Симонов и Цапля

Максим Борисович Эрштейн (2024)

Роман о бессмертии, историософская фантазия, написанная от первого лица. Иуда Искариот в роли вечного жида скитается по свету, переживая муки одиночества, любви и предательства. Обреченный на бессмертие и неизменно пребывающий в сорокалетнем возрасте, герой романа ищет искупления своего греха, пытается выжить в новых, чуждых ему временах и странах, учится и учит, встречается и расстается, влюбляется и теряет близких. Его современники уходят в небытие, а он остается и продолжает свою бесконечную жизнь, мучительную и полную тяжелых испытаний, но не лишенную эпизодических проблесков счастья. Действие романа происходит во многих странах и охватывает период со времен Христа до наших дней и чуть дальше. Роман раскрывает трагедию бессмертия и проблематику вечной жизни, а также темы предательства, духовного поиска, одержимости местью, искусством и наукой.

Глава девятая. Сверхчеловек.

Весной 369 года меня по обвинению в ереси и колдовстве выслали для суда в центральную епархию империи. Однако еще по дороге, по обрывкам разговоров стражи с прибывающими из столицы гонцами, я понял, что моей судьбой заинтересовались на самой верхушке римской власти, и до суда дело пока не дойдет. И действительно, сразу же по прибытии в Милан, меня вместо тюрьмы препроводили не куда-нибудь, а в покои самого императора Валентиниана. Я хорошо запомнил мое знакомство с ним, его живое любопытство, нетерпение и непосредственность в разговоре. В первый вечер мне было приказано ожидать императора на скамье в небольшой гостевой зале, тускло освещенной несколькими бронзовыми масляными лампадами. Я ждал долго и уже начал понемногу клевать носом в зыбком полумраке, когда в залу быстрым шагом вошел высокий светловолосый человек в пурпурной тоге. Он приблизился к массивному мраморному столу, расположенному в центре залы, и громко выругался по-гречески: стол был нечист и залит водой. Император нервно выбежал из залы; тотчас показался прислужник, вытер стол насухо, поставил на него блюдо с фруктами, и зажег на стенах еще три лампады. Вскоре после этого император Валентиниан появился снова, взмахом руки подозвал меня к столу и пригласил садиться.

— В наших восточных провинциях не знают цену настоящим ученым. Добро пожаловать, Бен-Шимон!

Я низко поклонился императору, на что он лишь отмахнулся и заявил, что желает говорить со мной начистоту, без излишнего этикета и условностей.

— А вы, Бен-Шимон, поразительно похожи на своего отца, или даже деда. Того, кто удивил всех знанием парфянского языка на Никейском соборе. Сейчас покажу вам кое-что.

Он хлопнул в ладоши, в залу вошел сановник, протянул Валентиниану несколько свитков и удалился. Император развернул передо мной один из документов и я увидел свой собственный портрет, нарисованный на пергаменте темной охрой; я был запечатлен на фоне колоннады дворца Константина в Никее.

— Это ваш дед или отец?

Я на секунду призадумался. Император, несомненно, уже немало знал обо мне и хотел от меня откровенности; что-то подсказывало мне, что сейчас как раз тот случай, когда можно позволить себе говорить чистую правду, и более того, нужно делать это.

— Ни тот ни другой. Это я сам. Я, как бы вам ни трудно было в это поверить, не старею и не меняюсь, — так ответил я Валентиниану.

— Да? Благодарю за откровенность. Я навел о вас кое-какие справки и могу подтвердить, что ваши слова не лишены оснований. Вас должны были судить за колдовство, но этим христианам лишь бы осудить человека, чье поведение не вписывается в их каноны. Скажите, вам нравится христианство?

— Мне нравятся идеи Иешуа, но не церковь, не ее предписания и обряды.

— Мы еще поговорим с вами об идеях Иешуа. К сожалению, с церковью уже поздно что-то менять, христианство с нами уже навсегда. Но позвольте, не знакома ли вам вот эта рука? Здесь внизу подпись: «Бен-Шимон».

И он развернул передо мной другой, более древний пергамент.

— Это рука Луция Коссония Галла, сенатора, а впоследствии легата Второго Неустрашимого Траянова Легиона; здесь моя переписка с ним, времен конца императора Нервы.

— Не откажите в любезности, напишите, пожалуйста, вот эту же фразу на чистом листе.

Я написал, и наблюдал, как Валентиниан с удивлением сверяет мой нынешний почерк с пергаментом, которому было уже более двухсот пятидесяти лет.

— Ну хорошо, а не знаете ли вы вот эту руку? — и он показал мне небольшой обрывок папируса — обрывок, появившийся на свет после одного из моих горячих споров с Первоучителем.

— Это он и никто другой.

— Кто он?

— Это Иешуа, и происхождение этого обрывка, открою вам всю правду, связано с моей ссорой с Иешуа по поводу приобретения оружия для восстания против Пилата.

Валентиниан был очень доволен. Он поднялся, сгреб свитки, похлопал меня по плечу и сказал:

— Сегодня не самый бесполезный день в моей жизни. Продолжим завтра. Вас проводят.

Назавтра я был приглашен уже в тронный зал и мы долго беседовали с Валентинианом.

— Я слишком практический человек, чтобы верить в ваше бессмертие. Но волшебник вы — из ряда вон, и не зря вас обвиняли в Каппадокии в колдовстве, — начал он, протягивая мне чашу с вином. — Однако, забудем пока об этом. Что вы можете сказать о толпе? Она ведь всегда глупа, и управлять ей, казалось бы, несложно. Но с годами я убедился, что толпу нужно неустанно держать под наблюдением, ведь она, чуть расслабишься, готова взбунтоваться.

Конец ознакомительного фрагмента.