Осколки мозаики. Роман-фэнтези

Людмила Захарова

Сновидческое путешествие Автора в романе-фэнтези «Осколки мозаики» по временам —от осколка цивилизации в нетронутый мир древности, где еще не знали любви. Погружение во внутренний мир творческого человека, где предвидение не спасает от судьбы, а любопытство – наказуемо. Вращается калейдоскоп воображения, перемешивая сверкающие осколки, собирая мозаику, непредсказуемую, как сама жизнь. Никто не хочет знать правду о себе, заглядывая в будущее. Лирическая проза, словно экзистенция по Кьеркегору.

6. Одиночество

6. Одиночество

Одиночество ступает по паркету вчерашнего бала. Ни следа, ни ветерка, ни света, лишь затаенных несколько осколков, да притихшей свитой поникшие гардины. Все те же легкие интонации чарующего шествия: да-так… так-так… так-да. Ступает все также изящно, как по белым валунам, уводящим из древней пещеры, по каменным плитам усыпальниц и храмов, не оскользаясь на мраморной глади дворцов, не спеша и не оглядываясь. Да… так. Медлительная игра линий, очерчивая скрывающих, манящих, шурша по пятам, на остроте коленок вздымающихся и спадающих. Алфея уходит.

— То немногое, что я успел увидеть, я воспевал всегда. Нет, не подумайте, я… Мы не были знакомы, только издали. Она выходит из церкви сквозь нищую суету. Это ложь, она не была надменной и жестокой. Но ее опасались, как исполненной мечты. Но вы, должно быть, помните, что уже тогда не умели мечтать и потом. Я кричал им: «Спасите, она вышла на паперть! Не милостыни, нет! Она помедлит-помедлит, но не задержится. Спешите подать руку! Спасите!» Я кричал им: «Подобно псу лизните ее ладонь, и вы взвоете от яда, пылью осевшего на истонченных веками контурах. Очнитесь, вы оцепенели от немоты и удивления», — кричал я в пустоту живой толпы. «Она одна, остановите, она уходит! Божественная красота уходит». Я охрип от крика и боли, и потом… Потом я умер.

Высоцкий задумчиво перебирает струны, словно вехи, вглядываясь в глубину пустынной залы, заинтриговавшей слух и взоры. Хранитель тактично не мешает, присев у резного стола и кивая.

— Я ждал ее на берегу, в туманных клочьях над рекой я чувствовал движение. На похищенной лодке был кто-то незримый. Мы едва различали прутья кустов и хворост под ногами. Липкая сырость покрывала одежду и листы. Мы молчали, мы не были близки ни в жизни, ни тогда. Тексты новых песен я сразу смущенно свернул трубкой, ткнул ей в ладонь: «Потом, потом, вернись и читай». Я не знал ее имени и сейчас не знаю, я был обескуражен. Костер в облаке не развести. Мы молча вернулись в лодку, сели рядом, спиной прислонившись к рубке. Я не находил слов, разглядывал удивительную форму ноготков: узкие, заостренные лепестками георгинов алых. Случайная одежда не портила. Неловким движением она избавилась от большой клетчатой шали, решив хоть немного подобрать спутавшиеся пряди волос, но что-то мешало. Словно отряхнувшись, она выскользнула из телогрейки, прислонилась к фанерной стене. Нагота плеч, излом запястий, а локоток!.. О, Боже! На прозрачный батист сорочки капала кровь — теплая, живая. Я испугался, не сказал ей, что она сошла с ума, а прохрипел сдавленно: «Знаешь, мне до сих пор больно. Передай им, мне больно! Если все так… Я хотел бы умереть». Я давно не слышал своего голоса — такого рвущегося клокотания в горле. Она не ответила, то есть это случилось как-то иначе. Ее мысль так покойно легла на сердце, что я умолк, более уж не прибегая к словам. Я не помнил такого умиротворения ни в жизни, ни потом. Она вынула забытую иглу от капельницы из вены, куском бинта скрутившегося в косах, я затянул ей руку, не подумав о своих ледяных прикосновениях. Просвечивающее тело ничуть не смущало, нагота имела иной смысл. Только потом, вспоминая страшную встречу, я думал о поздней осени, о снежной каше на воде, поражаясь бесчувственности к холоду. Ну, как же! Живым должно быть холодно.

Владимир Семенович прижался заросшей щекой к гитаре, вспомнив, что созерцание невероятного рельефа крохотного ушка вдохновляло древних мастеров кисти, а ему только мешало собирать взбунтовавшиеся водоросли волос. В них можно запутаться. Хранитель с настороженной грустью наблюдал за рассеянной прогулкой Алфеи, о которой они говорили, не надеясь, что она приблизится. Он давно пытался разгадать ее исчезновения и вот, пожалуйте, с опозданием в целую вечность можно что-то сопоставить, объяснить. Но только себе. Он с благодарностью принял запоздалые тексты песен на хранение.

— Эти каблучки отбивают ритм новой баллады, — заметил Высоцкий, — да… так. Да.

Легким дыханием откликнулось эхо. Алфея остановилась у напольной вазы, долго выбирала бледную, не надломленную розу и, вытянув, равнодушно удалилась к себе. Отставив гитару, он стряхнул оцепенение и попробовал звук паркета, словно недавние шаги могли оказаться наваждением. Хранитель поспешил развеять недоверие.

— Жаль, вы так и не разглядели ее, но, поверьте, ничуть не изменилась. Жаль, она не предупреждена о визите. Не успел. Видите ли, она сегодня не смотрит в мою сторону. Вчера был пышный прием, многообразие ее утомляет. Она-то живая, не вымышленная.

Высоцкий остановил оправдания-объяснения, взбежал по лестнице, вернулся с утерянной розой и, отбив чечетку, подмигнул собеседнику.

— Чтобы нас замечали, женщину надо рассмешить!

— Браво! — воскликнул Управитель. Дамы вспыхивают от восторга. Внезапная суета становится явной и не совсем уместной. Хранитель пытливо замечает им, что рассказ напрасно прерван без спросу ожившей свитой, предлагая Высоцкому выбрать кресло у камина и продолжать, не позволяя вольностей соглядатаям. Они нарочито капризничают, кокетничая с недоумевающим гостем, обращая к нему томные взоры и рассаживаясь вокруг.

— А-ах! Тихий вечер у камина…

— А-ах! Эти тайные страсти Алфеи.

— На, запретных для нас всех, брегах Леты.

— Володя, друг милый, не томи…

Высоцкий шутливо отбивается от хитрых созданий, так ловко и наперебой выхватывающих его мысли.

— Девочки, девочки! Да вы тут совсем ошалели! Как вам удается подслушивать и выбалтывать еще несказанное? Негодные чаровницы!

— А-а-ах! Мы не заметили, как отчалила ладья…

— И как скрылись берега. — Щебет становится бесцеремонно ядовитым.

Нервно дрогнули струны, почерневшим лицом Высоцкий обернулся к Хранителю и в оседающей тишине продолжил.

— Да, мы не заметили, давно ли берега увязли в тумане и сгинули. Мы не могли ни определить течения, ни управлять довольно громоздкой ладьей. Да мы и не хотели пошевелиться. Мы не желали знать, что ждет нас впереди. «Одиночество», — нам ответил надменный Харон.

— Цветы и слезы для богини, — распорядился Управитель, заметив гневное лицо Хранителя, желавшего говорить.

— Милые сударыни, вы все лишены права голоса, и права вторжения в чужие мысли. Иначе мы никогда не начнем салонных чтений, словно вы не понимаете, зачем к нам стекаются гости вселенной. Пора покончить с прошлыми недомолвками. Сестры Неизвестность и Неизбежность, вам придется покинуть ангар, найти и освободить пантеру от ошейника, привести все в божий вид вам поможет мадам Реальность. Это последние тихие вечера у камина, прощание должно быть легким и простым, как в старые добрые времена.

— Не всегда добрые, — прошамкала старушка Правда.

— Так уже произошло и уже записано о погибшей цивилизации. Возражения не рассматриваются. Краткий обзор трагического конца землян. Сегодня ночь не состоится, я пригласил слушателей, после ваших скорых приготовлений в зале, объявляю наступление завтра и чтение первой поминальной главы. Роли всем известны.

— Хранитель нуждается в уединении. — Управитель ударяет посохом об пол, и свита мигом растворяется — рассеивается пылью.