Пусть думают о нас, что им угодно, мы просто потанцуем и уйдем.
Уильям Шекспир
I
— Отдай мне это, — сказала Эва.
— Не могу. Оно не принадлежит мне, — спокойно ответил я.
— Кому оно тогда принадлежит? — настаивала на своем Эва.
— Не знаю, но точно не мне.
— Знаешь, просто молчишь, — с грустью подметила она.
— Вот именно, давай просто помолчим. Ты моя глициния, — улыбнулся я.
— Как это? — заинтересованные глаза Эвы не сводили с меня взгляд.
— В моей судьбе ты как восточная глициния. Не перебивай, просто послушай — возможно, я никогда больше не решусь тебе это сказать. Ты величавая, как статное дерево. Яркая, манящая — какого цвета? Ты скорее розоватая, отдаешь немного в фиолетовый. Розовый цвет подчеркивает твою инфантильность, а фиолетовый рассказывает о глубокой душе, которая манит меня. И вот я вижу слезы, слезы на твоих глазах, как обвисшие бутоны глицинии. Они рассказывают о твоей печали. Да, это слезы, и не стоит перечить, не надо прятать лицо. Глаза не спрячут боли. Но не каждый видит в твоих глазах боль, потому что ты разная, в тебе множество лиц и красок, как в лепестках глицинии. Ты переливаешься, и вот уже не кажешься мне такой мрачной. Не надо смотреть в сторону сухого колодца — смотри в глаза морю.
— Странно, я сейчас подумала о море. Как было бы прекрасно, если бы мы встали и прошлись вдоль набережной.
— Ну вот, ты меня перебила, и я не сказал того, что желал сказать во всей этой смутной прелюдии разговора.
— Не стоит, прошу, не говори. Не убивай этот прекрасный вечер — он ведь действительно прекрасный, — с грустью произнесла она.
— Разве панацея от смерти может убить?
— Ты забыл, я — глициния, и мне немедленно необходимо пройтись… Пройдем к морю, упьемся морским бризом.
— Иди одна, я не пойду за твоей гордостью.
— Тогда я уйду?
— Да, пожалуй, это будет благоразумно.
— Ненавижу это слово — благоразумно. Хочу, чтобы все было неблагоразумно, — вдруг очень страстно и оживленно заявила она.
— Ох, моя Глициния, к сожалению, но ты из благоразумных цветов, — едва закончил я, она ушла, не обернувшись в темноту, и лишь свет софитов отражал ее еще не поблекшую тень.
***
— И вы так отпустили ее? Просто, ничего не сказав? — поинтересовался я у него.
— Ты или охотник, или дичь. Или действуешь, или устало плетешься позади, — твердо ответил мужчина.
— Так вы были дичью?
— Я охотник, и был им всегда! Я отпустил свою дичь. Она должна была плыть без меня. Ей нужна была жизнь, и губить ее было бессмысленно и жестоко.
— Почему губить? — удивился я столь непонятной для меня логике.
— Послушай, мои правила жизни просты: не губи цветы, которые не из твоего сада, — отчеканил он.
— Вы не правы. Женщины — это цветок. Никогда не надо слушать, что говорят цветы. Надо просто смотреть на них и дышать их ароматом. Женщин нужно просто любить. Они прекрасные создания, хоть и не все, конечно! — вставил я свою правду в эту браваду нескончаемой истины.
— Так и должно быть: прежде нужно стерпеть двух-трех гусениц, если хочешь познакомиться с бабочкой. Но только после гусениц твоя бабочка запорхает, и ты станешь счастлив.
— Так эта Глициния была гусеницей?
— Нет, она была мотыльком. Самым прекрасным и чистым мотыльком в моей жизни! Аристократичным мотыльком. Знаешь, что такое истинная аристократка? Та, кого не затрагивает пошлость, даже если окружает ее со всех сторон. Моя пошлая жестокость ее не затрагивала.
— Почему вы тогда отпустили ее? — вновь не мог понять я всей логики происходящего.
— Она летела на мой свет, сломя голову летела, и вмиг я понял, что это не свет от меня исходит, а огонь. Самый настоящий огонь, который мог убить моего мотылька.
Он оплатил счет и ушел. Ушел так незаметно, как уходят серые кардиналы, как уходят агенты спецслужб, как уходят самые настоящие привидения. Ни следа, ни записки, ни имен. Просто присел в кафе, рассказал и ушел. «Иногда даже таким людям нужно выговориться», — подумал я. И допил свой кофе. Я еще долго думал о нем, думал, а как было бы, если бы они остались вместе. Может быть, Глициния-мотылек никогда и не сгорела бы, а, наоборот, грелась у его огня. Он породил во мне глубокую мысль, о которой я не мог забыть.
На следующее утро я спокойно пил свой кофе в ожидании, что ко мне вновь присядет мужчина и продолжит рассказ.
— Я знаю, вы видели его! — сказала мне девушка, которая уже долгое время стояла возле моего столика. Но я не замечал ее, потому как искал мужчину.
— О ком вы говорите? — удивленно спросил я.
— О том, кто рассказал вам обо мне, — ответила она.
Я не стал переспрашивать. Она присела рядом и просто смотрела на меня. Она смотрела, не отрывая взгляда.
— Значит, в вас что-то есть! — вдруг произнесла она.
— Я вас не понимаю…
— Он видит людей насквозь, он никому ничего не рассказывает, он скрывает даже от себя свои чувства и переживания, но вам рассказал. Значит, в вас что-то есть! — заметила молодая девушка.
— Как вы узнали, что мы разговаривали с ним? Вас вчера тут не было, — спросил я ее.
— Я следила за ним, я была здесь, но меня и не было! Только не говорите ему, я знаю, он будет очень сильно злиться. Он вообще не любит, когда что-то происходит без его ведома. Он не любит тайны. Хотя сам — одна сплошная тайна, — очень быстро проговорила она.
— Почему бы вам не поговорить с ним?
— Он не станет со мной говорить. Ох, дорогой мой мальчик… — вздохнула она.
«Мальчик», — подумал я. Мы с этой девушкой явно были одного возраста, но она имела какую-то несдержанную гордость ставить себя выше меня, называя «мой мальчик»!
— Знаю, тебе не нравится, что я назвала тебя «мой мальчик»! Вы, мужчины, не выносите, когда женщина горда, но и без особой гордости женщин не выносите. Порой мне кажется, что вы вообще не выносите женщин! — будто прочитав мои мысли, добавила она.
Эва оказалась неглупа, и, приглядевшись, вовсе не дурна собой. Я бы сказал, что она очень красива, только при мельчайшем рассмотрении. На нее, как на Джоконду, надо было смотреть минут 10, чтобы понять, что больше ни на что и не захочется смотреть!
— Вы знаете, только сейчас я понимаю, что для женщины гордость куда губительнее, чем для мужчины! Если нужно спасти положение, мужчина забывает о своей гордости легче и быстрее. И он так делал всегда! Спасал меня, спасал себя, спасал все, пока я топила!
— Вы его так сильно любите?
— Я его сильнее ненавижу!
— Но как же?
— Оттого что понимаю, что он не позволит жизни с ним, но и после него нет жизни!
— Почему вы так думаете? Очень много мужчин, которые оценят вас! — пытался я подбодрить ее.
— А оценю ли я их? Ох, мой мальчик! Порода — она такая редкая. Порода — вот что главное в мужчине. Как в лошадях. Это в крови. Порода, которую не изменить. Ее ни пропить, ни выкинуть, ни заменить. Порода — это все. Ты сталкиваешься с тем, у кого есть порода. Это опасное дело, в этом все. Манеры, разговор, движение, в этом каждое слово! И уже никто и никогда не сможет забыть! Второй породы не найти! Никогда и нигде!
— Отчего же вы бездействовали столько времени?
— Действовать должен был мужчина! Я была убеждена в этом, как никогда. Но оказалось, что мне стоило бороться. А он выбрал цугцванг.
— Цугцванг? Что это?
— В шахматах так называется ход, когда ты не двигаешься. Именно этот ход оказывается самым полезным в партии.
— Где же польза, если вы уже не вместе!
— Кто сказал? Вы думаете, он не знает, что я следила за вами вчера? Знает! Но он убежал! Убежал вчера так быстро, что я не успела усмотреть его следы. Обычно мы убегаем от того, что считаем самым дорогим.
— Я думаю, мужчины проще, чем вы, женщины, думаете! Захотел бы — был с вами! Не хочет просто и все! Я мужчина, и я знаю!
— Ты мужчина, но он нет. Он больше чем мужчина, сверхмужчина. У него никогда не бывает просто, у него всегда было сложно. Разве мужчина может оставаться милым и добрым, но при этом истязать душу, будто демон из ада?
— Мучил? Как мне показалось, это вы его мучили!
— Да, и я мучила, но я мучила от незнания, страха, гордости и невозможности смириться со слабостью. А он мучил осознанно, он знал меня и знал себя. В последнее время и он меня мучил: все это было натурально. Я думаю, что люди и созданы, чтобы друг друга мучить.
— Почему, вы думаете, он так делал?
— Потому что у него была жизнь! У вас не было, мой мальчик, истории, у меня не было истории до него! С ним у меня появилась история! Пусть и горькая история! Но теперь она есть! А у него она была и такая, что и черти в аду побаиваются сказать, что они страдали.
— Как это?
— Ему надоело доказывать, что у него добрая и глубокая душа, вот он и строит из себя злого и верхогляда, нарочно демонстрирует буйный, а то и грубоватый нрав. Но он не такой, у него самый добрый и мягкий нрав!
— Но вам он грубил. И вы все равно его считаете мягким?
— Да, считаю. Мужчины часто говорят нам грубости. Они не знают, как надолго мы это запоминаем и как нам от этого больно. Но от него не было больно! Потому что я видела, что это не убьет меня! Ведь даже самое грубое слово, самое грубое письмо все-таки вежливее, все-таки честнее молчания.
— Я думаю, вы сумасшедшая!
Услышав это, она встала и направилась к выходу, но потом быстро подошла и сказала:
— Он очень расстроится, если узнает, что я так много вам рассказала, мой мальчик! Но знаете, вы правы, сумасшествие не иначе, только оно может толкнуть терпеть мир демонов ради ангела внутри.
***
На следующее утро мне захотелось выпить кофе в том же кафе. Хотя кого я могу обмануть? Я, едва проснувшись, мчался встретиться с ним, чтобы вновь поговорить. Что-то было в этом мужчине обволакивающее, его речь звучала как дудка для змеи. Я зашел в кафе и застал его за чтением газеты. Он сидел, неспешно попивая черный кофе и докуривая сигарету. Не знаю, что меня дернуло к нему, но я будто маленький мальчик бросился к его столику, потом опешил и остановился. Он поднял на меня взгляд и улыбнулся загадочной улыбкой.
— Вы знаете, что я виделся с Эвой? — сказал я негромко, демонстративно желая присесть к нему за столик.
— Знаю, мой друг, я все знаю, — ответил мужчина мне, не поднимая глаз. — Присаживайся, ведь ты желаешь быть тут.
— Как вы узнали, что я виделся с ней? — смущенно задал вопрос, проигнорировав его заявление о моем желании присесть возле него. Да, я желал этого, но мне стало жутко неловко за свое любопытство и бестактность.
— Присаживайся, потому как твое любопытство уже превысило все грани приличия, и ты не успокоишься, пока не узнаешь все, — ответил он.
— А вы с такой легкостью мне все рассказываете? — спросил я, при этом медленно садясь на стул, чтобы никоим образом не отвлекать его от чтения газеты. Хотя я был уверен, что уже отвлек его от чего-то важного.
— Хм, как же ты юн, мой дорогой друг, — ухмыльнулся он и поднял на меня глаза.
«Юн значит глуп», — подумал я и на секунду было дело оскорбился. И, скорей всего, при других обстоятельствах, с другим человеком я бы ответил за свое оскорбленное самолюбие. Но ему я никак не мог ответить, потому что внутри я понимал, что даже и половины не могу знать того, что знал и видел этот человек. Да и к тому же, он был чертовски прав, мне было безумно интересно узнать его историю.
— Я рассказываю тебе только то, что тебе нужно знать, — добавил мой таинственный друг.
— Вы были там, когда мы виделись с ней? — спросил я, вновь игнорируя его умозаключение о моем любопытстве.
— Нет, не был. У меня были дела поважнее — мне пришлось поспешно покинуть не только тебя, мой друг, но и этот город, — ответил он.
— Мне показалось, что я видел вас, да еще и ее домыслы, что я вам для чего-то нужен, — говорил я быстро, будто торопился куда-то, или хотел, чтобы мои глупые слова были настолько непонятными, чтобы он не обратил на них внимание.
— Она уже заколдовала тебя? — ухмыльнулся он и вновь взглянул на меня.
— Заколдовала? Да нет, я просто не мог от нее отвязаться, — сказал я, немного мешкая и запинаясь.
— Хм, — ухмыльнулся он, — нет, меня там не было. Но мне и не нужно быть там или еще где-либо, чтобы знать, как она поступит в очередной раз, — добавил он.
— Вы так хорошо ее знаете?
— Я знаю ее настолько хорошо, что могу утверждать, что и вовсе ее не знаю.
— Как же так? — удивился я.
— Только глупец может сказать, что он все знает, только невежда может быть уверен, что узнал человека. Порой я знаю, как она поступит, а порой и не знаю вовсе, и дивлюсь ее поступкам.
— Да, она очень неординарная личность, — подтвердил я.
— Она несостоявшаяся личность, — сказал он резко, будто это он знал точно.
— Мне так не показалось, — смел я возразить столь категоричному умозаключению.
— Вы очень юны, мой друг, чтобы столь смело утверждать о том, что вам кажется или нет в женщине, которую вы вовсе не знаете, — ответил он легко и непринужденно.
Вообще мне казалось, что это очень спокойный человек и все, что говорила о нем эта девушка, было будто плодом ее фантазии.
— Да, вы, скорей всего, правы, я ее вовсе не знаю. И доверился ее словам, — ответил я, приняв оправдательную гримасу.
— Она вам и не лгала, она никогда не лжет. В этом ее сила и слабость. Поймите, она не знает и сама, как поступит в следующую секунду. И она боится этой силы своей, этого незнания. А я знал, иногда предугадывал, и она вцепилась в меня хваткой настоящего зверя и не отпускает, потому что она нашла то, что многие ищут годами, — произнес он, пристально посмотрев на меня.
И я вгляделся в его глаза: это был человек среднего возраста, темноволосый с проблесками седины в висках. Но возраст его седина не выдавала, она скорее придавала некой пикантности в образ. А вот взгляд его казался леденяще-прохладным. Избитая фраза, что глаза — зеркало души. Его душу по его глазам нельзя было определить с точностью до ста процентов, нет. Они не выдавали ни единой эмоции: ни жара, ни пылу, ни ненависти или злости. Даже заинтересованности в них не было. Ничего! Была только какая-то безудержная темнота, которая не могла поддаться даже его влиянию, он хотел было, но не мог удержать ее. Эта темнота окутывала тебя, ты вглядывался в его взгляд и понимал: что-то там есть, но оно скрыто за темнотой. Той, которую люди переживают годами. Будто шрам после сражения на твоем теле, напоминающий всю жизнь, что ты был в аду и пережил его. Так и темнота его глаз будто напоминание, что были темные времена в его судьбе, но какие? Как же это интересно. И как же это страшно представить. Ибо, не представив, невозможно ощутить.
