Чума, или ООИ в городе

Людмила Улицкая, 2020

Неожиданно актуальный сценарий от Людмилы Улицкой! «Предполагается, что если ружье в первом акте висит на стене, то в последнем оно должно выстрелить. Многие годы я писала разные тексты и… не публиковала. И вдруг оказалось, ружье-то стреляет. И не холостыми патронами. Cценарий «Чума», сочиненный очень давно, оказался неожиданно актуальным. Лучше бы этого не было! Но это так…» Людмила Улицкая

1

Через огромную вьюжную пустыню, высвечивая фарами дрожащее пятно, подвижный вихрь снега, идет состав из товарных вагонов. Медленно, долго. Минует заваленный сугробами, едва видный под снегом город. Растворяется в снежной мгле.

Длинное одноэтажное здание на отшибе у целого света занесено снегом. В нескольких окнах виден мутный свет. Запорошенная вывеска — названия не разобрать.

На вахте возле железной печки сидит старуха-татарка в повязанной низко на лбу косынке и большом платке поверх. Отрезает острым маленьким ножом маленькие кусочки вяленого мяса, беззубо жует. Взгляд бессмысленно-сосредоточенный.

В боксе сидит Рудольф Иванович Майер. Он в защитном костюме, в маске. Лица не видно. Руки в перчатках. Рассеивает длинной иглой культуру по чашкам Петри. Спиртовка горит, вздрагивая от каждого его движения. А движения плавные, магические.

Длинно и настойчиво звонит телефон на столе перед вахтершей. Она не спешит снимать трубку.

— У, шайтан, кричит, орет… — ворчит старуха. Телефон не унимается. Она снимает трубку:

— Лаблатор! Ночь, говорят, ночь! Что кричишь? Нет никого. Не могу писать, нет. Майер есть! Сиди тут. Сиди, говорят!

Старуха идет в глубину коридора, стучит в дальнюю дверь, кричит:

— Майер! Телефон! Москва тебе зовет! Иди!

Она дергает дверь, но дверь заперта. Она снова стучит, кричит:

— Майер! Иди! Начальник сердитый тебе зовет!

Майер в боксе отложил иглу, замер. Стук раздражает его.

— Сейчас! Сейчас! — голос глухо звучит из-под маски. Маска чуть сдвинулась, слетел уплотнитель под подбородком.

Старуха услышала, пошла к телефону, в трубку громко прокричала:

— Сиди жди, говорят тебе…

Майер в предбаннике снимает перчатки, маску, противочумный костюм, подтирает что-то, наконец, бегом к телефону.

— Извините, был в боксе. Да, да, ночные опыты. Всеволод Александрович, я не готов. Да, да, в принципе. Полная уверенность. Но мне нужно еще полтора-два месяца. Да, полтора… Но я не готов к докладу… Ну, если вы так ставите вопрос. Но считаю доклад преждевременным. Снимаю с себя ответственность. Да, да, до свидания.

Раздраженно кладет трубку. Старуха внимательно смотрит на Майера:

— На мене кричит, на тебе кричит. Шайтан, сердитый начальник. Кушай! — протягивает на ноже кусок вяленого мяса. Майер машет рукой:

— Нет, спасибо, Галя, — автоматически берет кусок и жует.

— Спать иди. Домой! Зачем сидеть?

Утро еще не просветлело, окно темное. Осторожный звонок в дверь. Молодая женщина зажигает маленькую лампочку, бесшумно встает, идет к двери. Ребенок спит.

Рудольф пришел к своей тайной подруге Анне Анатольевне. В заснеженном полушубке, только шапку стащил.

— Что-то случилось? — испуганно замахала ресницами Аня. Рудольф расстегнул полушубок.

— Ничего особенного. Сегодня ночью меня вызвали в Москву. На доклад в коллегию. Работа еще не закончена. Глупость какая-то. Но слушать ничего не хотят. Вынь да положь. Я еду, Анюта. Пришел сказать.

— Прямо сейчас?

— Вечером. Я опыт прервал. Сделать кое-что надо.

— А с кем Маша?

— Уже договорился. Савелова с ней неделю побудет.

— Она ничего?

— Всё то же. Спать не ложилась. Сидит в кресле, глаза в одну точку…

Аня кладет ладонь на щеку Рудольфу, проводит до лба.

— Может, поедешь со мной в Москву? А? Дня на три?

— Как? Прямо сейчас? — удивилась Аня.

А над бортиком кровати показалась кудрявая голова, засияла, увидев Рудольфа, и вот уже девочка влезла к нему на колени.

— А, проснулась наша Крося, проснулась? — он треплет ее по макушке. — С Марьей Афанасьевной договорись, чтоб ночевала с Кросей, и поехали.

— Ну так прямо сразу. Не могу. Сейчас хоть и каникулы, но у меня там дежурство в школе какое-то…

— Отпросись, перенеси, придумай что-нибудь, а?

— Рудя, я постараюсь, мне самой знаешь как хочется…

— Дашь телеграмму мне на гостиницу «Москва», и я тебя встречу, ну?

…В купе — четверо. Рудольф сидит возле двери, накинув на плечи полушубок, рядом с ним — крепкий, со скособоченным твердым лицом мужчина, скорее молодой, чем пожилой, у столика, с противоположной стороны — красивая женщина с высоко подобранными косами, накрашенная, нарядная, расставляет на столике еду, и напротив Рудольфа — молодой парень несколько деревенского вида, но бойкий и трепливый.

— Вот так совсем другое дело, — говорит женщина, — я люблю, чтоб всё было красиво. Сейчас никто и на стол накрыть не умеет, а я люблю, чтоб вилочки, ложечки, тарелочки — всё по местам, и чтоб салфеточка была… — любуется нарезанной ровно колбасой и разложенными аккуратно кусками хлеба. Скособоченный с большим интересом смотрит на женщину, Молодой продолжает давно уже начатую тему.

— Так вот я говорю, Людмила Игнатьевна, написал я письмо и жду, ответит или не ответит. Шутка ли — академик! А у нас в сельхозинституте такой народец подобрался — ни поддержки, ничего…

— Да вы кушайте, кушайте вот! — предложила Людмила Игнатьевна, и Скособоченный взял бутерброд. Увлеченный своим рассказом Молодой человек тоже протянул руку.

— Ну, я решил самостоятельно, на свой риск. Я их взял и у себя в сарае стал воспитывать, приучать постепенно к морозу. Уже третье поколение идет. Морозоустойчивые. Сделал я доклад, они меня вроде как на смех подняли. Тогда я и написал. А что? Прямо в Академию. Двух недель не прошло — приглашение приходит. Я, слова ни сказамши, отпуск взял и еду вот. У нас вся семья такая: если кто решит что — уже не отступит…

Зябко поводит плечами Рудольф. Парень обращается к нему.

— Вот вы, извините, кто по специальности?

— Я? Медик.

— Это хорошо, это хорошо. Значит, вы тоже идею биологическую понять можете. О наследовании благоприятственных качеств под влиянием воспитания… правильного воспитания, хочу сказать…

— А-а… — протянул Рудольф. — Я, видите ли, микробиолог, боюсь, мой объект живет по другим законам.

— Как это по другим? Как это по другим? — закипятился Молодой. — Мы все по одному закону живем, по марксистско-ленинскому!

— Да вы покушайте, покушайте! — забеспокоилась дамочка.

— Это безусловно, это не вызывает сомнений, — серьезно подтвердил Рудольф. — Только микробы об этом не знают.

— В наше время все об этом должны знать! — запальчиво продолжал парень. — В прошлом году у нас среднемесячная за февраль была двадцать девять градусов. А гуси мои прекрасно перенесли. А сарайчик из фанеры, из ничего, можно сказать. Ведь если, скажем, опыты пойдут на крупном рогатом скоте, если воспитать, приучить к морозу всю скотину, и коровников можно не строить. Здесь польза какая для государства возникнет…

Отодвинулась дверь, всунулась проводница.

— Я подсажу к вам старуху, стоит в тамбуре, а? Не возражаете? Она на четыре часа всего, а?

— Да пускай, пускай сидит! — парень отодвинулся, освобождая место, в дверь протиснулась старуха с узлами.

— Можно попросить у вас чаю? — спросил Рудольф Иванович у проводницы.

— Какого чаю? Теперь до утра, выпили уже чай! — отрезала проводница.

Начали укладываться. Рудольф полез наверх, Скособоченный устроился внизу, сняв отороченные собачьим мехом летные сапоги. Старуха, подобрав ноги в растрепанных больших ботинках, притулилась в уголке, в ногах. Молодой пошел в тамбур.

В тамбуре — клетка с двумя гусями. Он наклонился, сунул кусок размоченного хлеба проснувшимся птицам, погладив высунувшуюся шею.

— Молодец, молодец мой, в Академию едем, так вот! — похлопал по плотной белой шее.

Рудольф кутается в поездное легкое одеяло, надевает меховую шапку.

Скособоченный тихо спрашивает у красивой Людмилы Игнатьевны:

— А вы сами с Москвы?

— Да. Урожденная москвичка. На Лесной улице с рождения проживаю.

— Лесная — это где?

— Возле Белорусского вокзала.

— Знаю, знаю Белорусский. А что, может, в гости пригласите, а?

— Ой, и не познакомились толком, а уже — в гости.

— Я бы в гости пришел, и познакомились бы поподробнее… Адресочек дайте…

Старуха внимательно разглядывает стоящие перед ней сапоги Скособоченного. Хорошие сапоги.

И снова — через заснеженную пустыню идет состав. В свете фар — вьюжное пятно снега и ветра, сугробы, сугробы…

Проводница со стаканом чая открывает дверь купе:

— Эй, кто чаю-то хотел? Здесь, что ли?

Все еще спят. Рудольф Иванович свешивается с верхней полки, берет чай.

— Спасибо. Большое спасибо.

— Да ладно.

Проводница уходит. Идет к печке, моет стаканы. В тамбуре приоткрыта дверь. Пассажиры просыпаются. Поезд замедляет ход.

— Ой, выйдите, пожалуйста, мне одеться нужно! — требует Людмила Игнатьевна.

Проснувшийся Скособоченный шарит рукой свои сапоги. Их нет. Старухи тоже нет. Зато на полу лежат растоптанные женские туфли со шнурочками.

— Сперла! Ну бабка! Сперла! — радостно заявляет Молодой.

— Как это сперла? — не понимает бывший владелец сапог. — Как это? Ну, я ей устрою! Дай мне твои ботинки, на станцию выйти! — просит он у Молодого.

— Да мне самому надо выйти! Как же я-то буду?

— Ну надо же, ну надо же! — сдерживает смех Людмила Игнатьевна.

— А вы, извините, не выходите? Я бы ваши ботинки надел, а? Мне на станции непременно выйти надо… — искательно обратился пострадавший к Майеру. Майер поморщился, переспросил.

— В чем дело?

— Да, понимаете, старуха тут сапоги сперла, мне бы выйти на станции, позвонить, чтоб задержали, — горячо сказал Скособоченный.

— Надевайте, — поморщился Рудольф, и сосед вбивается в Майеровы ботинки.

Телеграфное отделение железнодорожной станции. Скособоченный рывком открывает дверь.

— Куда? Сюда нельзя! — кричит служащая.

Скособоченный вынимает документ, сует ей в лицо, она оседает. Он садится на стул.

— Соедини по линии…

И снова поезд — по обжитым среднерусским местам, уже приближаясь к Москве.

Вокзал. Казанский, конечно. Народ вываливает из вагона. Понуро бредет Майер. Толпа рассасывается. У вагона остается только парень с клеткой, в которой плотно лежат накрепко замороженные гуси. Он сидит перед клеткой на корточках и шепчет:

— Это что же такое? Это что же такое? И не так уж холодно было?

Слезы текут по красному здоровому лицу.

…Утро в семье Журкиных. Голый круглый стол, сковорода на столе. Быт с сильным оттенком военного коммунизма. Ида Абрамовна Журкина, женщина некрасивая, но с горящим взором, отложив газету, объясняет мужу:

— Нет, Алексей, нет, ты этого не видал. А я нагляделась! Какие это были люди! Мужественные! Бесстрашные! Талантливые! Это были друзья моего отца, и последние годы его жизни — н был прикован к постели — они его навещали постоянно, а я всех, всех их знала, любила, восхищалась. Разобраться, конечно, не могла, девочка была, совсем молоденькая, но ведь и отец — тоже не разобрался, а он был ума необыкновенного, честности, мужества, ну, сам всё знаешь. Так вот, они все переродились! Все! Я плакала над их выступлениями, потом уже, на процессах. Уму непостижимо! Но здесь есть какая-то роковая закономерность — интеллигенция не пошла за партией до конца. Они переродились. И эти ужасные корни, которые они успели пустить, их надо выжигать каленым железом. Иначе — революция погибнет!

Алексей Иванович слушает внимательно и шкрябает вилкой по сковородке, соскребая остатки картошки.

— Ты права, конечно, я и не возражаю, — заметил он вяло.

Ида Абрамовна развернула газету, лежащую у нее под локтем, и стала искать в ней нужное место.

— Где-то тут… подожди минутку, — она ворошит газету, но место всё равно не находится. Алексей Иванович взглянул на часы.

— Пора, Ида! Я задержусь, сегодня у меня коллегия, — и он встал из-за стола, но Ида всё ворошит газету, и безуспешно…

…Профессорская квартира Гольдиных. На подносе расставлены приборы для завтрака, яйцо в подставке, джем — всё не то по-старорежимному, не то по-европейски. Домработница Настя, немолодая, аккуратная женщина, несет поднос в столовую. Настя ставит поднос, стучит в дверь, выходящую в столовую. Кричит:

— Илья Михайлович! Завтрак на столе!

Открылась дверь, выходит Илья Михайлович Гольдин, рослый, плотный, немолодой и, пожалуй, мрачноватый человек.

— Спасибо, Настя!

Кричит:

— Соня! Что ты возишься!

Илья Михайлович просматривает газету. Входит жена Соня, седая, красивая, сухая.

— Я, как всегда, первый! Где Лена?

— Лена ушла сегодня пораньше, что-то у нее с лабораторными не ладится.

— Очень плохое образование, насколько могу судить, очень плохое, — твердым голосом сказал он.

— Ты хочешь сказать, что в Вене учили немного лучше? — язвительно спросила жена, и началась их словесная игра, только им одним понятная…

— Да, совсем чуть-чуть. А, может, мне показалось…

— Ах! Илья Михайлович! Вы, кажется, излишне восторгаетесь буржуазной наукой! Когда я училась в Сорбонне, педагогический процесс был поставлен из рук вон плохо! Можете ли представить, что профорги не проверяли посещаемость студентов?!

— Какой кошмар! Сет импосибль!

…Разгороженная перегородкой комната. В постели — супружеская пара Есинских. Лет им под пятьдесят, но Вера Анатольевна держит свой возраст хорошо. Лицо молодое, живое, светлое. Приставила губы к уху мужа:

— Костя, спят?

Константин Александрович прислушался.

— По-моему, спят.

— Нет, там возня какая-то. Тише!

А за перегородкой — совсем юная пара в постели. Молоденький муж спрашивает шепотом у жены:

— Как думаешь, они спят?

— А чего им еще делать? — в плечо мужу смеется девочка-жена.

А Вера Анатольевна, прижимая ладонь, шепчет мужу:

— Какая всё-таки дикость, жить вот так, в одной комнате с собственной взрослой дочерью?

— Это точно, — шепчет ей в ответ муж и обнимает за плечи. — Я приеду только послезавтра. Вечером у меня коллегия, а оттуда я сразу на вокзал.

— Домой не заедешь?

— Нет, не успею. Но в Ленинграде у меня дело — оппонентом на защите диссертации выступлю, и в тот же вечер — обратно.

И они затаились, потому что из-за перегородки послышалось нежное хихиканье.

…У окна — капитан первого ранга Павлюк. Лицо твердое, правильное. Военная косточка. Не оборачиваясь, говорит жене:

— Наташа, завтрак с собой…

— Ты что, обедать не придешь?

— Не смогу.

— Опять весь день без обеда? Опять язва откроется, Сережа, — говорит Наталья, заворачивая бутерброды. — Может, успеешь заехать?

— Не успею, — лаконичный ответ.

На улице урчит машина.

— Я пошел.

Хлопнула входная дверь. Хлопнул лифт. Уехал. Жена качает головой.

…У зеркала Тоня Сорина. Приплетает толстую фальшивую косу к своим волосам. За ней мрачно наблюдает муж, Александр Матвеевич Сорин. Смотрит тяжело, с давно накопленным раздражением.

— Всё, Тоня, у тебя фальшивое. И коса тоже.

— Только сейчас заметил, да?

— Нет, давно уже. Я когда на подушке первый раз твою фальшивую косу нашел, чуть не умер от отвращения. Тьфу!

— Ну не умер же, живой вроде!

— Вранье! С самого начала всё вранье, одно вранье! — Александр Матвеевич хмыкнул. — Помнишь, что говорила у Брыновых, когда познакомились, помнишь?

Тоня зажала шпильки во рту, отзывается сквозь губы:

— А чего мне помнить? У тебя память хорошая, ты и помни.

— Я и помню. Как ты врала, что ты врач-невропатолог…

— Хорошая медсестра не хуже, чем врач-невропатолог. А не нравится тебе медсестра, могу и уйти. Хоть сейчас.

— Да куда ты уйдешь? Куда? — презрительно и безнадежно протянул Александр Матвеевич.

— Найду куда. Откуда пришла, туда и уйду, — беспечно отозвалась Тоня. Ей, пожалуй, даже нравится собственное спокойствие. А муж всё больше кипятится.

— Знаю, куда уйдешь. На панель уйдешь.

— А не твоя забота! — Тоня удовлетворенно смотрела на себя в зеркало, прическа получилась пышная, богатая.

— Пустая ты баба, Тоня. Ни на что не способная. Ни супа сварить, ни даже куска хлеба в дом купить…

— А ты как придешь в отделение, ты сразу бабу Дусю пошли, она сбегает. Или Алку. Они всё для тебя с удовольствием… — Тоня нагло усмехается.

— Ладно, пошли. Опоздаем. — Александр Матвеевич встает из-за пустого стола, отодвинув чашку.

— А ты иди, я и без тебя дорогу найду, — отрезала Тоня и снова повернулась к зеркалу.

Хлопнув дверью, Александр Матвеевич вы шел из дому.

…В гостинице «Москва», возле столика администраторши стоит горничная.

— Я вхожу в номер, Татьяна Александровна, и понять ничегошеньки не могу. Наматрасник на полу, не поверите…

— Как это? — удивляется администраторша.

Возле столика — Майер в заснеженной шапке и полушубке молча ждет, пока его заметят. Но его не замечают, продолжают интересный разговор.

— Да так! Наматрасник на ковре, одеяла, подушка, всё на полу…

— Да ты что, Вера?

— Да она привыкла, видать, на полу спать…

Горничная прыскает:

— Депутатка, депутатка, а народ-то дикий…

— А ты думала, она ордена навесила и сразу…

— Простите, — вмешался Майер, — посмотрите бронь. Майер моя фамилия.

Администраторша недовольно зашелестела бумажками.

— Есть. Тридцать шестой. Паспорт ваш, — не поднимая головы, сказала администраторша и впялилась в паспорт.

В конце коридора появилась туркменка. Немолодая уже, рослая, в ярко-полосатом платке, повязанном косо и скрепленном на виске, в тяжелых серебряных браслетах, серьгах, кольцах. На шелковом полосатом платье — вперемешку с тусклым серебром и сердоликами — медали, какие-то значки, чуть не ГТО, орден Ленина, куча звенящего яркого металла. Подошла к столику. Остановилась, улыбнулась приветливо. Брови дугами, глаза длинные, узкие, впалые щеки, тяжелые губы — красавица. Да и пожалуй, лет-то ей не много. Майер посмотрел на нее со вниманием. Она улыбнулась застенчиво:

— От вас холод идет, — и натянула плотнее на плечи шаль.

— Тридцать градусов, не меньше, — улыбнулся Майер, разглядывая эту восточную диковинку.

— А я домой еду, в Ашхабад. Там тепло, — отозвалась она. И, повернувши подбородок на высокой шее к администратору, почти повелительно сказала:

— Номер примите.

И ушла. Администраторша и горничная оторопели.

— Ишь, королева. А спит на полу! — только и сказала горничная.

Майер принял паспорт, ключ от номера и, улыбаясь, пошел по коридору.

Номер оказался небольшим, но роскошным. Майер огляделся, скинул полушубок, потер озябшие руки. Набрал номер.

— Лора! Приехал на дня три-четыре. Конечно. Нет, нет, остановился в гостинице «Москва». На доклад приехал. Вечером обязательно приеду. Промерз ужасно. Может, простудился. Нет, всё равно приеду. У меня просьба к тебе. Анечка, возможно, завтра приедет. Ты приютишь ее на пару дней, а? Одна, одна, без дочки. Ну, о чем ты говоришь, Лора? Всё то же, всё то же. Смотрит в одну точку, почти ничего не ест. Не говорит, не ходит. В кресле. На ночь в постель перекладываю. Припадков таких больше нет. Дорогая моя, ты ошибаешься, не пять лет, а уже восемь. Ну ладно, что об этом. До вечера. Вечером поговорим.

Смотрит на себя в зеркало. Проводит рукой по щеке. Зарос… Выходит в коридор, спрашивает у горничной:

— Скажите пожалуйста, есть в гостинице парикмахерская?

— Есть, на первом этаже.

Майер смотрит на часы… торопливо идет к лифту.

В зеркале отражение — руки мастера с опасной бритвой ловко орудуют над щекой Майера. Голос парикмахера:

— Вам повезло. Я сегодня пораньше на работу пришел. А обычно я попозже…

Майер кашляет, хочет заслонить рот, но он завернут в простыню, парикмахер поглаживает его по плечу и отодвигает бритву:

— Вы уж откашляйтесь как следует.

Майер извиняющимся голосом:

— Видимо, в поезде простыл… сквозняк.

— Некоторые удивляются, что у меня опасная бритва, не понимают, что она бреет чище. И вообще — красиво…

Парикмахер вытирает лезвие, оно блестит.

Заседание коллегии Минздрава. Восемь важных персон внимательно слушают доклад. Один в военной форме. Это полковник Павлюк. Майер заканчивает свое выступление.

— Теперь, как вы видите, совершенно очевидно, что выбор нами для работы высоковирулентного штамма был вполне оправдан. И хотя работа, с моей точки зрения, еще не доведена до полного завершения, в сущности, она уже сделана, и скоро в нашем распоряжении будут первые образцы новой вакцины. Она работает против всех известных штаммов чумы.

Есинский задает вопрос:

— Скажите, пожалуйста, Рудольф Иванович, сколько с вашей точки зрения, понадобится времени для того, чтобы передать вакцину нашей промышленности и насколько сложна может оказаться промышленная технология?

Майер потер виски руками, до него с трудом дошел смысл вопроса. Видно, что ему совсем невмоготу:

— Чтобы окончательно… нам надо около полутора месяцев, чтобы полностью быть уверенным в препарате. Около трех месяцев понадобится на испытание, потом производство опытной партии, а остальное уже не зависит от меня. Скорее — от финансирования производства, от его организации. Технология… В технологии, вероятно, не будет ничего принципиально нового, кроме повышенных требований к технике безопасности.

Григорьев, председатель коллегии, смотрит на часы.

— Товарищи! Сегодня мы с вами присутствуем при исключительной важности… важности для всего человечества — я бы сказал — событии. Создание вакцины — еще один шаг на пути к полной победе коммунизма во всем мире, еще одно доказательство торжества мудрой сталинской политики. Поздравим Рудольфа Ивановича. Спасибо за вашу работу, за доклад. Прошу вас завтра прийти ко мне на прием к двум часам, надо будет проработать решение.

Члены коллегии зашевелились, расслабились и начали потихоньку расходиться. Есинский подошел к Майеру.

— Рудик! Поздравляю тебя! Блестящая работа.

Но Майер потер глаза и ничего не ответил.

— Ты что, устал?

К председателю коллегии Григорьеву подходит полковник Павлюк.

— Всеволод Александрович! У нас будет беседа по поводу этой работы. Я думаю, ее надо закрывать и переводить в наше ведомство. Подумайте об этом. И мы вопрос рассмотрим в ближайшее время.

Григорьев понимающе кивает.

Есинский снова подходит к Майеру:

— Да что с тобой, Рудольф?

Майер:

— Видимо, в поезде простудился. Боюсь, пневмония начинается. Коронный номер мой, — с трудом проговорил Майер.

— Погоди, я попрошу машину, чтобы тебя отвезли. Ты где остановился?

…К особняку президиума (видимо, это здание президиума Академии медицинских наук на Солянке) подкатывает машина, Есинский сажает Майера на заднее сидение и машет рукой.

— Выздоравливай, Рудольф! Позвони мне послезавтра, я приеду из Питера и зайду к тебе! Ты молодец, ей-богу!

…В купе Анечка вдвоем с пожилой интеллигентной женщиной. Чайные стаканы на столе. Полумрак и дорожный уют.

— Ну надо же! — удивляется Анечка. Случайная попутчица вроде, а оказывается, такой близкий человек… Такая неожиданность! Мне мама про вас столько рассказывала! Леночка Браславская! Даже про вашу аптеку рассказывала и показывала мне дом, в котором она была.

— На Дворянской… — почти шепчет пожилая дама.

— Ну да, на Гоголя!

— Знаете, Елена Яковлевна, у меня ведь до сих пор хранится мамина шкатулка из карельской березы, с письмами, и там много писем от вас.

— Шкатулку эту я Наде и подарила, на шестнадцатилетие. Двенадцатого мая девятьсот десятого года.

— Да что вы! Помните мамин день рождения! Поразительно!

— Всё помню, детка. Всё, всё помню. И как на каток ходили, и как нас впервые пригласили на бал, и как мы в один день заболели скарлатиной, — а потом в один и тот же день пришли в гимназию и плакали от радости. У нас было исключительное, необыкновенно счастливое детство. Столько было веселья, музыки. Надя была такая музыкальная. Исключительно!

— Она была прекрасным музыкантом, но карьера исполнительская не получилась. Всю жизнь преподавала, и со мной занималась с раннего возраста. Я ведь тоже преподаватель музыки, Елена Яковлевна, — улыбнулась Аня.

— И похожа, очень похожа на маму. Чем больше я на вас смотрю, Аня, тем больше нахожу общих черт.

— Мама говорила, что вы расстались с ней еще до революции, перед войной. Она думала, что вы живете в Болгарии… или во Франции?

— Нет, всё было совсем не так. Перед войной мы с мужем поехали в Персию. Он был дипломатом, на царской службе. Жили потом в Стамбуле. Во время революции вернулись в Россию. Он был как раз из тех немногочисленных дипломатов, которые стали служить новому правительству. А теперь… Не знаю, жив ли муж… Он… словом, без права переписки… Всех, всех потеряла, — спокойно, без эмоций произнесла Елена Яковлевна, — Какая в этом ирония — еще пять лет тому назад Надя была жива, а я и не знала. Давно ее похоронила. А какие родители у нее были! Дед ваш, Аня, был председатель дворянского собрания Саратова…

Конец ознакомительного фрагмента.