С рыбою вместе в сетях извлекли из воды рыболовы

Полуизъеденный труп жертвы скитаний морских.

II, оскверненной добычи не взяв, они с трупом зарыли

Также и рыб под одной малою грудой песка.

Все твое тело в земле, утонувший! Чего не хватало,

То возместили тела рыб, пожиравших тебя».

Эти строки греческого поэта Гегесиппа (о котором мы, к большому сожалению, ничего не знаем) настолько выбиваются из общеантичного контекста, что выглядят позднейшим подражанием древней форме. По содержанию они вполне новоевропейские: удивительный натурализм и сенсуализм — никаких отсылок к мифологии и истории. Никакой обтекаемости, никаких абстракций и обобщений — плюс жутковатая (именно своей реалистичностью) концовка. Эти стихи Гегесиппа скорее подошли бы раннему Верхарну (или Тиллю Линдеманну) — или, если брать прозу, романам Золя. То, насколько они далеки от общего духа древнегреческой лирики, заставляет кое-что сказать о последней.

Античная доэллинистическая лирика почти всегда интертекстуальна — то есть фактически любой, даже небольшой текст, обязательно куда-то отсылает читателя: к мифологии, к сочинениям других поэтов, к недавним историческим событиям, к конкретному городу или местности. То есть античные стихи не самозамкнуты — они находятся в общем поле национальной жизни и каждый раз воспроизводят ее заново. Причем неважно, идет речь об эпосе или лирике. Ну, например:

«Мой Эвриал, синеоких Харит дитя,

Их, дивнокудрых, зазноба, Кипридою

И мягковзорой Пейто ты взращен среди

Роз, ароматом полных».

Всего четыре строки (поэта Ивика) — а отсылок больше, чем неотсылок. И подобного во всей древнегреческой поэзии — 90%. Причины такой интертекстуальности, в общем, понятны — культурный багаж в домакедонскую эпоху еще не был настолько велик, чтобы средний читатель (точнее, слушатель) поэзии мог не понять содержание. Ну, это как на семейном сборище — все всё про всех знают, а потому, даже если юбиляру говорят поздравления с «внутрячками», то не делают дополнительных пояснений. «Все свои».

Такая связность всех явлений национальной жизни сильно упрощает работу исследователя — ведь понять культуру становится гораздо проще, ежели каждый автор хорошо ее репрезентирует. Однако для культуры здесь существует опасность увязнуть в этих самых «внутрячках» и утратить оригинальность. А это выходит очень просто — раз «все свои», раз культурное поле невелико и хорошо очерчено, то какой смысл в творческом поиске? Чем создавать нетленки и работать на вечность — не проще ли угождать местечковым вкусам своих неискушенных соплеменников, пародируя и рекомбинируя предшественников?

Интересен и обратный эффект — когда культура перерастает «местечковость» и распухает до такой величины, что отсылки и цитаты вообще перестают выкупаться даже вполне образованной публикой. Помню, слушал интервью с одним специалистом по китайской литературе (имени не запомнил), и он говорил, что для Китая такая ситуация стала актуальной еще несколько веков назад. Поскольку в этой культуре для поэта обязательно выказывать уважение к авторитетам, то любое новое произведение должно было быть намеренно подражательным — так сохранялась преемственность поколений. В задачи читателя входило оценить изящество перепасовки с предшественниками. Но в какой-то момент объем текстов, входивших в образовательный минимум, стал слишком велик — и продираться через слои перекличек стало затруднительно. То есть возникла проблема узнавания старого в новом.

И через такой рубеж проходит любая культура. Помню, что когда я еще писал стихи, то сочинил очень неплохой шутливый текст, насквозь пронизанный ссылками на классику. Там речь шла о том, что сегодня-де поэту нечего делать, потому что все захватили постмодернисты. Заканчивается этот опус следующими строчками, прям напичканными отсылками:

«Театр уж полон. Ложно ждете вы,

Что выйду я читать свои строфы:

Меня не пустят далее двери.

Как Антуан де Сент-Экзюпери

Я сбит постмодерническим «Люфтваффе»,

Непризнан, бесталанен и слюняв,

И девой гумилевскою в «Жирафе»

Сижу, колени тонкими обняв».

Я процитировал себя не из самолюбования (хотя это произведение считаю удачным), а потому что настоящим шоком для меня было его прочтение нескольким близким людям. Каждый из них прекрасно разбирался в литературе, отлично знал и биографию Экзюпери, и тексты «Жирафа» и «Онегина» — и почти все отсылки, которые имелись в других, предшествующих строфах. Но — о, ужас — никто почти ничего не расслышал. Потому что стихотворение было написано в нынешнее время, когда культуры (притом великой) стало настолько много, что даже люди c большим интеллектуальным багажом утратили способность быстро схватывать пародии и имитации.

Так происходит распад культурного пространства. Становится возможным, что интересы нескольких вполне культурных людей вообще перестают пересекаться. То есть — одно дело, если я люблю Толстого и не люблю Тургенева, а мой товарищ — наоборот. Другое — когда мы можем до одури любить литературу, но при никогда не слышать про любимых авторов другого человека. «Тургенев? Ну да, видел на полках, но не читал — про что он?». Понятно, что в XIX веке такое было невозможно, а вот сейчас — легко. Исключение составляет, конечно, школьная программа — единственное, что хоть как-то объединяет знания и формирует предпочтения всех людей данной культуры.

Важно подчеркнуть, что, говоря о распаде, я не вкладываю в это понятие никаких негативных коннотаций. Конец единой культуры (или ее сужение до чисто школьных рамок) — это само по себе не плохо. Куда хуже — когда культура настолько бедна и голодна, что вся вертится вокруг нескольких имен. Но если даже русская — довольно молодая — культура уже перестала быть единой, то о мировой и говорить нечего.

И это, кстати, лучшее доказательство того, что никакая глобализация невозможна — поскольку для нее необходимо наличие определенных культурных (в смысле высшей культуры, а не одежды и техники) стандартов. Но культура, ставшая слишком богатой, слишком разнообразной, в стандарты не укладывается — даже в национальном масштабе, не говоря уже о мировом. Унификация — это всегда упрощение, а значит глобализация станет возможна только в случае прихода нового Средневековья. И то — раннего Средневековья — потому что уже в позднем либо появились, либо сложились отдельные национальные культуры. «Все мы постепенно движемся к единой культуре, потому что развиваемся и взаимно проникаем друг в друга!». Да нет, господи боже мой, все наоборот: развитие всегда усиливает различия, и только деградация их размывает.

Получается, что сложность культуры мешает диалогу на самых разных уровнях — поскольку в ней ослаблена интертекстуальность:

— Она мешает диалогу с прошлым — ссылки на классику понятны все менее;

— Она мешает и диалогу в настоящем — все разбиваются на группы по интересам;

— Но она же страхует национальную культуру (культуры) от того, чтобы в будущем едином порыве увлечься какой-нибудь политической дичью — вроде той же самой пресловутой глобализации.

Я не раз писал о невозможности глобализации, но возвращаюсь к этой теме, поскольку иногда мне кажется, что чуть не единственный понимаю, что оная неосуществима, а все разговоры о ней — глупость (чтобы не сказать грубее). Ну или отмывание денег для левых и правых — первые должны делать вид, что она уже вот-вот, сейчас-сейчас, а правые должны героически бороться против «однополярного мира».

Вернемся, однако, к стихотворению. Мне очень жаль, что от этого Гегесиппа до нас почти ничего не дошло — а ведь останься он в литературе в большем объеме и будь известен в Средневековье и Возрождение, он бы мог повлиять на кого-нибудь великого. И глядишь — история культуры могла пойти немного по-иному пути (точнее, появился бы еще один путь). Допустим, возрожденцы возродили бы и такой натурализм — и получили бы мы грубый реализм уже веке в XV. А как бы он мог повлиять на Рабле, Шекспира, Сервантеса?

Все это фантазии и спекуляции, разумеется. Но отчего бы в них не поупражняться — тем более, что повод подходящий, ведь стихи у Гегесиппа получились не только очень нетипичными для его культуры, но и просто прекрасными — безотносительно к чему-либо.