Сиреневый туман

Людмила Евсюкова (2023)

О судьбе девушки, которая с детства боготворит переселенца Борю из Ленинграда и мечтает о счастливой жизни с ним. Но судьба играет с ней шутку: приемные родители выдают замуж за проходимца. О тяжелом детстве этой малышки, приемных родителях, предвоенных и военных годах в селе Михайловском, голоде, мытарствах, борьбе за достойное будущее. О несчастной любви, которую героиня не могла отстоять в юности. Любимое место обоих — сиреневый куст у реки- привлекает обоих. Как итог: супружество без тепла, разбитое сердце, и, наконец, возрождение к жизни с любимым.

Глава 2. Митяй везет роженицу в больницу

От реки вернулся Сенька:

— Сидит на берегу, судьбу клянет, слезы с соплями на рукава наматывает. “ Что ты за хрень такая?! — Говорит. — Не зря тебя кто-то Члой назвал. Не Вша, не Чаша, а ручеек змееподобный какой-то. Ни рыбы наловить, ни утопиться. И как мы детьми купались в тебе? Тут ведь воды даже под самое “ не хочу» нет.

Бабы захохотали:

— Вот жалость: утопился бы, ослобонил Лизку от рабства, да воды мало. Вот негода какая! — Съязвила Нинка.

— Никто бы и не всплакнул даже. Собаке — собачья смерть. — Послышалось из толпы.

Митяева жена показала в сторону дома Лизы:

— Дык вон уже домой возвертается. Недолго горевал у реки. Такая мразь никогда на себя руки не наложит. Им бы над более слабыми покуражиться, это да. А против себя — ни в жизть.

— Во-во! Правду гутаришь, хуторянка. На любое действие тоже крепкая воля надобна. А он — тюфяк. Силач только против безответной супружницы.

— А чиво ему горевать? Небось, брюхо сыто, в доме чисто, ни слова против никто не скажет. Любовница Оксанка в любой момент к услугам. Напьется и прется к ее дому. Сколько годов колготится с ней ужо?

— Да с тех самых пор, как отворот поворот его сватам дала. Потом уже отец указал на Лизу: не испорченная, работящая, при теле и внешней красе — чем не жена?

Кто-то из женщин спросил:

— Так ить все от зеленого змия проклятущего. Вот бы узнать, какая тварь спаивает мужиков Подгорного и Михайловки, да прикрыть ту лавочку?!

— Дык это Тишки Морозова жена. Они с другого конца села живут, что к хутору ближе. Эта чувырла и гонит самогон на продажу. — Громко вздохнула Нинка. — Вот и роятся мужики у ее дома. Прямо табуном туда прут. И с нашего хутора, и с села, и с Балки.

— Энтот Тишка, что пятистенку нехилую в наши — то времена отгрохал?

— Он самый. Кажный алкаш за бутылку стройматериалы или последние гроши из семьи несет. А что им семьи? Было бы брюхо набито, глаза залиты да хорошо да весело.

И снова запричитали. Тетка Мотря покачала головой:

— За что досталась бедняге такая судьба? Почему страдает от жестокости и несправедливости? С самого ж рождения ей, бедолаге, не повезло явиться на свет у первой гулены Балок — Шурки Ермаковой. Ох и измывалась та над новорожденной. Пойдет на танцы, а ее, еще малютку, дома оставит.

Голос у Ермачихи красивый был, сама, как с обложки журнала. Пляшет, поет, заливается, а дочка изорется уже так, что хрипеть начинает, мокрая, голодная, никому не нужная. А вокруг мамаши кодла пацанов крутится, она с ними по очереди из клуба выходит.

Прибегут за ней соседки по комнате. Начнут говорить:

— Шурка уже три часа прошло, как на танцы умоньдила. Дите орет взахлеб, никто успокоить не могет. Видать, давно есть хочет? Или пеленки поменять надо? А сухие ужо кончились.

Отвечает, как ножом режет:

— Не сдохнет! А скопытится эта обуза, мне только легче станет.

— Мама рассказывала как-то: пришла она с гулек, а дите разрывается до хрипоты, — подала голос Маруся, дочка самой старой бабы на улице. — Шурка как заревет, засовывая грудь в рот малышке:

— Как ты надоела! Навязалась на мою голову! Жри, кусай титьку, прожора.

А та сжалась вся и визжит. Сами знаете, как нелегко успокоить в такие моменты грудничка. Схватила Шурка тогда дочку за шкирку и давай лупить в полную силу. Та посинела, задыхаться от страха и крика стала.

Потом мать схватила ее ноги. И как швырнет на пол. А жила она тогда в саманной комнате в бригадном бараке рядом с током., изрытой понизу крысами. С нею в комнате еще две семьи находились. Трехмесячная Лизка и скрылась в той норе. Наступила тишина.

Вот там тебе и место, — усмехнулась эта подлюка и захохотала в голос. — А то, ишь, моду взяла портить и без того нелегкое существование мамке.

Соседки, Слащева и Кулешина, бросились к дыре, вытащили девочку, побежали с ней на прохладу, стали откачивать. Когда та пришла в себя, Рая заскочила в комнату, схватила кочергу у печки и давай обхаживать Шурку:

— Проститутка чертова! Только процесс и любишь! Чужих мужей с толку сбиваешь! Бог дал дитя авансом, чтобы ума-разума набралась, а не для убийства. Но ты не только не образумилась, еще и на жизнь ангелочка позарилась. Любила гулять, люби теперь плод своих гулек воспитывать!

А Тоня поддакивает:

— Пора забыть про блуд давно. Надо растить и выхаживать, кормить, одевать и обувать дочку. Что, думаешь, кто-то будет за тебя это делать? А ты, смотрю, снова на сносях. И не думаешь, что с двоими станет еще трудней? От кого понесла деток, хоть знаешь?

Шурка скривила рожу-то:

— Да кто ж его знает. табунятся многие. А кто стал осеменителем, неясно. Могет, Лешка — спец по машинам, твой тоже не раз окунал мерник в мой стакан. Да и Райкин не прочь покувыркаться. Ох, и весело с ними было!

Райка бедовая была, как ухватится за вилы и на Шурку поперла:

— Ах, паскуда! Живешь с нами, хлеб ешь, воду пьешь… Еще и на мужов наших глаз косишь! Проткну насквозь падлу — вся в крапинку станешь!

Хорошо, Тонька маневр этот распознала, и успела выхватить инструмент из рук подруги:

— С ума спятила никак? Неровен час убьешь, в тюрьму сядешь! А детки с кем останутся? Без матери каюк им придет. А то не знаешь.

Райка перекрестилась и завыла в голос.

А Тонька гладит по голове и приговаривает:

— Не верю ни одному слову этой гулены. Не такие подлые наши мужики. Не полезут в эту грязную яму. Ведь блудница это кто? Да самая обыкновенная помойная яма, куда куча мужиков справляет нужду.

— В ум не возьму, откуда столько злобы и ненависти в Шурке? Как может обвинять, если это вранье? Хрен с ней, с дурой малохольной. Пущай меньше пьет да шляется, чтобы точно знать своих кобелей. От ить гулена, одного дитя принесла в подоле, второй на подходе. А все не образумится.

— Вот тебе Шурка наш наказ: до родов живи здесь, а потом ищи квартиру, где угодно. Подальше от честных колхозников. За себя не ручаюсь: издевательств над детьми не потерплю. Не для того наши отцы да деды советскую власть устанавливали, чтоб кажна сволочь над детьми куражилась. Не завидую им: мне их даже жалко: дети за родителей не в ответе.

И в чужие постели нырять не позволю. Даже мужики знают, что жена друга не женщина, а такая совратительница каждому знаку внимания рада. И плевать на дружбу, честь и совесть.

— Согласна с этим полностью. Блуд и растление не нужны нам по соседству.

— Да пошли вы все! Честные давалки нашлись. А вот мне одного мало. Никакого кайфа. Поэтому гуляла, гуляю и буду гулять, как говорил Маяковский, “ до дней последних донца».

— Ну, мы тебе все сказали, — одновременно взревели женщины, — а ты поступай, как знаешь!

И покинули комнату.

Бабы заговорили одновременно.

— Ну и падла же! Только и всего бабского — платье надето. А сама — кукушка истинная.

— Таких сразу изничтожать надо.

— Прямо, как Лизкин Степка. Все похер.

— Поэтому жена его в этот миг борется за две жизни, а он набедокурил и храпака дает в чистой постельке. Даже в ус не дует, где она и будущий малыш. И дура будет, если после роддома вернется к нему. От этого кобеля толку не дождешься.

— Если вернется…

Сенькина жена вдруг встрепенулась:

— Что-то мы, бабоньки, заболтались совсем. На работу уж пора. А еще не управлялись и детей не подымали из постелей.

— От ить негода какая. И сам не живет, как истинный христианин, и другим от него покоя нет.