Бабочки и хамелеоны

Людмила Евграфова, 2020

Первые годы 21 века. Город за Полярным кругом. Градообразующее предприятие – Горнометаллургический комбинат. Здесь есть свои олигархи и свои бессеребренники. Жизнь героев неоднозначна. На Кавказе – война. Судьбы учителей школы тесно переплетаются с судьбами учеников и их родителей. Однажды мать самой красивой девочки в школе – Анна Ермолаевна Субботина, вернувшись с работы, находит свою дочь бездыханной в луже крови. Следствие в тупике. Кто же убийца? Бабочка – символ бессмертия души. Женщины – бабочки. Мужчины – хамелеоны. Но иногда они меняются местами. Два этих вида находятся в состоянии вечной войны. И всегда стоят перед выбором – как поступить. Самый быстрый способ прекратить войну – потерпеть поражение. Победивший – проигрывает…

Часть первая

Глава 1

Заканчивалось последнее десятилетие 20-го века. Но провинциальная российская школа как будто по инерции жила обычной жизнью. И хоть не было уже ни пионерской дружины, ни комсомольской организации, ни регулярно выплачиваемой педагогам зарплаты, в принципах обучения школьников мало что изменилось. Поменялись личные установки некоторых учителей. На государство рассчитывать не приходилось, значит, надо было рассчитывать только на себя. Другими словами — крутиться. Прасковья Петровна Соломатина успела в школу перед самым звонком. Размашистой походкой бывшей лыжницы она пролетела мимо кабинета директора, стараясь избежать начальственного ока. Пыталась быть маленькой и невидимой, чтобы не привлекать внимания, избежать лишних вопросов.

Соломатина боролась с невзгодами в личной жизни. Утром, оставив вместо себя напарника, Семена Федоровича Сибирцева, она побежала в больницу к мужу, который неделю назад, увлекшись грибной охотой, поскользнулся на камне и сломал ногу. Перелом был неудачный — супруг лежал на вытяжке. Когда он был здоров, то вполне соответствовал тому назначению, которое определила ему в жизни Прасковья Петровна: муж — мальчик, муж — слуга. Теперь же Соломатина, как загнанная лошадь, металась между «черт возьми» и «боже мой», чувствуя собственную беспомощность, и неумение в одиночку справляться с проблемами.

Благополучно миновав директорский кабинет, Прасковья повернула к школьной лестнице, придав лицу независимый вид. Пусть думают, что она никуда и не уходила. Перила лестницы за тридцать лет существования были отполированы детскими руками до блеска. Широко расставляя ноги и тяжко вздыхая, Соломатина стала подниматься на второй этаж. Мешал живот и одышка. Спортивный костюм плотно обтягивал толстый зад, и картина для тех, кто поднимался следом, открывалась впечатляющая. Уже давно пора было Прасковье Петровне, женщине бальзаковского возраста, оставить работу учителя физкультуры из — за неспособности научить чему-нибудь учеников личным примером, но она об этом не догадывалась. А коллеги хранили этот секрет про себя. Так и существовали.

Прасковья, наконец, преодолела лестницу. У нее осталась последняя задача — пригласить завучей на очередную годовщину, которая уже стучалсь в дверь. Сорок семь, сорок пять, какая разница? Баба ягодка опять! Обычно празднование происходило следующим образом: завучи поели, попили, и шли дальше заниматься своими государственными делами. Но какая-то польза от их присутствия все же была. Соломатина каждый год имела хорошую нагрузку, в отличие от ее молодых коллег.

Наконец, справившись и с последней задачей, она добралась до спортивного зала. Приняла деловое и озабоченное выражение лица. Строго осмотрелась. Семен уже построил девятиклассников и дал им задание. Благодарная ему за это, Соломатина проскользнула в кабинет преподавателей и плюхнулась на диван, чтобы тихонечко выйти из «пике».

Кроме Соломатиной и Семена Федоровича, на кафедре работали еще два учителя: молоденькая, очень ответственная Любовь Александровна Дергачева, которую все мужчины называли просто Любочкой, и новый учитель — Николай Петрович Каржавин, приехавший, как русский беженец, откуда-то из Средней Азии. Каржавин — высокий, полнеющий, седовласый, любил в свободную минуту пошутить и порассуждать на отвлеченные темы. Чаще — о старости, которая отнимает надежды. Но Любочка как-то неохотно поддерживала подобные темы. Ей до старости было далеко. Сейчас они заполняли журналы, сидя напротив друг друга. Появление Соломатиной абсолютно не повлияло на их деятельность. На приветствие коллеги оба кивнули и снова уставились в записи. Прасковья немного отдышалась. Колебания ее пышной груди постепенно от «виваче» перешли к «анданте». Она почувствовала, что обезвоженный жизненными передрягами организм, испытывает жажду.

— А не поставить ли нам чайник? — обратилась она к Николаю Петровичу, — у меня от этой беготни в горле пересохло. Выпью стакан чайку и к следующему уроку как раз буду в форме.

«Как раз в форме» — это, значит, минут пятнадцать бурной деятельности после звонка, а потом: — «Ой, мне срочно надо завучу план работы отнести» (или график соревнований), — формулировка менялась в зависимости от обстоятельств, времени года и личных устремлений Соломатиной.

Николай Петрович обреченно вздохнул, взял чайник и отправился к крану, чтобы налить воды. Любочка посмотрела на Соломатину и хмыкнула.

С некоторых пор она стала свидетельницей неловких попыток Прасковьи Петровны удостовериться в собственной неотразимости. Поводом послужил неосторожный комплимент Николая Петровича, сделанный им в День Учителя, когда он впервые увидел Соломатину не в тренировочном костюме, а в платье, которое намного пристойнее скрывало недостатки ее расплывшейся фигуры.

— Какая вы сегодня импозантная, — сказал он в порядке обычной мужской галантности и.…попался.

— Правда? — удивилась она, вспыхнув, как костерок от легкого прикосновения ветра. Костерок этот со временем стал разгораться. Что-то новое, светлое, необыкновенное вошло в ее жизнь. Коллега, сам того не подозревая, вернул Соломатиной надежду, что в жизни еще не все потеряно. И как-то постепенно она стала замечать, что голова ее кружится от любви, а не от остеохондроза.

Прозвенел звонок. Семен отпустил девятиклассников, так и не дождавшись своей напарницы. — «Фу, устал как дровосек на лесоповале», — сказал он, откинувшись на диван, — кто оценит мои старания»?

— Министерство образования, — хмыкнула Люба.

— Семочка, ты прости меня… — засуетилась Соломатина, — когда только эти проблемы кончатся? Просто ужас какой — то. То одно, то другое! — и громко вздохнула для пущей убедительности.

— Да, ладно, разберемся — махнул рукой Семен. Он был учеником ее первого мужа и, уважая память его, к вдове тоже относился с почтением.

— Попейте чайку, Семен Федорович, — подала голос Люба, — восстановите свой водно — электролитный баланс.

— Пожалуй, не откажусь, — он подсел к столу.

Следующий урок у Соломатиной был в паре с Николаем Петровичем. Каржавин вышел в зал, чтобы подготовить гимнастические снаряды к уроку. Прасковья, с большой неохотой отставила кружку и вынырнула из уютного дивана. Мельком взглянув на себя в зеркало, она поправила непокорный локон, и ни с того, ни с сего произнесла слышанную где-то фразу:

— Он женат, но еще не умер.

Люба так и не поняла — это шутка, или новый девиз?

Глава 2

Подготовка к торжественной дате была проведена Соломатиной весьма ответственно. Стол у Прасковьи Петровны, несмотря на «галопирующую» инфляцию» и декларируемую с экранов «прогрессирующую нищету народа», удался на славу. Сверкали в баночках скользкими боками грибочки маринованные, из — за которых «мальчик» сломал себе ногу. Призывно плавали в смородиновом листе и укропе огурчики соленые. Возвышалась в салатнице хрустящая капуста двухнедельной закваски. Призывали сногсшибательным духом разные мясопродукты: колбасы, ветчины, копчености. Море удовольствия обещала горячая отварная картошка, украшенная зеленью, а также, пользующаяся заслуженной любовью коллектива, царица стола — строганина из нежно — белого мяса трески. И, конечно же, главным достоянием были вино-водочные изделия!

Праздничный обед состоялся сразу по окончании уроков. После первого тоста за здоровье виновницы торжества стояла благоговейная десятиминутная тишина, только вилки ритмично позвякивали о тарелки, создавая какую-то особую музыку, терапевтически приятную для слуха вкушающих.

В душе-то каждый из присутствующих готовился сказать Прасковье Петровне что — либо хорошее, панегирическое, из радостной сиюминутной благодарности. Николай Петрович, почувствовав невысказанное желание коллег, занятых гастрономическим разгулом, встал, одернул мягкий, объемный пуловер, взял в руку стопку, и сосредоточился.

— Я в коллективе человек новый, — тихим голосом начал он, — владею не всей информацией, но, несомненно одно, под руководством энергичного, деятельного старшего педагога Прасковьи Петровны, мы смело идем вперед, осваивая новые методики преподавания…

Люба хмыкнула…

… И, благодаря стараниям этой замечательной женщины, в нашем скромном маленьком коллективе царит очень дружественная, почти теплая обстановка. Нас, мужчин, теплая обстановка всегда вдохновляет! Прошу поднять бокалы за нашу славную, добрую и сердечную Прасковью Петровну.

Расчувствовавшаяся Прасковья одарила Николая Петровича проникновенным взглядом.

Не буди лиха, пока оно тихо!

Любочка наклонилась к сидящей рядом задушевной подруге, Алле Сергеевне, учителю английского языка, «женщине приятной во всех отношениях»:

— «В нашем», «нашу», — чувствуешь, как быстро Каржавин адаптировался в коллективе? Ну и театр!

— Да…он ловко замаскировал существенную ложь несущественной правдой, — ответила ей Алла, — однако кое-кто принимает все за чистую монету!

— Ага…смотреть на это — одно удовольствие. Обожаю загадывать, как дальше разовьются события…

— Не расшатается ли моральная устойчивость Николая Петровича в вашей обволакивающе — нежной обстановке? — Алла с невинным видом подхватила маринованный грибочек и отправила в рот.

— Не думаю, он под строгим присмотром. Жена «недремлющее око», «перископ из унитаза» — сострила Любочка…

— Ни одной жене это еще не помогало….

Все это они произносили шепотом, на фоне других застольных разговоров, опасаясь бдительных слухачей и тайных наблюдателей. Они знали, что половина присутствующих, мягко говоря, недолюбливали друг друга, но каждый день собирали себя в кулак и, шествуя в класс, привычно улыбались коллегам. Многие недолюбливали свою работу и детей, которым по инерции сеяли «разумное», «доброе», «вечное». Не любили свою зарплату, свое правительство и свою страну. И не были уверены, что в ближайшем будущем изменятся сами, и что-то изменится вокруг них. Изъязвленное отсутствием нравственности общество постсоветских лет, не хотело понимать, что это само собой не рассосется.

Постепенно убывали ряды и званных, и избранных. Прасковья устало обмахивала себя почетной грамотой, чтобы хоть какое-то подобие ветерка остудило жар в груди. После пяти рюмок водки, глаза ее реагировали только на один движущийся предмет — на Николая Петровича. Желая разгрузиться после плотного обеда, он подошел к тумбочке, где стоял магнитофон.

Прасковья повеселела, действие Каржавина понравилось ей тем, что в программу праздника включались долгожданные танцы. А танцы — это узаконенное обнимание с Николаем Петровичем, это вожделенная близость!

Подруги, прибрав на столе и перемыв освободившиеся тарелки, минут через десять вернулись в кабинет. Магнитофон на полную громкость издавал саксофонные рулады. Голос Шуфутинского томно пел о любви, а Прасковья Петровна, положив левое ухо на мягкий пуловер Каржавина, мурлыкала в унисон с Шуфутинским: «зачем Вам это знать, зачем Вам это знать, что я не сплю все ночи?». Николай Петрович обреченно, словно пленник, двигал ногами, приняв на себя вес ее грузного тела. Лицо Соломатиной разгладилось и поглупело. Тик — так ходики, пролетают годики! Надо успевать! Что за прелесть эти танцы! Танцы — шманцы — обжиманцы! Люба и Алла застыли, наблюдая эту очаровательную картину.

— Мотаем отсюда, — сказала подруге Алла, чувствуя весь идиотизм происходящего.

Люба посмотрела на Николая Петровича. Лицо его было страдальческим. Он не хотел Голгофы, которая его ждала.

— Нет, не сейчас, — сказала она, — иди, выручай Каржавина из цепких рук инквизиции.

— Думаешь надо? Ладно, поможем человеку, — улыбнулась Алла, — подошла к танцующим и резко хлопнула в ладоши над ухом впавшей в эйфорию Соломатиной.

Прасковья очнулась, видимо, не сразу сообразив «что», «где» и «когда» с ней происходит. Николай Петрович быстренько посадил Соломатину на диван, вздохнул с облегчением, подхватил Аллу Сергеевну за талию и с удовольствием закружил ее вальсом, никак не соотносясь с медленным темпом музыки, все дальше и дальше уводя от света.

Соломатина сфокусировала взгляд на танцующей паре. Она считала Аллу почти своей ровесницей. Подумаешь, разница — шесть, пять, четыре годочка! Тоже не девочка! Ей почему-то не понравилось, как Николай Петрович смотрит на Аллу Сергеевну. Прасковья нахмурила брови и сделала попытку встать с дивана, чтобы отвоевать его у соперницы, однако продавленный диван не отпустил ее. Тогда, раскачав отяжелевшее тело, Соломатина ухватилась за подлокотник, и повторила попытку. Наконец, ей удалось вынырнуть из диванных тисков, но Люба на полдороге перехватила ее:

— Прасковья Петровна, вам уже пора уходить. Вы просили напомнить, если увлечетесь ненароком…

Соломатина резко остановилась, сосредотачиваясь, о чем таком просила Любу напомнить? В голове кружились разные нехорошие слова. Выпив, она медленно соображала… Из оцепенения ее вывел голос Николая Петровича:

— Сема, сколько там на твоих командирских натикало?

— Семнадцать часов сорок пять минут, — тоскливо ответил Семен.

— Ой, ой! — всплеснула руками Соломатина, — дома-то уже гости ждут!

— Я вам такси сейчас вызову, — утешила Люба.

…На следующий день Семен, морщась, потирал пальцами виски:

— Рассольчику бы сейчас, или пивка, — он грустно вздохнул и спросил Любу: — нет ли чего у тебя от головной боли?

— Есть. Гильотина, говорят, помогает.

— Пожалела бы, вредина.

— А чего вас жалеть? Вчера надо было сдерживать себя, чтобы не мучиться от похмелья.

— Похмелье — это старинный русский праздник, это вековая традиция.

— К традициям тоже надо относиться избирательно, — подал голос Николай Петрович, — я сегодня к работе готов, в отличие от тебя.

— Ты, друг мой, умен. Небось, антипохмелин принимал, — проворчал Семен.

В это время, обволакивая коллег духами и туманами, в кабинет влетела Прасковья Петровна.

— Привет! — молодецки воскликнула она, бросив сумку на диван. Запах духов плохо скрывал похмельный выхлоп. Судя по всему, Прасковья чувствовала себя прекрасно, будто не водку вчера пила, а целительную амброзию. Семен искренне позавидовал ее самочувствию. Оглядев присутствующих, и убедившись, что привлекла всеобщее внимание, Прасковья продолжила:

— Докладываю, домашний вечер прошел вчера на высоком идейно — художественном уровне, обиженных и трезвых не было.

— Видите, как мы вовремя вас откомандировали, — вставил Николай Петрович.

— Ах, если бы не гости, — выразительно стрельнула глазами на Каржавина Прасковья, — мы бы еще с вами повеселились!

Николай Петрович на кокетливый взгляд коллеги не ответил, уткнулся в журнал и с важным видом стал водить пальцем по фамилиям. Соломатина обиделась и перевела взгляд на сморщившегося от головной боли Семена.

— Ты чего, Сема?

— А-а, — махнул он рукой, — мы вчера у Аллы Сергеевны вечеринку продолжили, ну, я чего-то намешал… не рассчитал, в общем, силы…

Прасковья удивленно подняла брови, потом, осмыслив слова Семена, нервно спросила Николая Петровича:

— И вы там были?

— А куда я денусь? Где кафедра — там и я!

Соломатина нахмурилась, стала неловко одергивать кофточку, капризно поджав губы, произнесла:

— Вы без меня развлекались, да?

— Ну, вы тоже без нас развлекались, — развел руками Каржавин.

— Я не думала, что вы пойдете к Алле Сергеевне, — она грузно осела в кресло и обиженно замолчала.

Николай Петрович переглянулся с Любой.

— Да что такое? По какому поводу расстройство? — спросила Люба.

— Вы меня совсем не уважаете. Я для вас ничего не значу… Боже мой! Думала, у нас дружный коллектив, прекрасные отношения… и вот…

— Да что, собственно, произошло? Последний день Помпеи? Война миров? Тьфу, тьфу… Спаси и сохрани! Ей — богу, остаюсь в недоумении! — строго посмотрел на Соломатину Николай Петрович.

— Как вы могли? — задохнулась от возмущения Прасковья, — вы просто Донжуан какой — то!

— Я? — удивился Каржавин и прислушался к своим ощущениям. Ничего особенного внутри себя не обнаружил. Никаких отклонений. Такой же умный и серьезный как прежде. Честный с товарищами. Никому ничем необязанный. Совершенно свободный и независимый от чужих жен. Что за беспочвенные претензии? О! Оказывается, у него есть долг! И сейчас в истеричной форме требуют его возврата.

— Ребята, давайте жить дружно, — произнес Семен, пытаясь потушить разгорающийся скандал. Он забыл даже про свою больную голову. Кажется, Соломатиной сейчас плохо. А кому плохо, того всегда на Руси жалеют. Приятно сознавать, что лично тебя, слава богу, беда, или что там еще? — обошла стороной. Можно несчастному посочувствовать, проявить лучшие душевные качества. Все мудрые врачеватели человеческих душ знают — ничто не стоит так дешево и не ценится так дорого, как…сочувствие. Семен это тоже знал с детства. Он собрался встать с дивана, чтобы утешить Соломатину, но Люба опередила его. Она присела на корточки к креслу, где сидела обиженная Прасковья, и попыталась перевести все в шутку:

— Прасковья Петровна, ну, не расстраивайтесь. Вы знаете, что мы вас любим. И в глубине души желаем вам всего хорошего не только в критические рабочие дни, но и в чистый четверг, и так далее… Душой мы всегда с вами…

Прасковья махнула рукой и затихла. Люба оглянулась, скомандовала Семену: — Вставайте, вставайте, коллега! Пойдем воспитывать будущих олимпийцев!

Семен с тоскою в глазах отправился выполнять должностные обязанности.

Люба так и не узнала, каким образом Каржавин выходил из неприятного положения, но, когда они с Семеном закончили урок, Соломатина вполне успокоилась и тихо перебирала на столе какие-то бумаги.

Глава 3

Прошло два месяца. Жизнь на кафедре текла отныне спокойно и безмятежно, изредка нарушаясь начальственными проверками по разным не заслуживающим внимания пустякам. Соломатина усердно пыталась через задушевные беседы, через домашние пироги и послеурочные чаепития выяснить житейские предпочтения Николая Петровича. Но Николай Петрович на уловки не поддавался, хотя от компании и не отказывался. А Соломатиной казалось, что коллега уже ручной, и она имеет над ним власть.

Ситуация разрешилась неожиданным образом — Люба заболела. Обнаружился артрит плюснефаланговых суставов — следствие юношеского увлечения горными лыжами. Болезнь зрела, зрела и вылилась лихорадкой. Люба бегала в поликлинику на уколы и регулярно сдавала анализы. Уроки вместо нее пришлось вести Прасковье. На ее беду, приближался конец второй четверти, волнительная пора итоговых отметок за первое полугодие. Люба, переживая, что Соломатина не сориентируется в ее контрольно — оценочной системе как надо, решила зайти утром в школу. По стечению обстоятельств, Семен именно в этот день решил использовать часы, которые должна была ему Соломатина, на какие-то неотложные семейные дела, и два первых урока Прасковья мужественно настроилась вести самостоятельно.

В детской раздевалке стоял невообразимый шум. Кто-то кого-то закрыл в туалете, и оттуда раздавались дикие вопли. Кто-то кидался в товарищей спортивной обувью, отрабатывая меткость попадания. Кто-то брызгался водой из пластиковой бутылки в соседнюю раздевалку, где копошились девчонки. В общем, все было, как обычно.

Люба не вмешивалась в происходящее. Она устроилась поближе к окну, открыла классный журнал и приготовилась полчасика потратить на подведение итогов, но в колонке уже заранее выставленных четвертных отметок, увидела бесхитростное однообразие. Изумленная, она развернулась к Прасковье. Та сообразила, что удивило Любу и немедленно оправдалась:

— Не удивляйся! Я решила, что все девочки заслужили пятерки. Они последний урок очень старались!

— Так и знала! Портите мне детей!

Люба возмущенно захлопнула журнал. Опять двадцать пять! Что за манера у Соломатиной потакать лентяям и бездельникам? Девочки очень хорошо соображали, что можно придти на три урока в конце четверти и за эти выходы получить отличную оценку. Прасковья хотела для всех быть хорошей, чтобы ее не доставали ни родители, ни завучи, ни дети. Люба не раз возражала ей, что подобная практика порочна, но все зря. Их дебаты часто кончались истерикой Прасковьи, которая наловчилась решать проблемы подобным образом. В этот раз Люба только махнула рукой.

— Я понимаю, что вами руководит замечательный педагогический принцип: если сомневаешься в оценке, то сомневайся в пользу ученика, но нельзя доводить этот принцип до абсурда, — проворчала она.

Тут на пороге кабинета появилась Алла Сергеевна:

— У меня окно, зашла отметить территорию, — улыбнулась она Любе: — рассказывай, что нового в твоей клинической жизни?

— И не спрашивай! — вздохнула Люба, — чуть не пережила сегодня клиническую смерть… Думала медсестра палец насквозь проткнет. Студентку, наверно, посадили поэкспериментировать над нами…

— Знакомо…Помнишь, мне витамины прописали внутримышечно? — спросила Алла, — медсестра ни с того, ни с сего начала меня уговаривать:

— Вы только не бойтесь, все будет хорошо, это совсем не больно, — а сама шприц взяла и нацеливается с прищуром, у меня подозрение закралось, что она в первый раз это делает. Стою, жду, чем дело кончится, а медсестра продолжает:

— Я сначала ладошкой вас хлопну по ягодице, а потом укол поставлю, — и опять прицеливается, шприц держит как дротик, вот — вот метнет. Я никогда уколов не боялась, тут же, чувствую, потом холодным покрылась. Молюсь, чтобы в живых остаться. Глаза закрыла. Хотела еще уши заткнуть, чтобы ее не слышать, только подняла руки, а она мне: — «Готово, одевайтесь», — я даже икнула от изумления. Стоило так человека нервировать? Как вы думаете?

Все это, конечно, было преувеличением, но в контексте обсуждаемого вопроса выглядело, если не шуткой, то разговором, вполне заслуживающим улыбки.

Прасковья Петровна засмеялась. Звонок на урок прозвенел минут семь назад, но она не обратила на него никакого внимания. Тема про врачей и больных очень занимала ее. Мужа выписали из больницы, но поведение его настораживало. Она пожаловалась:

— Представляете, у меня дома появилась еще одна «недвижимость»! Мальчик сутками лежит на диване, интерес к жизни потерял, апатия у него. Видно, крепко сросся с ролью больного, и выходить из нее не собирается. Дом запущен… Господи, сил хватает только на работу и приготовление обедов, — она тяжко вздохнула, и добавила: — А его зарплаты на эти обеды давно не хватает. Инфляция! Когда Мальчик заведовал домашним хозяйством, я особо не переживала, что деньги обесцениваются. То грибы, то рыбалка, как-то выходили из положения. А теперь — трудновато. Разрываюсь между кухней и магазинами, о себе подумать некогда. Видите, похудела на нервной почве! — Прасковья грустно осмотрела свою пышную грудь.

Любе стало смешно. Она никогда всерьез не воспринимала жалобы Прасковьи.

— А вы чаще говорите мужу, что жизнь прекрасна и удивительна, несмотря на временные трудности! И он будет с радостью выполнять супружеские обязанности, — пошутила она.

— Какие там обязанности? — не поддалась на бодрый Любин тон Прасковья, — у Мальчика по мужской части полный дефолт, он очень хорошо понимает, что обуза для меня. — Соломатина сердито вздохнула. Она явно не собиралась идти в спортзал, к предоставленным самим себе детям. Шум за дверью усиливался. Из зала, вместе с радостными визгами и боевыми криками, донеслась знакомая песенка про капитана, но со странным текстом:

Капитан, капитан — расстегнитесь….

— Там ничего не случится? — поинтересовалась Люба.

— Не волнуйся, я знаю, когда можно, когда нет, — отмахнулась Соломатина.

Алла Сергеевна уже давно прислушивалась к тому, что творилось за дверью кабинета в спортзале. Ей вменили в обязанность следить за техникой безопасности вместо старого трудовика, которого хватало только на то, чтобы дойти до школы и кое — как отвести свои шесть часов в неделю. Держали его потому, что больше не найти было дурака, согласного работать с такой нагрузкой. Алла встала со стула.

— В зале шестой б? — озабоченно спросила она, — боюсь, что Саша Черепнин, гроза дворов и улиц, кого-нибудь с ног собьет, по стенке расплющит, или со снаряда столкнет! ЧП на уроке физкультуры в отсутствие учителя! Мне бы не хотелось осложнений в жизни! Прасковья Петровна, умоляю, идите, пожалуйста, на урок.

— Я в советчиках не нуждаюсь, — вдруг рассердилась Соломатина, и ушла, красная от досады и обиды. Из зала донеслось ее истеричное:

— Цыц, молчать! Упасть! Отжаться!

— Лихо ты ее на место поставила, — подмигнула подруге Люба.

— Не знаю…У нее, по — моему, «звездизм» начинается.

— Не «звездизм», а маразм, хотя одно другого не исключает. Ну, ладно, Бог ей судья, давай обсудим лучше: где и когда?

— Тайно от всех и опять у меня.

— Ты имеешь в виду начальство, или Прасковью?

— И то, и другое. Пусть наша внеурочная деятельность останется для них неразгаданной. Только как же супруга Николая Петровича, «недремлющее око»?

— С нею все в порядке. Она в Москве по служебным делам, так что Николай Петрович свободен.

— Тсс, — оглянулась на дверь Алла Сергеевна.

— Если Прасковья узнает, то напишет директору докладную, что я работать — больная, а отдыхать — здоровая, — засмеялась Люба.

— Так, может, отменим?

— Да ладно, со всеми договорились уже!

Прозвенел звонок с урока. Соломатина со свирепым лицом влетела в кабинет.

— Что, сердитесь на меня? — спросила Алла Сергеевна.

Соломатина пыхтела, как закипающий самовар, раздумывая, выплеснуть, или нет содержимое души на Аллу Сергеевну? Выплеснула:

— Алла Сергеевна, никогда не давайте мне советов! Я не контуженная! Вмешиваться в мою деятельность я ни вам, никому другому не позволю. Не забывайте, я заслуженный учитель, а вы меня как девочку отчитали.

— Прасковья Петровна, согласитесь, могла произойти трагедия.

— Это все выдумки ваши. Я не первый год работаю в школе, и не раз доверяла детям, не правда ли, Любовь Александровна?

— Но…

— И ничего не случалось. Вы просто ненавидите меня. Я это чувствую! Где у нас вода? — заволновалась Прасковья.

Алла Сергеевна изумленно посмотрела на нее. Воистину, если женщина хочет успокоиться, она устраивает скандал. На безалаберность можно досадовать, но ненавидеть — это уж слишком! Скорее, Алле было интересно, что такая Прасковья есть. Как говорится — тёти всякие нужны, тёти всякие важны! Какой типаж!

Порывшись в косметичке, Соломатина демонстративно сунула в рот таблетку. Увидев, что ухищрения ее не произвели на присутствующих никакого впечатления, она вновь обратилась к Алле:

— Хотите, я с вами буду совсем откровенна?

— Хочу.

— Вы потому сегодня на меня набросились, что ревнуете….

— К кому? — улыбнулась Алла.

— К мужчинам нашей кафедры. У меня и муж есть, а вы одинокая, поэтому завидуете мне…

— Ревную… я… к вам? Завидую? — Алла изумилась. — С какой стати? — ей стало смешно. Прасковья, будто не слыша ее, продолжила:

— Вы сюда специально приходите, чтобы видеться и любезничать с Николаем Петровичем. И еще, ваша шутка, что вы метите территорию. Теперь я поняла, что это вовсе не шутка.

— Не утруждайте себя догадками, с мужчинами я встречаюсь в более подходящем месте.

Прасковья Петровна недооценивала собеседницу. Об Алле Сергеевне ходили слухи, что она опасная женщина. Мало кто из педагогинь рисковали дружить с нею домами. Рассказывали, как однажды она поехала с учительницей истории и с ее мужем на турбазу. Все было предусмотрено: для Аллы пригласили одинокого инженера, застрявшего в холостом возрасте. Была надежда, что под чутким руководством обаятельной женщины, инженер проснется к радостям семейной жизни. Когда отдых был в самом разгаре, муж исторички, слушая остроумные шутки Аллы Сергеевны, нечаянно нарушил ее индивидуальное пространство, подвигаясь все ближе и ближе, с какой-то ему одному известной целью. Супруга в ревности опрокинула на голову нечестивца кастрюлю с лапшой. Такого унижения «нечестивец» не мог перенести. И супруга поплатилась за свою эмоциональную несдержанность. Пришлось ей в гордом одиночестве добираться до города рейсовым автобусом.

На следующий день эпизод о «безобразном поведении» Аллы Сергеевны был рассказан в учительской с ужасающими подробностями. Эта «жрица свободных отношений», эта «пантера» так вешалась на бедного историчкиного мужа, что он, как человек воспитанный, не мог ей отказать во внимании. Рассказ посеял волнение в сердцах, слушавших историчку немолодых женщин. Сомнение в порядочности Аллы Сергеевны, словно вирус, распространилось среди дорожащих семейными ценностями педагогинь и вселило боязнь за своих мужей. Мужьям было строго приказано не заходить в школу, ни под каким предлогом. Но время все расставило по своим местам. Историчка вскоре заболела от собственной подлючести, и уволилась из школы. А у женщин внезапно открылись глаза, что бедолага за мухой с топором гонялась. И Алла была великодушно прощена!

Любе глупая перебранка и беспочвенные претензии Соломатиной надоели, и она вмешалась в разговор.

— Да ну вас, Прасковья Петровна, что вы вдруг завелись? Вот я вчера купила на рынке десять рулонов туалетной бумаги по — дешевке. Оказался картон. Представляете, как нам теперь, сидя в туалете, неловко? А жаловаться некому.

В этот момент к третьему уроку пришел Семен. Соломатина нуждалась в поддержке «свежей головы», поэтому решила сыграть трагедию с новыми силами, теперь для Семена. Семен пыхтел, краснел, пытаясь вникнуть в суть проблемы. Вроде бы Алла Сергеевна права, но и Соломатину предавать нехорошо. Он был готов взять любой грех на свою душу, только бы замять скандал. Алле стало жаль его. Ну, что за мужчины пошли, какие-то беззубые? Улизнуть хотят от стресса, не понимая, что стресс в небольших количествах полезен для организма.

Обстановку, сама того не зная, разрядила ученица девятого класса Аня Гордеева. Она без стука заглянула в кабинет, выискивая глазами Сибирцева.

— Здрасьте, Семен Федорович! А секция сегодня будет?

Процедура эта повторялась ежедневно. К ней все привыкли.

— Будет, Аня, будет, — оживился Семен. Алла Сергеевна кивнула ему, когда ученица закрыла дверь:

— Слушайте, я вашу «приму» вчера на уроке успокоить не могла, рот не закрывает! Добро бы по — английски говорила, а то с Тропининым без конца любезничает… Умом не блещет, одни ноги, — прозвучало это не столько упреком в сторону Ани Гордеевой, сколько некоей отрицательной реакцией на происходившее две минуты назад.

— Сейчас не по умам, а по ногам женщин выбирают, — констатировал Семен.

— Тогда у нее проблем в жизни не будет, — Алла встала и, помахав рукой Любе, вышла из кабинета.

— У нас сегодня среда? — задумчиво спросила Люба, ни к кому конкретно не обращаясь.

— У нас тоже, — сострил Семен, потом оглянулся на Прасковью и тихонько прошептал, — вечером, как договорились?

— В случае, если буду жива. Звоните после шести! — Люба подошла к обиженной Соломатиной и заговорила с ней, как с маленькой:

— Где у нас таблеточки, Прасковья Петровна, в сумочке? Сейчас…сейчас примем что-нибудь от нервов, и все пройдет. Ей — богу, не надо на правду обижаться! Жить надо по правде: чего сам не желаешь, того и другому не твори. Вот водичка, запейте, отдохните на диване. Я вас подменю на следующем уроке, вы уж сегодня наработались…

— Не надо, — вяло махнула рукой Соломатина, — иди домой, я сама…

Глава 4

Алла Сергеевна Виноградова приближалась к тому мудрому возрасту, когда дочь стала взрослой, а она еще вполне. И деньги какие — никакие водятся, чтобы позволить себе приятное созерцание жизни. Был у нее муж, но давно исчез, разведывая недра земли где-то, то ли в Якутии, то ли в диких степях Забайкалья. Дочь вышла замуж, жила в Германии. Зять, как талантливый программист, получил там какую-то интересную работу.

После того, как Аллу, ленинградскую девчонку, муж увез за Полярный круг в промышленный город Синегорск, где коптил небо гигантский металлургический комбинат и где она, полная мечтаний о нескончаемом счастье, начала свою семейную жизнь — утекло много дней. Она узнала, что нескончаемого счастья не бывает, а муж бывает пьяным и жестоким. Он и не хочет, и не может долго работать на одном месте. То ли «васкодагамная», то ли «америговеспучная» натура манит его в бесконечную даль. Так и выманила его куда-то. Пока дочь была маленькой, Алла Сергеевна отождествляла себя с верной Пенелопой, а потом стряхнула наваждение старых привязанностей и послала мужа далеко и надолго. Он где-то странствовал, как Одиссей. До восемнадцатилетия дочери от «Одиссея» приходили иногда скудные переводы, а потом и они пропали.

Алла стала хорошим специалистом. Лучшим в городе переводчиком. На металлургический гигант ездили американцы, норвежцы, финны, шведы, и она переводила с русского на английский, с норвежского на русский. Бизнесмены, в угоду моде и в силу необходимости, брали у нее частные уроки, платили хорошо. Иногда ей приходилось делать срочные переводы технических рекламаций, иногда для консульства — переводы документов. Она стала независимой материально. В школе работала отчасти по привычке, отчасти из любви к шумной, бьющей ключом, жизни.

Свобода немного развратила ее. Она умело пользовалась своим возрастом. От нее исходили какие-то невидимые флюиды — мужчины стояли в очередь. Что уж греха таить — даже женатые. Записные красавицы безумно удивлялись:

— Что они в этой замухрышке находят?

А «замухрышка» точно знала свою женскую силу: ведь никто не видит, как распространяется запах роз, но все его чувствуют. Когда люди вдыхают этот тонкий волнующий запах, им хочется, чтобы он всегда был с ними. Красивые женщины, как считал один из ее друзей, часто бывают фригидны, и оставляют мужчин равнодушными. Глаз скользит по их совершенствам, абсолютно нигде не спотыкаясь. Они живут, словно хорошо исполненные, но бездушные копии. А в Алле была жизненная сила.

Возвратившись домой, после резкого разговора с Соломатиной, Алла не спеша переоделась, прошла на кухню, открыла холодильник и задумалась, что бы такое приготовить? Она любила экспериментировать с продуктами, приучая себя к новым вкусовым ощущениям. Однообразная еда казалась ей ужасным наказанием. Остановившись на «витаминном салате», она натерла яблоко с морковкой, нашинковала китайскую капусту, чуть — чуть посолила, добавила заморский фрукт авокадо, полила смесь оливковым маслом, достала бутылку с яблочным уксусом и мерную ложечку, но пришлось отложить последующие действия, потому что раздался звонок в дверь.

Пришел сосед, выпивоха Павел, годов около тридцати пяти, с мягкими серыми глазами и бородкой полевого геолога. Он и был когда-то геологом, теперь же находился в поиске себя. Поиск, видимо, затянулся. Время от времени Павел «входил в штопор», тогда светлые глаза его мутнели, а борода делалась неухоженной — напоминала волосы на голове ребенка, вспотевшего в беспокойном сне, и только что вставшего с подушки.

— Опять, — вздохнула Алла и потянулась за кошельком. Она всегда давала ему деньги на опохмел души. Не то, что бы очень сочувствовала, не без этого, конечно, но и свои цели преследовала. Однажды сосед Паша помог ей избавиться от надоевшего любовника, которого она много месяцев просила прибить гвоздь для картины, а он много месяцев обещал ей, что в следующий раз непременно сделает это.

— Ты мне долг не отдавай, — сказала она соседу, — лучше приди с дрелью, помоги одинокой женщине по хозяйству.

Павел посчитал, что это разумная сделка и кивнул головой. Договор был заключен. Через три дня, видимо, протрезвев, и справившись с трясучкой, он вернулся к жизнедеятельности. Принес дрель, сделал все, о чем просила Алла, а попутно и то, что посчитал нужным с его точки зрения. Исправил неработающую дверную ручку в ванной, закрепил ножку у кресла — кровати, на котором когда-то спала маленькая дочь Аллы, сменил прокладки у рокочущего по утрам кухонного крана. Увидев, как споро и ловко он работал, Алла посоветовала ему:

— Ищи свое дело, свое хобби. У тебя внутри мощные залежи энергии, ты ими себя сжигаешь. Надо найти этим «залежам» применение, так ты жизнь свою изменишь.

— Если не теряешь себя, — философски изрек Павел, — то ничего и не найдешь.

Кажется, он ушел довольный, что умения его были востребованы.

В означенный по расписанию день любовник Аллы явился, как солнце красное, и враз потемнел лицом. В стене красовался гвоздь, на гвозде висела картина. Вся система, на которой последнее время держались его отношения с Аллой, рухнула. Кроме гвоздя их ничего не связывало… Так, благодаря Павлу, Алла освободилась от тяготивших ее отношений с нелюбимым человеком.

Как-то, занимаясь в фитнес — клубе, она поделилась с Любой гениальной мыслью:

— Радость от близости с мужчинами гораздо меньше неудовольствия от их присутствия. У меня изменился вкус: все прежние пристрастия вызывают тошноту.

— Это что, прогресс души? Поиски новой ступеньки развития? — Люба считалась «начитанной девушкой» и иногда своими вопросами ставила Аллу в тупик.

— Это скука, совершеннолетие зрелости, ожоги на сердце от прошлых разрядов любви, улыбнулась Алла.

— А больно обжигаться?

Люба была замужем, старалась своему Сашке быть не только хорошей женой, но и другом, однако, неосознанно томилась от каких-то неясных предчувствий. У старшей подруги такой опыт, грех не воспользоваться им.

— Больно, но все проходит… Приложишь, бывало, два обожженных пальца к мочке уха и вперед.

— К чужой мочке уха?

— Однолюб — это тяжелое невротическое расстройство, совершенно ненормальное состояние. Клин клином вышибают, — пожала тогда плечами Алла…

…В этот раз сосед Павел был на удивление трезв, денег не просил, а почему-то поинтересовался, не занята ли она сегодня вечером?

— А в чем дело?

— Да так просто, — смутился он.

Алла не относила себя к любительницам вечерних прогулок, не любила и в гости к подругам ходить, проводя на чужой кухне в праздных разговорах время. И, если не было срочной работы переводчика, то с удовольствием коротала вечер за книгой, реже у телевизора, радуясь тишине и возможности принадлежать себе. Но сегодня Алла ждала гостей. Когда она, закрыв за Павлом дверь, наконец, удачно совместила обед и ужин вместе — раздался телефонный звонок.

— Мы идем, — сказала Люба, — настраивайся, освобождай из глубин подсознания свои медиумные способности.

«Мы» — это она, Люба, Семен и Николай Петрович. Пикантность ситуации заключалась в том, что у Аллы Сергеевны всегда собирались без мужей и жен.

— Должно же быть такое место, — говорил Каржавин, где можно пообщаться без всяких причуд.

Сегодня, в предновогодний вечер, они, подтрунивая над собой, решили повертеть блюдце, чтобы заглянуть в свое будущее. Идея принадлежала Любе, исполнителем назначили хозяйку квартиры. Только Алла имела опыт общения с потусторонним миром. Случилось это давно, в студенческие времена, еще до ее замужества. Когда-то, в Ленинграде, так же под Новый год, собрались они у молчаливой черноглазой подружки и решили узнать свою судьбу. Несколько попыток были безуспешными, пока не сообразили, что хихикать не нужно. Когда, наконец, блюдце закрутилось, Алла спросила то, что интересует в восемнадцать лет каждую девушку. Когда она выйдет замуж? Духи (или кто?) предсказали ей имя будущего супруга, год замужества и название городка, о котором она раньше «слыхом не слыхивала». Она, смеясь, вписала в записную книжку название города — «Синегорск», и надолго забыла об этом. Но не забыла непонятные слова, которые тоже записала на всякий случай. С тех пор Алла к эксперименту больше не возвращалась. Она утратила юношескую безрассудность, глупый авантюризм, и знала, что подобные контакты не совсем безопасны для психики. Но Люба была настроена по — боевому. Ей было интересно, что там, за гранью смертельного круга, и можно ли с тем, что там, общаться? Как будто бы зная, какие гадости ждут тебя на житейском пути, сможешь «подстелить соломку»! Нет! Даже, если место и время падения будет известно, все равно момент упустишь!

Николай Петрович так и не решил для себя, является ли общение с тонким миром причудой, но на всякий случай принял независимый вид.

— Может, очистимся перед разговором с духами? — спросил он, доставая из портфеля бутылку водки.

— Предлагаешь слабительное принять? Я готов, если надо! — пошутил Семен.

— Да я ж чистейшую, как слеза, имел в виду.

— Дамы, не возражаете? — спросил Семен.

— Возражаем, — отрезала Люба.

— Ну, хоть помечтать-то разрешите, как мечтали три мышки в анекдоте…

— А как они мечтали? — спросил Семен.

— Одна говорила: «Давайте выпьем по рюмочке и споем». Вторая возразила: «лучше выпьем по две и станцуем». А третья была круче всех, поэтому заявила: «Выпьем по три и пойдем бить морду коту»!

— А кто у нас кот? — не унимался Семен.

— Да ну вас, в самом деле, где я вам сейчас кота найду? — с серьезным видом проворчала Люба, — хватит болтать, настраивайтесь на «вести с небес», сортируйте мысли и вопросы, которые вас волнуют, и оставьте ваше фанфаронство.

Каржавин, внимательно наблюдал за действиями Аллы. Она приготовила лист ватмана, начертила круг, разделила круг на четыре сектора по принципу: север — юг, запад — восток. На «севере» поместила слово «да», на «юге» — «нет». На «западе» вписала все буквы алфавита, на «востоке» — цифры. Принесла из кухни блюдце, перевернула его донышком вверх, нарисовала маркером на донышке стрелку и сказала: — «Готово».

— Интересные картинки, — восхитился Семен.

— И что теперь? — поинтересовался Каржавин.

— А теперь приложите по два пальца обеих рук на блюдце.

Все встали вокруг стола и положили пальцы на донышко.

— Будем ждать, когда энергия наших рук заставит блюдце двигаться, — пояснила Алла. Затихли. Николай Петрович смотрел на блюдце с иронией, Люба с интересом, Семен — серьезно. Хозяйка — снисходительно и грустно, как человек, знающий, куда ведет это неосторожное подключение к запредельному. Каждый может наделать глупостей, узнав, например, свое не очень «прекрасное далеко». А судьба все равно приведет его туда, где он должен исполнить предначертанное.

Блюдце дрогнуло, сдвинулось с места и стало вращаться, сначала медленно, потом все быстрее, набирая обороты. В его вращении была какая-то бессмысленность, какое-то хаотическое метание по углам. Всем участникам приходилось вытягивать руки, чтобы удержать их на поверхности блюдца.

— Ну, вы и мастер, Алла Сергеевна, — выдохнул Семен, — как по нотам нас разыгрываете!

— Ничуть, смотрите, я убрала руки, — блюдце все так же стремительно вращалось.

— Это, наверное, Люба ему ускорение придает, — философски заметил Николай Петрович, — вы сговорились…

— Да вы что? — возмутилась Люба, — я тоже не верю, что оно само ходит.

— Тут не механическая раскачка, мне кажется, блюдце нами управляет, — вдруг заметил Семен, поверив в какие-то таинственные силы.

— Вы за чистоту эксперимента? — усмехнулась Алла, — отнимите руки, только все сразу. Команда была выполнена. Блюдце еще бегало по кругу, но уже сбивалось с темпа, и постепенно замедляло бег. Алла опять опустила пальцы на блюдце. Все сделали то же самое.

— Теперь верите? Без веры никак нельзя, иначе духи умерших не будут отвечать.

— А как с ними разговаривать? — Семен моргнул глазами на потолок, предполагая, что духи поселились там.

— Надо вызвать дух какого-нибудь великого человека, демиурга, и задать ему вопрос, хочет ли он общаться с нами? — объяснила Алла.

— Можно, я дух Пушкина вызову? — спросила Люба.

— Бессмысленная затея. В прошлом году — помните? — было модным повторять его имя всуе. Переключала каналы и все время натыкалась на сентиментальные и тенденциознные разговоры о его гении. ДО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ПУШКИНА ОСТАЛОСЬ 142 ДНЯ, 141 ДЕНЬ! Его дух устал от нашего идиотизма. Думаю, он пошлет нас подальше…

— Может, с нами вообще никто не захочет общаться? — засомневался Семен.

— Ну, почему же? Надо обратиться к кому-нибудь не так затюканому «светлой памятью народа», чье мнение или совет был бы интересен.

— Давайте вызовем дух «глашатая революции» Луначарского, он, говорят, был большой эрудит….

— Никаких «глашатаев»…

Неожиданно раздался звонок в дверь. Алла Сергеевна оторвалась от блюдца и направила свой взгляд через стену комнаты на закрытую дверь, пытаясь развить в себе дар ясновидения, но, ни импульсов, ни реминисценций в мозгу не возникало.

— Вот вам и кот, — засмеялся Каржавин.

— Кого это черт принес? — удивился Семен, — уж не Прасковью ли Петровну? Кстати, она нас видела, когда мы сюда шли.

— Ну, что? Открывать дверь этой неутомимой труженице, нашей олимпийской надежде? — спросила Алла у приунывших коллег.

— Придется, — вздохнула Люба, — из всех окон льется свет, сразу видно — что здесь праздник…

— А кульминация праздника стоит за дверью, — вздохнул Николай Петрович и приготовился к «радостной» встрече.

Алла Сергеевна пошла открывать. Распахнула дверь и, что называется, «вырубилась в полете». На пороге стоял сосед Паша. Чисто выбритый, помытый и постриженный, в джинсовом костюме, который очень шел к его серым глазам. Три часа назад, с бородой и патлами, это был человек в состоянии глубокой запущенности, а теперь — со стрижкой и без бороды — просто Ален Делон. Он смотрел на нее искрящимися глазами, протягивая красную розу на длинном стебле. Алла Сергеевна, загипнотизированная его новым обликом, потеряла дар речи:

— Т-ты ч-чего, Паша? За что этот грант? Why on earth? С какой стати? — спохватившись, перевела она.

— Это вам, Алла Сергеевна, за вашу снисходительность к моим порокам, за ваше терпение, за заботу о моей грешной душе. Вы меня, можно сказать, родили заново. И, как всякой матери, конечно, в переносном смысле этого слова — он нагнулся и поцеловал ей руку, — вам это стоило определенных душевных мук. Поэтому перед лицом ваших товарищей я торжественно обещаю, что больше не буду расстраивать вас никогда!

— Ну, Паша…Ты преувеличиваешь, у меня своих проблем хватает. Честное слово, мне о твоих думать некогда было, — не совсем уверенно произнесла Алла.

— Вы себя еще не знаете, не анализировали свое подсознание. А именно оно заставляло Вас поступать определенным образом. Благодаря Вашей тактичности, я почувствовал, какой свиньей был. Ваша проницательность помогла мне заглянуть в глубины своей души. Я понял, что зря боялся того, что мучилось и толкалось внутри, ища выхода, — Павел произносил эти слова с улыбкой, показывая, что не надо к ним относиться всерьез. — Прочитайте вот это, — он протянул ей папку, и сверху, как восклицательный знак, положил красную розу.

— Что это?

— Рассказ. Называется «Одиночество».

–?

Из комнаты раздались возгласы:

— Алла Сергеевна, вы скоро?

— Проходи, — помедлив, сказала она, — гостем будешь.

Глаза Павла заискрились восторгом, он никогда не был здесь в роли гостя. Новые перспективы, кажется, обрадовали его.

— Это Павел, мой сосед, а это мои коллеги по работе, — представила хозяйка присутствующих друг другу.

— У нас кворум, — недовольно буркнул Николай Петрович.

— Что вы тут делаете? — бросив взгляд на стол, заинтересовался Павел.

— А через речку, мальчик, прыгаем, — сердито отпарировал Каржавин.

— Ну, зачем вы так? — укоризненно посмотрела на него Люба, понимая, что за этим стоит ревность, и, обратившись к Паше, спросила:

— Хотите узнать, что ждет вас впереди?

— Экклезиаст сказал: «все суета сует и томление духа».

— И вечный бой, покой нам только снится, — вставил Семен, — хотя это, кажется, уже из другой оперы….

— Верно, — подхватил Павел, — вечный бой! А все потому, что отдыхать не умеем. Нам почему-то стыдно просто созерцать жизнь, наслаждаться книгой или природой. Вдруг подумают, что мы бездельники. Вот и суетятся люди, доказывая себе и окружающим, что им очень некогда. А некоторые, когда остаются наедине с собой, то просто пугаются своей пустоты и прожигают жизнь, чтобы от скуки не повеситься, — он подошел к креслу, сел в него, проверяя, крепка ли ножка, что он починил, и продолжил: — Читал я книгу одного ученого — кришнаита, «Наука самоосознания» называется, так он прямо говорит, что смысл жизни в наслаждении. Но вместо того, чтобы наслаждаться, человек ведет борьбу за существование. Наслаждаться может лишь тот, кто построит свою жизнь на духовной основе. Такой вот нематериальный гедонизм. Чтобы следовать ему — совсем не надо много денег…

— Деньги нужны, чтобы о них не думать, — возразил Николай Петрович.

— Все материальное лишь призрачное счастье, чем больше мы гонимся за этим счастьем, тем больше возникает проблем, — улыбнулся Павел.

— Как это? — поинтересовался Семен.

— А так. Если у вас есть машина, то возникает проблема ремонта, гаража, бензина, хорошей дороги и так далее…

— Так вы что, против прогресса и урбанизации? — спросил Николай Петрович, посмотрев на Павла, как на врага народа.

— Урбанизация не может быть бесконечной. В попытке создать какие — либо удобства, мы создаем дополнительные неудобства. К примеру: полет из Москвы до Ярославля займет меньше часа, но в аэропорт будем добираться гораздо дольше. Автомобиль придумали, чтобы сократить расстояние и время, но попробуйте в час «пик» проехать по городу, вы опоздаете во все мыслимые и немыслимые места, а если весь город сядет в автомобили, чтобы быстрее добраться, вы не уедете никуда. Будут проблемы на перекрестках.

Алла молчала. Что за перерождение? Она увидела соседа совсем другим. Интеллигентным, начитанным, с понятными мыслями, несмотря на дурные привычки и прошлую запущенность. В этом джинсовом костюме он был стройный, как юноша, — «наверно, нежный», — подумала она и покраснела. Алла интуитивно знала, для того, чтобы определить, будут у тебя с человеком личные отношения или нет, достаточно одной минуты. И эта минута случилась.

— Ну, до этой мало научной фантастики нам, сермяжным, еще далеко. Наш удел — ходить пешком и созерцать свои изношенные ботинки, — сердито оборвал Павла Николай Петрович. — Моя старая машина развалилась по известным причинам, а на новую пока нет денег. Я не уверен, что такая жизнь изменится в ближайшие пять лет, так что проблемы на перекрестках не про нас.

— Очень хорошо, Вы уже на пути к наслаждению, — Павел произнес это с улыбкой, и все поняли, что он разыгрывал их.

Алла Сергеевна поставила розу в хрустальную вазу. Роза смотрелась царственно. В повисшей тишине все вдруг вспомнили, зачем собрались. Люба махнула рукой, приглашая к столу.

— Ну, вот, опять настраиваться надо, — проворчала она.

— Простите, если отвлек вас. Это что? Спиритизм? — поднял подвижную бровь Павел, рассматривая на столе лист ватмана с определенными знаками.

— Ага, — подтвердил Семен.

— Можно, я рискну? Первопроходцам труднее! — Павел стремительноо подошел к столу. Мужчины удивленно и не очень охотно расступились. «Начнем?» — спросил он и, подчиняясь вращательному ритму блюдца, задумался. Собравшиеся, уступив первенство наглому соседу Аллы Сергеевны, ждали, что будет дальше. Павел неожиданно вызвал дух Киплинга и задал вопрос:

— Верную ли я выбрал дорогу?

Блюдце, вращаясь, развернулось стрелкой к буквам. В его движении появилась размеренность. Оно останавливалось у определенной буквы, давая возможность из последовательности букв составить слово. Из слов складывалось предложение, Павел озвучил его вслух, чтобы осмыслить: «САМАЯ ДЛИННАЯ ДОРОГА — К СЕБЕ».

— Спасибо, Редъярд, я все понял, — Паша перевел дух: — Кто следующий?

Следующим захотел стать Семен Федорович. Дух предсказал ему, что он БУДЕТ ДВАЖДЫ ЖЕНАТ.

— Не может быть, — запечалился Семен. Он привык к жене, любил дочь, и ничего не хотел менять в своей жизни. «Очень может быть», — подумала Алла, но не стала пояснять свои мысли вслух. Могло случиться так, как случилось с ее подругой. Муж подруги неожиданно умер, она поплакала, однако, через некоторое время встретила другого человека, и вновь вышла замуж.

Как бы то ни было, предсказание совсем не радовало Семена.

Люба захотела узнать, будет ли успешной предпринимательская деятельность мужа.

«ПОСТАВИТ НА КАРТУ ВСЕ», — прочитала она ответ.

— Это я и так знаю, а что будет потом?

«ПРОИГРАЕТ», — начертило блюдце.

— Что за черт, одни гадости, — рассердилась Люба, — давайте вы, Николай Петрович. Каржавин откашлялся, лукаво взглянул на хозяйку и в свою очередь спросил:

Нравлюсь ли я женщине, что стоит рядом?

ВАС ЛЮБИТ ДРУГАЯ, — был ему ответ….

Все засмеялись. Пришла очередь Аллы. Алла вопросов задавать не хотела. Раздумала. Ощущение, что все изменится в ее жизни именно в этот вечер, появилось у нее, когда в дверь позвонил Павел. Не тот Павел, которого она знала, а совершенно другой, незнакомый! Откуда возникло это чувство, объяснить было невозможно. Просто так бывает. Она шестым чувством поняла, что Павел ее крест и судьба. Он сегодня останется у нее. Она будет поить его чаем. Затем откроет папку и прочтет рассказ. Удивится таланту, похвалит его (почему — то она знала об этом наверняка), он нежно и благодарно поцелует ей руку, потом пальцы. Каждый пальчик отдельно. У нее от восторга остановится сердце в груди. А потом они будут любить друг друга… Она вспомнила свою молодость, гадание у черноглазой подружки. Вот откуда жила в ней уверенность, что ее судьба — впереди. Но то, что судьбой окажется сосед Павел, в голову не приходило. Теперь она поняла смысл того прежнего предсказания, казавшегося шифром, от которого потерян ключ: ТВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ — ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ, КОТОРАЯ РЯДОМ. Ей все стало ясно.

— А я свою судьбу наизусть знаю, — сказала она друзьям.

Гости засобирались домой. Павел вопросительно смотрел на нее.

— Проводим народ до угла? — спросила Алла. Она обратилась к нему так, словно он уже давно был ее другом.

— Я сейчас, только куртку накину, — весело ответил он и побежал к себе.

Николай Петрович был грустен. Из рук ускользал журавль, а синица вот — вот должна была прилететь из Москвы.

Семен обдумывал предсказание. Он решил, что самое лучшее в его положении — глаз не поднимать на женщин, дабы избежать подножки судьбы. Он не учел одного важного момента, что его жена по отношению к противоположному полу такой клятвы не давала.

Люба, предупрежденная об опасности потерять все, во что они с мужем вложили деньги, подумала: — «черт с ним, если надежды на богатую жизнь не оправдаются, главное, чтобы муж был жив, чтобы сын рос умным. Не жили в достатке — не стоит и привыкать»!

Алла и Павел, взявшись за руки, спустились за своими гостями вниз по лестнице. Лифт, как всегда, не работал. Увлеченные друг другом, они не замечали отвратительных рисунков на стенах и народного поэтического творчества, вроде этой, писанной хореем, частушки:

Если ты посрал, зараза, — дерни ручку унитаза!

Совет, в общем-то, был не так уж плох.

На улице бесновался ветер, падал зарядами неритмичный снег. Под фонарем, напротив подъезда Аллы, стояла застывшая, как памятник, Прасковья Петровна, похожая на снежную бабу. Увидев Николая Петровича, она скривила губы, пытаясь заплакать, но слезы замерзли, а губы не подчинялись ей. Она собрала всю свою волю в кулак и произнесла: — «Мне нужно немедленно объясниться с вами».

— Вы что, простояли здесь целый вечер? — спросил ее Каржавин, отставая от компании. Отряд сделал вид, что «не заметил» потери бойца.

— Да, стояла и ждала вас. Не могла же я пойти к этой женщине? — с пафосом произнесла Соломатина. — Мы с ней находимся в состоянии войны. Я чувствую, вы отдаляетесь, вас увлекла эта рыжая бестия, поэтому я решила, что сегодня скажу вам все…

— Вас-то это почему волнует? — удивился Каржавин.

Прасковья Петровна посмотрела на него скорбными глазами и покачала головой:

— Делаете вид, что не понимаете? Или забыли? Ведь это же было, было! Вы расточали мне комплименты. Мне, которая устала ждать радостей, которая потеряла на Севере здоровье, молодость и красоту. Вы вселили в меня надежду, обольщали меня в танце. Я поверила вам! Думаю, что, как честный человек, вы должны на мне жениться.

Из — за снежной тучки вдруг выглянул молодой месяц. Он корчил Каржавину рожки.

— Но я, в некотором роде, женат, — сказал Николай Петрович, и сам удивился. Прозвучало это как цитата из старомодного романа. Но он, понимая, что должен защищаться, продолжил: — да и вы, мне кажется, не свободны. Верно?

Каржавин вспомнил, что ситуация, к которой склоняет его Прасковья, по — французски называется адюльтер. К чему пришло на ум это странное слово? Такое нелепое по отношению к снежной бабе, что стояла рядом.

— Мы все устроим, если Вы согласны… не бойтесь перемен, — она схватила его руку и, всхлипывая, прижала ее к груди.

Николай Петрович почувствовал себя несчастным. Он тоскливо посмотрел вслед удаляющимся друзьям. «Опереточная ситуация, кошмар просто», — подумал он, высвобождая руку из объятий Соломатиной. Она же, зациклившись на своем, продолжала:

— Каржавин, не беспокойтесь, мы с Мальчиком в гражданском браке живем, без штампа в паспорте. С этой стороны проблем не будет, я просто предложу ему переехать к матери. А вы сможете переехать ко мне. Клянусь, я буду любить вас, буду за вами ухаживать, создам такие условия, что вы никогда не пожалеете об этом…

Молодой месяц опять спрятался в тучку, словно кутаясь от холода в белую и мягкую вату. Из тучки повалили снежинки, холодные и безучастные. Они мелькали, как маленькие белые бабочки, танцевали какой-то таинственный танец и устав, оседали на шапках и плечах людей…

«Это уже не эмоции, это диагноз» — испугался Каржавин, холодея от будущего, которое бесцеремонно стучалось к нему. Ему было жаль эту, тронувшуюся умом от неожиданной любви, женщину. Последний каприз бывает самым странным и необъяснимым. Что-то глубоко законсервированное с самых юных лет встрепенулось в уставшей душе не очень-то счастливой и, в общем-то, не очень толковой Прасковьи Петровны. Встрепенулось и заставило ее делать глупости. Любовная вспышка факелом осветила унылую, полную каких-то никчемных и суетных дел, жизнь. Прошлое показалось ей бесплодным, скучным, обидным. Обидным, потому, что долгие годы в сердце была пустота. И вот сейчас, когда она поняла, ради чего стоит жить, она всю свою энергию направила на достижение этой цели. Кто при этом будет ушиблен, растоптан, раздавлен — ее совсем не волновало. Одержимость, с которой она была готова выгнать из дома опостылевшего больного мужа, поразила Каржавина. Он вспомнил свою жену, уехавшую в командировку, и подумал: а могла бы она вот так же потерять голову, и с легкостью, как какую-то старую ненужную вещь, бросить его? Если еще вчера ему казалось, что с верностью жены все в порядке, ведь не зря же она его так стережет, то теперь он не был уверен в этом.

— Давайте отложим наш разговор на более подходящее время, — сказал он Соломатиной, — вы замерзли, вам срочно нужно согреться. Боюсь, что простудитесь. Пойдемте, я провожу вас….

Он взял покорную, притихшую Соломатину под руку и повел прочь от подъезда Аллы Сергеевны. Соломатина съежилась от холода и почти повисла своим грузным телом на руке Николая Петровича. Видимо, у нее уже не было сил разговаривать, она лишь время от времени умоляюще и жалко поглядывала на своего спутника, ожидая, что он прижмет ее руку к себе, или хоть каким-то образом даст понять, что она не безразлична ему. Но Каржавин никакой такой прыти не проявлял, а шел, мечтая только об одном — скорей сдать «в бюро находок» потерявшуюся особу. У дверей ее дома они остановились. Соломатина, все так же цеплялась за него, боясь отпустить. Наконец она разжала губы:

— Скажите, что, что мне делать?

— Что я вам скажу? Мне очень жаль…

— Как мне жить дальше? Я без вас не могу…

— Мы же каждый день видимся на работе.

— Но я хочу принадлежать вам!

— А если мне это совсем не нужно?

— Вы — ужасный человек! — крикнула она, и, всхлипывая, скрылась в подъезде.

Каржавин не подозревал, что отвергнутая женщина — СТРАШНЕЕ ДИНАМИТА.

Глава 5

Алла открыла глаза и потянулась к шнурку настенной лампы, чтобы зажечь свет. За окном было темно, несмотря на позднее утро. Рядом, свернувшись клубком, как маленький ребенок, совсем неслышно спал Павел. Алла даже прислушалась, не умер ли он? Но, приподнявшись на локтях, успокоилась, увидев его лицо. Павел дышал тихо и ровно, чему-то улыбаясь во сне.

Она дотянулась до халатика, висевшего на спинке стула, и ногами нащупала разбросанные по углам кровати комнатные тапочки.

— Не уходи, — услышала она сонный голос Павла. Он удержал ее за руку, — без тебя мне нечем будет дышать….

— А со мной?

— А с тобой — его руки перехватили ее за талию, — я задыхаюсь от нежности…

— Значит, выбора у тебя нет. Так и так умирать! — пошутила она, освобождаясь от его скользящих все выше и выше рук.

— Выбор есть. Помнишь: с любимыми не расставайтесь…

— Мне надо. Я сейчас приду, не капризничай, — поцеловала она его, но почему-то было приятно, что он «капризничает». Алла, человек вполне решительный, смелый в критические минуты, и в состоянии взаимодействия с противоположным полом ощущала недостаток той мягкости и нежности, которыми с избытком обладал Павел. Ее характеру вполне отвечало поклонение и рыцарское служение Павла. В конце концов, люди, стесняющие твою свободу, неожиданно вторгающиеся в твою жизнь, совершенствуют твой характер, делая его более гибким. Она почувствовала признательность к Павлу за то, что он открыл в ней такие удивительные стороны.

Внезапное вчерашнее появление соседа на пороге ее квартиры нарушило отлаженную и упорядоченную жизнь, спутало привычное течение времени, разорвало и ту тонкую ниточку, которая недавно протянулась между ней и Николаем Петровичем. Всего несколько дней назад она была готова к небольшому приключению, а теперь эта ниточка казалась энергетическим шнуром, через который ею чуть не воспользовался чужой. Этот шнур мгновенно был разрушен появлением Павла. В глазах соседа Алла увидела такое, отчего как в молодости защемило и забухало сердце; такое, что бывает только во сне: необъяснимое ощущение восторга, фантасмагорическое соединение яви и самых смелых галлюцинаций. А эта его необыкновенная нежность прикосновений, от которой подкашиваются ноги, и тяжелеет внизу живота… Алла оказалась совершенно незащищенной, как та крепость, ворота которой предатели ночью открыли осаждающим настежь.

Проводив гостей, Алла с Павлом вернулись в ее квартиру. Все, что потом случилось, произошло гораздо проще, чем представляла себе Алла. Перешагнув порог, они посмотрели друг на друга и обнялись, как давно не видевшиеся влюбленные. Поцелуй Павла почему-то вызвал у Аллы спазм и легкое головокружение, отчего она стала оседать в его руках. Он отнес ее на постель. Чтобы облегчить ей дыхание, Павел расстегнул кофточку и захлестнулся жалостью, увидев шов от давнишней операции, идущий от солнечного сплетения почти до пупка. Он нежно коснулся губами тонкой белой линии, чем, в свою очередь растрогал Аллу. Этот шов видели все любившие ее мужчины, но никто, кроме Павла, не выразил такой непосредственной реакции, которую обнаружил он, представив себе ее прошлую боль.

Павел как-то очень естественно стал раздевать ее дальше: медленно снял с нее колготки и то, что было под ними, потом легчайшим массажем ступней и пальцев ног, довел Аллу до экстаза. Она и не подозревала, что там имеются сильнейшие эротические точки. Ей уже нестерпимо хотелось, чтобы он немедленно овладел ею. Нежность и ласка, с которой Павел прикасался к чувствительным зонам ее тела, повергли Аллу в незнакомую ей до этого дня истому. Всю ночь она была пластилином в руках страстного и неутомимого Павла. Заснули уже под утро, но и во сне, казалось Алле, шел обмен их биополями.

— Иди ко мне, — прошептал Павел вернувшейся Алле.

— Я и так на десять процентов отработала больше своей мощности.

— Сейчас у тебя откроется второе дыхание, — засмеялся он и закрыл ей рот поцелуем. «Как хорошо, что уже каникулы и не надо идти на уроки», — подумала она. В это мгновение ей захотелось оказаться с Павлом на необитаемом острове. Его ласки снова вызвали у нее нестерпимое желание. Она забыла о школе, старшеклассниках, зиме за окном и чувствовала только его горячее дыхание и нежные руки, от прикосновения которых кожа покрывалась пупырышками, как в детстве после купания.

Через час, приняв душ, и приведя себя в относительный порядок, Алла прошла на кухню. Открыла холодильник, задумалась, чем бы им позавтракать. Хорошо, что Павел не опустился до набивших оскомину киношных штампов, когда возлюбленный с глупой улыбкой тащит своей даме кофе в постель. Дурость какая! Кстати, а что ест Павел?

— Чего нам больше хочется, севрюжины с хреном или конституции? — процитировала она чеховский афоризм.

— Нам хочется контрибуции, — ответил ей Павел.

— Однако!

— Дань с побежденного — законное право.

— Ты просто оккупант! Могу предложить горячий кофе и наше радушие, — улыбнулась она, шутливо разведя руками.

— Подожди, я сейчас, — вдруг вспомнил о чем-то Павел и выскользнул за дверь. Появился через несколько минут, свежий, благоухающий, с тарелкой в руке. Алла усмехнулась, вот вам и штампы…

— Что это?

— Это язык заливной, холодный.

— Откуда?

— Сам вчера старался.

— Так, так… ты еще и повар?

— Я многое умею. В экспедициях научился костер разжигать, когда спички намокли, суп из топора варить…

— Но не язык же заливной?

— Это ерунда — прикладное искусство к пшенной каше с тушенкой.

— Не скажи, для меня это высший пилотаж, обычно я в справочник по домашнему хозяйству заглядываю.

— Ничего, я еще многому тебя научу, — хитро подмигнул он ей и спросил: — Какие у нас планы на сегодня?

— Надо подумать.

— Раз.

— Сочинить для новогодней вечеринки поздравления…

— Два.

— Решить, брать тебя завтра с собой, или не брать…

— Это главное, с этого надо начать! — утвердил Павел.

— Иванов, мало того, что ты пьяница, ты еще и большой нахал!

— Ну, что я большой нахал, это принимаю без возражений, а что пьяница — наговариваете Вы на меня, Алла Сергеевна.

— А как же твои алкогольные подвиги?

— Непризнанный актерский талант. Олег Табаков местного разлива. Я не знал, с какой стороны к тебе подойти, на какой козе подъехать!

— То есть?

— Ты же в упор меня не видела! Пришлось разыгрывать спектакль: бутылка пива в горло, волосы в художественном беспорядке, глаза безумные и звонок в дверь.

— Ну, ты даешь, Айванов, — произнесла Алла его фамилию на английский манер.

— Даю, — согласился он, — помнишь, когда вы въехали в эту квартиру, я пацаном еще был?

— Не помню.

— Естественно. Лет семнадцать прошло. У тебя тогда с Глебом проблемы начались. Ты ходила потерянная. Когда мы встречались на лестнице, или в коридоре — равнодушно бросала мне «добрый день», а я, как дурак, ночами не спал, от встречи с тобой меня то в жар, то в холод кидало… Ты не обращала на меня никакого внимания. Пришел срок — я ушел в армию, потом учился в Ленинградском Горном институте. Экспедиции, командировки, работа, в общем, забыл тебя. Родители на пенсию вышли, в Новгород уехали, мне, стало быть, квартиру оставили. Я несколько лет думал, возвращаться на Север или нет? Пока думал, один раз, для эксперимента, даже женился…

— И чем закончился эксперимент?

— Разошлись по добру по здорову. Чужие мы друг другу были. Нечестно жить вместе, когда в душе ничего не трепещет! Это одиночество вдвоем. Лучше уж так, без обещаний, на европейский манер: встречи по обоюдному согласию и желанию. Желание пропало — и разбежались!

— И сейчас так же? — спросила она.

— Сейчас? — он задумался. — Нельзя желать того, чего не знаешь. Я тебя немного изучил: тебя манит непонятное. Чтобы ты стала меня в толпе других замечать, пришлось выделяться «лица не общим выраженьем».

— Это как раз общее выражение лица половины русских мужиков, кстати, не лучшей половины, — усмехнулась Алла.

— А я все — таки добился своего: — удивил тебя!

— Сдаюсь, ты и впрямь удивил меня, надо же так хорошо притворяться, — Алла достала сливки, сахар, разлила по чашкам кофе и продекламировала: — Когда проходят дни запоя, мой друг причесан и побрит, и о высоком говорит. Может, надо было придумать повод поприличнее, чтобы уж сразу сразить меня наповал?

— Не мог, — сказал Павел, принимая из рук ее чашку, — это самый лучший повод. Подумай сама, зачем бы я к тебе пришел? Повода не было. А так — двадцать рублей занять, чем не повод? — засмеялся он.

Спустя полчаса они закончили с завтраком. Алла встала из — за стола, но сосед не дал ей возможности проявить хозяйственность, собрал посуду, отнес в раковину, перемыл чашки — тарелки и поставил в сушильный шкаф. Сделал работу легко, непринужденно, с пионерским задором. «Не поддамся», — подумала Алла, — слишком уж все стремительно развивается и слишком все хорошо».

— По — моему, я заслужил скромный гонорар, — словно прочитал ее мысли Павел.

— Тс — с — с, — приложила она палец к его губам, — на сегодня хватит дуэлей, а то я скоро превращусь в скелет, обтянутый брезентом.

— Ну, это произойдет не так уж скоро, судя по твоим окружностям.

— Айванов, пора делом заниматься, — строго произнесла она.

— Да, «жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно»…

— Мучительно больно лучше не жить!

— Жизнь вообще вредна для здоровья.

— Верно, один польский режиссер считает, что это смертельная болезнь, передающаяся половым путем.

— Умирают не всегда от болезни, чаще умирают от злодеев в белых халатах. Хочешь, историю расскажу?

— Про тебя?

— Про меня. Несколько лет назад, я в отпуске познакомился с девушкой. Симпатичная такая, с ямочками на щечках, блондинка. Джентльмены предпочитают блондинок! По обоюдному согласию стали встречаться. Цветы, кафе, прогулки. Она работала в областной больнице хирургом. Каждый день я ждал ее вечером после работы. За три дня до отъезда в экспедицию — рискнул, сделал ей предложение. Думал, откажет, и я уеду, печальный, работой буду заглушать тоску. Блондинка почему-то не отказала. Пошли в ЗАГС, зарегистрировались, поехали к ней. Выпили шампанского, потянулись друг к другу. Она расстелила постель. Я так долго ждал этого счастья, что мгновенно разделся, нырнул под одеяло, стал нежно ее гладить, а она мне:

— Скажи, что я проститутка…

— Зачем? — удивился я.

— Ну, скажи, что я блядь, скажи!

— Я не могу тебе этого сказать, ты же не такая, — считая все шуткой, ответил я.

— Ударь меня, скажи, что я дрянь!

— Что ты выдумываешь? Зачем тебе это? — я уже сердился.

— Ударь! Избей меня, я плохая! — стонала она. Некоторое время я смотрел на все это как на спектакль, потом решил прекратить истерику и в шутку слегка хлестнул ее по щеке, чтобы успокоить.

— Еще! Прошу тебя! Сильнее ударь! Сделай мне больно! — уже почти вопила она. Я просто не знал, что делать? Было какое-то отвращение к себе, к дурацким обстоятельствам. Я чувствовал, что оказался в ловушке. Мне было непривычно и неприятно бить женщину, но я уже разозлился, и довольно сильно ударил ее. Она облегченно всхлипнула, стала исступленно целовать мои ноги, колени, поднимаясь все выше. После, счастливая и утомленная, произнесла страшную фразу: «Смотри, муж, не попадайся мне на операционном столе»! Вот, почему я врачей до ужаса боюсь, — закончил Павел.

— Зачем ты мне все это рассказал? К чему эта оскорбляющая откровенность? — обиделась Алла.

— Зачем? Наверно, в приступе дурной правды… Хотел, чтобы между нами не было недоговоренностей, — Павел взглянул на Аллу и упрямо продолжил, — униженный, раздавленный, психологически растоптанный этой женщиной, я уехал в экспедицию, а по возвращению — подал на развод. Привязывать ее к кровати и хлестать плеткой — это не по мне. С тех пор не знакомлюсь с блондинками.

— Рада за тебя, что ты так успешно обороняешься, — Алла стала бессмысленно переставлять чашки в шкафу. Повисла пауза. Павел взглянул на нее:

— Ты что, ревнуешь? — удивился он, — я про твоих поклонников все знаю, с каждым лично здоровался в коридоре, а иногда и воспитательные беседы проводил. Если кто-нибудь из них внезапно забывал к тебе дорогу — это моя работа. Прости, что не оправдал ожиданий.

Алла грустно улыбнулась.

— Ладно, — вздохнула она, изгоняя из сердца неприятное чувство, — забудем. Скажи, как часто встречаются подобные женщины?

— Гораздо чаще, чем можно было бы предположить. Замечала, что некоторые дамы с синяками под глазом ходят? Значит, ощущают в этом потребность. Они испытывают оргазм только тогда, когда их бьют. А великие тираны болеют этим пороком чаще других. Вот, Гитлер, например, чем больше людей посылал на смерть, тем большего унижения желал от женщин.

— Чудовищно! Ведь это извращение?

— Не знаю. Остроумный еврей И. Губерман в двух строчках выразил свой взгляд на этот вопрос:

Любым любовным совмещениям даны,

и дух, и содержание,

и к сексуальным извращениям я отношу лишь воздержание.

— Смешно!

— Именно.

Павел неожиданно поднял подвижную левую бровь, стал серьезным, сжал ее руку и произнес: — Выходи за меня замуж.

Она внимательно посмотрела на него, почему-то удивилась: — Ты шутишь? Зачем тебе это нужно? Разве так, как сейчас — плохо?

Павел не мог объяснить ей, зачем это ему нужно. Он просто знал, что это — нужно, это — навсегда. Она же растерянно подумала, что совершенно не готова менять свои привычки: отвечать только за себя, решать все самостоятельно. И что-то еще удерживало ее. Скорее всего, страх, что из этого опять ничего не получится. Вслух произнесла:

— Говорят, брак — это панихида по любви, единственное легальное рабство! Не забывай, я старше тебя, у меня, возможно, скоро будут внуки, ты готов к тому, что я буду делить тебя еще с кем — то? Каждый из нас — сам себе режиссер! Придется трудно! Да я и не могу дать гарантии, что в любви и согласии проживу с тобой до смертного часа, — она замолчала, понимая, как ненадежен нынешний мир.

Павел разглядывал какую-то точку на скатерти и сосредоточенно обводил ее пальцем. Прошло несколько долгих минут. Алла чувствовала, он обижен ее словами. Ей было грустно, что вот на этом все и закончится. Сердце ее билось толчками, в душе поселилась какая-то маята, какое-то несогласие с собой, неудобство. Наконец, до нее дошло, что она не верит своим словам, что сентенция ее носит защитный характер. И тогда она произнесла то, в чем признаваться ему совсем не хотела:

— Знаешь, я именно о таком мужике всегда мечтала, мне легко с тобой, мне с тобой хорошо. У меня даже нет того обычного утреннего раздражения, которое бывает всегда, когда я не одна, — она ласково провела ладонью по его руке, как бы извиняясь за предыдущие слова, — но… я, ведь, не разведена с Глебом…

Павел недоуменно уставился на нее. Потом облегченно вздохнул оттого, что она хоть как-то объяснила свой отказ. Причина, оказывается, не в нем. Причина — в бывшем муже. Он с горячностью выпалил:

— Глеб так давно исчез из твоей жизни, что можно было получить развод и без его заочного согласия.

— А зачем? Не видела в этом необходимости.

— Может, у него уже другая семья?

— Ну и что? В моей жизни это ничего не меняло, — Алла подошла к окну. На улице чуть развиднелось. В густо синем воздухе, пронизанном тусклым светом невыключенных фонарей, колебался медленно падающий снег. По прогнозам, ожидался редкий безветренный день. Чахлое оголенное деревце под окном тихо застыло в безмолвии, протянув навстречу снежинкам тонкие черные руки. Алла подумала, что и она, как это деревце — беззащитна и одинока.

— Прости, — Алла перевела взгляд с улицы на Павла, — я, наверно, обидела тебя? Честное слово, не знаю, что делать с нашими обстоятельствами…

— Ты нужна мне. Я уже пробовал жить без тебя, ничего путного из этого не вышло. Давно ищу свое место в жизни, и все время замираю от страха, а вдруг оно окажется занятым? Хотелось бы верить, что ты мне не приснилась.

— Ну, зачем так печально? Здесь, — она сделала круг рукой, — место не занято. Может быть, мой дом и ждет хозяина, только я об этом не знаю. Все так неожиданно, — Алла опять замолчала. Павел ждал от нее решения, и это решение она должна была принять сейчас.

Утренние звуки за окном становились все громче. К хлебному киоску, что стоял во дворе, подъехала грузовая машина. Водитель начал выносить лотки со свежей выпечкой. Краснощекая молодая продавщица встретила парня на пороге улыбкой и прислонилась к косяку, пропуская его внутрь. Парень, как будто нечаянно, задел локтем грудь девушки. Продавщица хихикнула. Этим двум все было понятно. Алла отстраненно наблюдала за происходящим из окна, не двигаясь с места, словно пугаясь, что любой шаг в прямом, а не в переносном смысле станет неверным. Оставить все как прежде? Радоваться дальше своей независимости? Будет ли радовать ее эта независимость, если она отпустит Павла? Она представила на минуту, как будет жить после разлуки с Павлом — сама себе хозяйка, сама себе умница и рукодельница. Сама себе и мужик, и баба! Какой кошмар! Нет, отпускать Павла в его прежнюю жизнь она не хотела. Ей пришли на ум слова старой песни: «что-то теряем, а что-то находим». Не бывает два горошка на ложку. Она теряет свое самое главное завоевание — свободу. Но Бог дает ей за это ЛЮБОВЬ. Царский подарок, который не каждому дарит Господь. И она должна быть достойна этого подарка!

— Что ж, — тихо выдохнула Алла, — у меня условие, давай до свадьбы попробуем, поживем вместе, время покажет не ошиблись ли мы, — и сделала нерешительный шаг навстречу Павлу.

— Я дам тебе время поверить в меня, — Павел заключил Аллу в свои объятия.

— Обещай, если будут трудные минуты, отпустишь меня зализывать раны на своей территории, — совсем смирилась с принятым решением Алла.

— Ну, уж нет! Завтра же пробиваю из своей спальни дверь в твою комнату, чтобы не ускользала от меня ни на минуту, — он еще крепче прижал ее.

— Не надо! И с этим немного подождем, — засмеялась она и почему-то сразу успокоилась. — Может, позвонить Дергачевым, чтобы новогодний междусобойчик устроить в нашем доме?

— Звони, я пошел к себе — готовить обед. Через час жду тебя — стол будет накрыт! Как — никак у нас сегодня праздник — помолвка. Завтра объявим это всем! — и он исчез, весело насвистывая какой-то марш.

Алла закрыла за ним дверь и прошла к телефону. Странно, Люба не позвонила до сих пор. Наверно не хочет мешать. (Отличается умом и сообразительностью). Она набрала номер подруги и приложила трубку к уху. Сигналы настойчиво пробивались в немой эфир. К телефону никто не подходил. Собравшись уже положить трубку на базу, Алла услышала голос Сашки, Любиного мужа:

— Але!

— Саша, это я, где пропадает подруга дней моих суровых?

— Она мертвая.

— Что?

— Мертвая, говорю.

— Надеюсь, не в буквальном смысле этого слова?

— Ну да. Поднять головы с перепоя не может.

— Сашка, я не причем. От меня она ушла относительно здоровой и совершенно трезвой. Интересно, где она наклюкалась?

— Где, где, в ночном клубе, е — мое…

— Одна?

— Со мной.

— Уф, отлегло. Конечно, тебе имидж «нового русского» надо поддерживать регулярными семейными выходами в свет. Консолидироваться вокруг себе подобных, чтобы знали в лицо.

— Какое там…

— Ничего, Сашок, тяжел крест, да надо несть. Когда подруга отлежится — пусть мне позвонит, не то проспит последние новости.

— Поднялась уже, сейчас подойдет.

— Алло, — раздался в трубке слабый голос, — я умираю… Меня всю трясет, как при церебральном параличе.

— Аспиринчик прими, свежего чайку выпей, это самые первые аварийно — предохранительные меры.

— Опохмелиться надо, — услышала Алла в трубке голос Сашки. Он предлагал то, что неоднократно проверил на собственном опыте.

— Пойду лучше под горячий душ, погреюсь, а то звезды в глазах, — возразила ему Люба.

— Чего вы вдруг разгулялись вчера?

— Мне стало жутко. Я почему-то поверила в то, что с нами случится. Этот прорыв тонкого мира, эти предупреждения ушедших гениев просто зловещи…

— Не бери в голову. Не зацикливайся! — Алла хотела перевести разговор в шутку, но раздумала, — я, ведь, тоже трусиха, потому что не могу объяснить явления, с которыми сталкиваюсь. Мне все это странно. До сих пор не могу понять, с кем мы играем? Или кто играет с нами? Вот в чем вопрос. Лучше не знать, что тебя ждет. Уж будь, что будет. Это сигнальный флажок, за который НЕЛЬЗЯ. С меня достаточно первого предсказания. Я, оказывается, ДОЛЖНА ОТКРЫТЬ ДВЕРЬ, КОТОРАЯ РЯДОМ. Говорила я тебе об этом?

— Не помню. Когда я Сашке о гадании рассказала — он надо мной посмеялся, ему-то на всех этих духов наплевать. Он в мистику не верит, может, это к лучшему?

— Конечно, к лучшему. Забудь про мистику, чтобы не притягивать несчастья.

— Как твои дела, тебя можно поздравить с новой интрижкой?

— Это гораздо серьезнее, чем интрижка. Я вляпалась. Подробности потом.

— Противная, что за секрет?

— Верный секрет женских побед. Завтра поговорим. Ты сегодня воспринимать что — либо не в состоянии. Новогодняя вечеринка, с вашего позволения, переносится в наш с Павлом дом, в наше пространство любви. Спроси у Сашки, он не против?

— В ваше пространство любви-и? — удивленно протянула последнее слово Люба, потом решительно закончила, — Сашка обожает ходить к тебе в гости.

— Вот и хорошо!

— Господи, мне уже пора в школу. У моих «троглодитов» сегодня дискотека. Все, все, бегу в душ!

— Желаю удачи! — Алла положила трубку и задумалась. Жизнь от нее требовала ограничений свободы, перемены поведения, а также — ответственности за свой выбор. Надо было настраиваться на это триединство. «Весь мир построен на триадах», — вспомнила она слова своего учителя.

Глава 6

Стояние Соломатиной у стен крепости не прошло для нее даром. Приняв с горя пол — литра водочки, чтобы не простудиться вследствие героической осады подъезда Аллы Сергеевны, она ночью загибалась от боли в межлопаточной области и правом плече. Видимо, для женщин кафедры физкультуры воспаление чего — либо становилось небесной карой. Мальчик вызвал ей «неотложку».

Назавтра факт этот Семена привел в умиление:

— Что, однако, зависть делает!

— Ты, о чем? Думаешь, Прасковья от зависти к Любиным медицинским процедуриям заболела? — спросил его Каржавин.

— А-то как же? Устала она от никчемной беготни, отдохнуть захотелось. Зависть — сестра соревнования, если верить Пушкину.

Люба с удивлением развернулась к Семену, на минуту перестав растирать звенящие от боли виски:

— Откуда такое глубокое знание творчества Пушкина, специально готовился?

— Отнюдь! Анечка Гордеева часто это повторяет во время баскетбольных встреч. Так что, я поневоле усвоил.

— Сема, тут все гораздо хреновее, — хмыкнул Каржавин.

— По — моему, вы оба рехнулись, — поморщилась Люба, — какие могут быть шутки, если у Прасковьи проблемы со здоровьем?

— Кто ищет — тот всегда найдет, — пробурчал Николай Петрович.

— Я бы на вашем месте посочувствовала ей, она же на жертвенник любви положила все, что имела, свое никудышное здоровье.

— Лучше мне посочувствуйте, что я буду делать, когда она поправится?

— Придется вернуть украденную Вами драгоценность — ее нестареющее сердце.

— Я не крал, привычки такой не имею.

— Тогда приготовьтесь к вечной дружбе с Прасковьей, другого выхода нет.

— Дружба возможна в том случае, когда другу от тебя ничего не нужно, а Прасковья хочет бурно — пламенной любви и, боюсь, лишит себя жизни, если я не сделаю того, чего она жаждет всем сердцем.

— А что ее муж? — спросил Семен.

— Объелся груш, — вздохнула Люба, — странно, в начале учебного года она носилась со своими проблемами, как конь ретивый, вела нормальную бестолковую жизнь, обожала своего Мальчика, считала, что он — «утешительный приз» за ее жизненные передряги, и совершенно не подозревала, что можно умирать от любви.

— Все — таки нельзя в ее возрасте читать любовные романы, путаница в голове получается, мешается сказка с былью, мерещатся рыцари — принцы, алые паруса и прочая романтическая чепуха, — продолжал свою линию Николай Петрович.

— А нам можно? — внимательно посмотрев на Каржавина, спросил Семен.

— Что можно?

— Ну, это… влюбляться…

— Можно. Нам все можно, только осторожно. У человека должен быть жизненный опыт. Это не только умение работать, вести домашнее хозяйство, воспитывать детей, это и умение общаться с противоположным полом. Иначе таких дел натворишь! Что происходит с человеком, не имеющим опыта любви? Он видит интересный объект, влюбляется и сразу теряет голову, как наша Прасковья. И еще, кто чаще маячит перед несчастным, тот и становится объектом. А если бы Прасковья прошла школу кокетства и обольщения с молодости, она не ставила бы сейчас целью — обязательно женить на себе мужчину, который ей понравился. Мы бы вполне мирно разошлись.

— Ты так думаешь? — рассеянно оторвался Семен от графика каникулярных соревнований.

— Я уверен в этом, — Каржавин, кажется, пытался объяснить что-то самому себе. — В сущности, никакого любовного опыта у Прасковьи нет. Из ее рассказов мы знаем, что первый раз она вышла замуж за своего тренера, сказалась привычка считать этого человека надеждой и опорой. Овдовев, она только проснулась для любви, но тут друзья познакомили ее с Мальчиком, который в свои сорок лет еще не был ни разу женат. Ей пришлось стать ему и женой, и матерью. Таким образом, она сыграла в жизни только две роли: роль дочери — супруги и роль матери — супруги. И ни разу она не была возлюбленной. Но природа не терпит пустоты. Ее сердце заполнилось любовью так болезненно и глупо, так обнаженно и наивно, что в ее возрасте это уже просто так не проходит. Вот, почему я боюсь за ее здоровье.

— За здоровье Соломатиной, действительно, надо бояться. Ее же увезли в больницу с приступом, кажется — острый холецистит, — сказала Люба.

— Что, так серьезно?

— Мальчик мне позвонил, чтобы я начальство предупредила. Говорят, операция ей предстоит.

— Господи, такое счастье на Новый год, — покачал головой Семен, — лежать в больничной палате в отрыве от коллектива, не позавидуешь!

Люба подумала: в самом деле, оказаться сейчас в больнице — мало радости. Врачам, обычно, в такие праздники бывает не до больных. Они тоже хотят принять участие во всеобщем ликовании по поводу наступления последнего года двадцатого века.

В дверь, как обычно, без стука просунулась голова Ани Гордеевой. Она оглядела присутствующих и официально доложила:

— Семен Федорович, вас к телефону!

— А — а, спасибо, Аня, я сейчас.

Аня застыла в дверях как телохранитель, намереваясь сопровождать Семена до учительской.

— Подождите, я с вами, — Люба поднялась с дивана, — пойду, поищу в учительской аспиринчик.

Семен провел рукой по короткой стрижке, развернул плечи, оттопырил локти калачиком и гордо произнес:

— Ну, пошли, дамы.

— Детский юмористический журнал «Ералаш», — хмыкнула Люба, цепляясь за его локоть с правой стороны.

Учительская считалась территорией молодых. «Заслуженные» и «уважаемые» учителя обычно не покидали своих лаборантских. Там они проверяли тетради, заполняли дневники и журналы, отчитывали двоечников, пили чай, уходили в себя; медитировали под портретами великих ученых, абстрагируясь от шума школьных коридоров, чтобы восстановиться к следующему уроку. Молодые учителя в этом не нуждались. Они хотели общения. Во время школьных перемен, или «окон» в расписании, молодежь собиралась в мрачноватой, из — за черных кожаных диванов и черных столов, учительской. Им хотелось знать последние новости из жизни местной элиты — депутатов, банковских служащих, трудолюбивых выпускниц школы. Через квартал от учебного заведения открылся ночной клуб, и некоторые, очень трудолюбивые девушки, днем честно и старательно постигали азы науки, а ночью применяли свои знания и умения, в частности, по валиологии, на посетителях ночного клуба. Под успокаивающую и расслабляющую музыку, они снимали не только стресс, но и лишние одежды. Милиция в городе была «ручная» и «папу» ночного клуба за равнение на запад к ответственности не привлекали. Сын «папы» — Слава Верхонцев часто огорчал Любу, как классного руководителя, своим непредсказуемым поведением и плохими отметками, которые получал «из принципа». Вчера Люба, в качестве рядового посетителя, лично проверила степень приятности отдыха в «папином» клубе. Сегодня от полученного удовольствия болела голова.

Трио благополучно дошествовало до двери с табличкой «учительская» и распалось на две неравные части. Аня остановилась в нескольких шагах, посмотрела Сибирцеву выше воротничка, куда-то в подбородок, и очень серьезно спросила:

— Вы будете сегодня на дискотеке?

— Дежурю, Аня, как всегда.

— Обещайте, что потанцуете со мной!

— Там будет видно.

— Ну, ладно, до вечера, Семен Федорович!

Сибирцев махнул ей ручкой, открыл дверь учительской, пропустил Любу вперед и огляделся.

— Красивые девушки, запах духов, милые разговоры — все лучшее неизменно, — небрежно, как светский лев, произнес Семен заготовленную на этот случай речь. Но красивые девушки как-то вяло на него отреагировали. Он подошел к телефону. Звонила жена, интересовалась, не собирается ли благоверный «ночевать на работе»?

— Тебе придется сегодня поскучать, дежурю на дискотеке до двадцати двух, — доложил Сибирцев.

— Обедать не придешь? — нервно спрашивала супруга.

— Перебьюсь местными запасами. График доделать надо.

Люба не стала слушать беседу Сибирцева с супругой, подошла к шкафчику, где хранились разные лекарства, неотложная помощь для детей и учителей, отыскала необходимый ей аспирин.

— Он пригласил меня на фазенду, — услышала она разговор двух молодых «англичанок», сидевших рядом на диванчике, — даже пол вымыл, чтобы я не испугалась деревенского беспорядка.

— И, что потом?

— Притворился, что ему очень плохо, пришлось делать искусственное дыхание из губ в губы…

— Очухался?

— По — моему, нет…

Рядом с круглым аквариумом, который специально был приобретен дирекцией, чтобы рыбки снимали психологоческое напряжение учителей, сидела пухленькая Биологичка. Несколько месяцев назад она привезла из отпуска жениха и постепенно теряла уверенность, что они созданы друг для друга. Морщась от головной боли, как и Люба, Биологичка мочила носовой платок в аквариуме и прикладывала его к виску. Рыбки не реагировали на бесцеремонное обращение и равнодушно плавали туда — сюда.

— Когда ты выходишь замуж? — спросила Люба, — разжевывая таблетку, и запивая лекарство водой из графина.

— Не знаю, мне уже не хочется…

— Почему?

— Просто не выношу всей этой любви с утиранием носа. Он — маменькин сынок. Ни одной проблемы за это время не решил сам, ни с работой, ни с пропиской. Целый день лежит на диване, смотрит телевизор и ждет, когда я приду с работы и все устрою, как дед Мороз…

— Не мучайся, прими таблетку, — протянула Люба аспирин.

— Это у меня реакция организма на предстоящую ветреную погоду. Придется терпеть, я лечусь только травами….

— Как хочешь. Он хоть послушный? — вернула Люба разговор в прежнее русло.

— С руки ест. Мне уже кажется, что он мой ребенок. Учу его правилам личной гигиены, укрепляю его организм витаминами и вечерними прогулками.

— Это же хорошо! Лепи, лепи то, что тебе нужно, только не переусердствуй, отсекая все лишнее, а то отсечешь самое главное у своего божества, потом замучаешься.

— Да уж, придется смиряться и делать вид, что я страшно счастливая…

— И дальше, как в песне: я его слепила из того, что было?

— А потом, что было, то и полюбила, — слабо улыбнулась Биологичка, примиряясь на некоторое время с жизнью.

Открылась дверь, в учительскую вошла самоуверенная и красивая «Музычка». Ее огромные зеленые глаза остановились на одной из «англичанок».

— Елена Андреевна, хотите, расскажу о последнем уроке музыки в вашем восьмом вэ! Знаете, чем они меня удивили?

— Надписью на столе «Музычка — коза»?

— Нет. Это я давно пережила. Библиотечной тишиной. Наконец-то, думаю, дети поняли, что музыка — важнейшее искусство в плане эмоционально — художественного развития. Решила, что моя методика приносит определенные плоды. В восьмых классах я даю уроки исключительно по шестнадцатому разряду, — Музычка сказала это, обращаясь ко всем.

— Что за новости? Ведь высший у нас — четырнадцатый? — удивилась «англичанка».

— Предела совершенству нет. Шестнадцатый разряд — это когда дети заняты своим делом, я молчу, а пластинка поет.

— Здорово! Надо перенять опыт.

— Ну, тогда перенимайте в комплексе, сегодня я добрая. Объясняю, как работаю по восемнадцатому разряду — дети сидят в классе, а я на репетиции в зале.

— Ну, так мы тоже умеем.

— А по двадцатому пробовали?

— Нет.

— Дать урок по двадцатому разряду требуется особое педагогическое мастерство: я на рабочем месте, пластинка поет, а дети пошли домой…

Раздался хохот.

…Но в тот раз тишина стояла совсем по другой причине. Весь класс читал какие-то яркие книжицы. Уж не новый ли учебник музыки появился, а я не в курсе? Взяла у кого-то книжку, на ней заглавие: «Как изменяются мальчики и девочки». Какие там были картинки интересные! Даже мне кое — что в новинку показалось. — «Читайте», — милостиво разрешила им я. Это хорошо, что медицинский кабинет ведет просветительскую работу среди подростков. Если к практике восьмиклассников да приложить еще теорию…

— Господи, а на моих уроках только одна методика работает — матракаж, — вступила в разговор Математичка, — и вдалбливаю, и вколачиваю ученикам в мозги теоремы, как гвозди, чтобы при поступлении в высшие учебные заведения не уронили чести нашей школы. Пооткрывали в городе каких-то академий, лицеев, а суть одна — ПТУ. К чему этот возвышающий обман? — задала она вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь. И продолжила: — Встретила на днях свою дальнюю родственницу, спрашиваю, где учится твой сын?

— В лицее, — ответила она. Я поинтересовалась:

— Имени кого этот лицей? — И получила исчерпывающий ответ: — Имени электриков. Шутка шуткой, а вот вам суть: как учебное заведение ни назови — ПТУ, или лицей, оно все равно выпускает электриков.

Сибирцев, наконец, закончил разговор с женой, положил трубку на рычаг, обвел взглядом учительскую. Женский коллектив школы дружно трудился над классными журналами: кто-то подсчитывал количество пропусков занятий учениками за четверть, кто-то выяснял процент эффективности обучения, кто-то с опозданием заносил сведения об успеваемости в дневники детей. И только одна милая, очень юная женщина, учитель дополнительного образования, Вышивальщица и Кружевница, сидя в уголочке за дальним столом, с неописуемым удовольствием поглощала консервированную кукурузу, погружая ложку в банку и отправляя ее в рот. Сибирцев сел с ней рядом и спросил:

— Что это у тебя, Ирочка, за прихоть такая, каждый день кукурузу ешь?

— Не знаю, — справилась с очередной ложкой Ирочка, — хочется….

— Муж уехал, а тебе хочется? Странно! Смотри, девушка, уж не беременна ли ты?

— Я и смотрю, он фотографию мне прислал.

— Давно?

— Два месяца назад.

— В полный рост?

— В полный.

— Понятно, — глубокомысленно произнес Сибирцев, — непорочное зачатие!

Муж Кружевницы — офицер, был в настоящий момент в горячей точке, она очень скучала по нему. Тоску заглушала любимой кукурузой.

Математичка оторвалась от бумаг, строго посмотрела на них.

— Семен Федорович, я просила дать мне справку, как называется ваша методическая тема, а вы до сих пор не удосужились этого сделать, — укоризненно произнесла она.

Учителя физкультуры входили в состав кафедры естественно — математического цикла, которой Математичка управляла по совместительству. Семен подмигнул Кружевнице и сказал:

— Тема? Пожалуйста: «Влияние лунного света на рост фонарных столбов».

— Фонарный столб — это моя Аня Гордеева? А если серьезно? — нахмурилась Математичка.

— А если серьезно, то через пять минут листочек занесу. У темы такое мудреное название — я без шпаргалки никак вспомнить не могу.

— Зачем вы за мудреную тему взялись?

— Я взялся? — искренне изумился Сибирцев, — мне ее информационно — методический центр навязал. Кому-то в академии физкультуры надо диссертацию защищать…

— Хорошо, я жду записку.

Математичка была пунктуальной и деловой женщиной. Ее девиз: Собранность. Эффективность. Качество. Документация — в отличном порядке. Эффективность обучения — 92 %. Продвинутый уровень — 42 %.^[1] Она могла гордиться собой — 42 % отличников и хорошистов в девятом классе — это что-то! Карьеру в жизни почитала за главный фактор. Сублимировала половое влечение на работу. В любовь не верила, но дочь родила, потому что это был долг каждой женщины. Любовников выбирала сама. Без обиняков звонила понравившемуся мужчине и предлагала встретиться. Самое смешное, что никто из них не отказывался — боялись. Как правило, это были отцы ее учеников. Математичке было тридцать. «У меня все впереди!» — говорила она. «У тебя все спереди» — ворчали недоброжелатели. Математичка собиралась занять кресло директора, как только тот уйдет на пенсию, и всерьез готовилась к этой нелегкой миссии.

— Семен Федорович, а правда, что Соломатина без сознания лежит в больнице? — задала вопрос миленькая Кружевница.

— Ну, слухи сильно преувеличены, — встряла в разговор Люба, — у нее и при отличном здоровье с сознанием плоховато было.

— Какая вы резкая, Любовь Александровна, — укорила ее Математичка.

— А вы у нас нежная и веерохвостая.

Биологичка восхищенно замерла, уронив руку с платком в аквариум. Так ответить Математичке никто не решался. Но Любе было все «по фиг дым», — как выражался ее ученик Слава Верхонцев. В этом году она получала второй диплом, заканчивая факультет правоведения в Университете, и собиралась покидать школу.

— Стыдно всю жизнь быть учителем физкультуры, — говорила она Алле, — боюсь стать такой, как Соломатина.

— Ты думаешь, работа следователя лучше? — возражала ей Алла, — та же бюджетная ставка, те же подростки и их родители, та же среда, те же проблемы, только грязи больше.

— Мне кажется, там сейчас передний край, там я буду нужнее, расследуя обстоятельства правонарушений.

— А здесь ты можешь их предотвратить!

— Каким образом? Приглашая к себе на чай каждого неблагополучного ученика? Контролируя вместо родителей его связи? Занимая свой «девятый а» по вечерам спортивными соревнованиями, конкурсами на «лучшую домашнюю хозяйку», или — «знай и люби свой край»? Устраивая им дискотеки, диспуты, и каждого, провожая до подъезда, чтобы мальчики по дороге не обкурились, а девочки не впрыгнули в первый попавшийся автомобиль, открывший им дверцу? Все это было уже. Я не могу заменить Славе Верхонцеву его маму, даже, если она спит в пьяном угаре, или развлекается в соседней комнате с очередным любовником. Он уже испорчен, этот Слава, папиными деньгами, которыми тот откупается от сына и бывшей жены. Слава, несмотря на маленький рост и тщедушное телосложение — авторитет класса, только потому, что ему ничего не стоит порвать на уроке стодолларовую купюру с брезгливым выражением лица, да так мелко, чтобы обрывки, как конфетти, разлетелись по всему пространству. Слава делает это с особым шиком, зная, что рвет две мои месячные зарплаты.

— Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью, — грустно посочувствовала ей Алла, — и все — таки, лучше пойти работать юристом в администрацию города — защищать права потребителей, например, чем работать следователем.

— Для кого лучше?

— Для тебя, естесственно, — поставила тогда в разговоре точку Алла.

— Любовь Александровна, вы не в курсе, в какой палате лежит Соломатина? — спросила Любу Кружевница.

— Кажется, в девятой, — оторвалась от своих мыслей Люба, — а что?

— Я бы навестила ее завтра от профсоюза.

— Давайте объединим наши усилия, — предложил Семен, — я тоже собирался к ней завтра.

— Давайте, так даже лучше, — согласилась Кружевница, — я буду ждать вас на площади в шестнадцать, хорошо? Вы ведь будете на машине?

— Он будет на коне, — пошутила Люба.

— Ирочка, а почему ко мне «на вы»?

— Ну, я еще не привыкла к вам, Семен Федорович.

— У тебя осталось меньше суток, чтобы выпить со мной «на брудершафт» до наступления Нового года.

— Хорошо, я исправлюсь.

Математичка оторвалась от кипы бумаг и произнесла с сожалением на лице, возможно наигранным:

— Мне бы тоже следовало навестить Прасковью Петровну, но отчет, к сожалению, не ждет. Придется завтра весь день сидеть, и после новогодней ночи тоже. Ни сна, ни отдыха…

«Ты станешь директором, — подумала о ней Люба, — и получишь эту должность вместе с геморроем».

Глава 7

Вечером в школьной столовой, выполняющей по праздникам роль актового зала, гремела музыка. Был полумрак, ребята стояли по углам кучками, дискотека как-то вяло набирала обороты. На сцене рядом с аппаратурой суетился диск — жокей Димка Овсянкин. Справа от сцены расположилась группа восьмиклассников — самых младших на дискотеке. Они оглядывали зал, привыкая к обстановке. Негласный закон дискотеки гласил: если ты приглашена мальчиком — не отказывай ему. В свою очередь, когда объявлялся «белый танец», ни один мальчишка не должен был отказывать пригласившей его девочке. Эти танцы, в отличие от быстрых, «кучных», танцевались близко, в обнимку, распаляя влюбленных и разбивая сердца тайных вздыхателей. Как правило, после медленных танцев, на дискотеке определялись пары, иногда доживающие до выпускного вечера. Но чаще привязанности заканчивались, как только приходил черед новой дискотеке. Временные содружества распадались и возникали вновь на недолгий срок, повторяя в малых масштабах смену премьеров на политической дискотеке страны.

— Добрый вечер всем! — произнес в микрофон Овсянкин, — начинаем нашу новогоднюю вокальную разминку. Сейчас перед вами выступит ученик девятого класса Михаил Мальцев. Майкл споет песенку о том, чему учат в ДОЛе. Перевожу для непосвященных: ДОЛ — это Детский Оздоровительный Лагерь. Слова Мальцев сочинил летом на мотив известной песни первоклассников. Встречайте!

Под недружные и неритмичные хлопки, на сцену вышел белобрысый худенький мальчик, поправил очки на носу, озорно улыбнулся и ударил по струнам:

Крепко лагерь свой любить, у «Терезы» пиво пить

Учат в ДОЛе, учат в ДОЛе, учат в ДОЛе.

Пайку поровну делить, всех «козлов» по харе бить

Учат в ДОЛе, учат в ДОЛе, учат в ДОЛе…

В зале раздался какой-то легкий шум. Слушатели оборачивались на дверь, расступались, пропуская группу старшеклассников. Мальцев невозмутимо продолжал петь. Он сознавал, что его выпустили для «разогрева» публики. Не смущаясь подобной ролью, сверкнул глазами на группу девушек, среди которых полненькая брюнетка Надя Лычкина из параллельного класса, приветствовала его правой рукой, держа пальцы в виде латинской буквы «v». Мишка кивнул ей и закончил песню отчаянным гитарным тремоло.

Под недружные крики сотоварищей он поклонился, снял с шеи гитару и спрыгнул со сцены в зал. Девчонки обступили его. Надя Лычкина отодвинула подружек и небрежным жестом схватила Мишку за вихор.

— Что за дела? Не мог причесаться?

— Зачем? — искренне удивился Мальцев, — в старости сама собою облысеет голова, — он застенчиво улыбнулся. Улыбка очень красила его неприметное лицо.

— Молись, чтобы до старости дожить!

— Доживу, так как с Нового года решил вести здоровый образ жизни: не пить, не курить и тэ дэ и тэ пэ.

— Не забудь про джентльменский набор.

— Что за джентльменский набор?

— Зубная щетка и презервативы.

— Если что, выручишь? — шепнул он ей.

— Исключительно по старой дружбе, — засмеялась она.

Со стороны входа, где толпились старшеклассники, в окружении свиты, как маленький король, прошествовал Слава Верхонцев. Он задел плечом Мальцева и презрительно произнес:

— Брысь от наших девчонок, «гитераст» несчастный!

— Ты что, приватизировал их? — огрызнулся Мишка.

— Я всю школу с потрохами приватизировал, — ответил Верхонцев, а «охрана» его, расправив плечи и, поигрывая бицепсами, оттеснила Мальцева в сторону.

— Лычкина, сколько раз тебе говорил, не заигрывай с «гитерастами»! — по — хозяйски проинструктировал Надю Верхонцев.

— Да пошел ты!

— Ну, вот и договорились.

Славка был на год старше своих одноклассников. Пока Димка Овсянкин с друзьями благополучно заканчивал очередной учебный год, Верхонцев — старший увез сына на греческий остров Тасос, где тот с февраля месяца отдыхал от пьющей мамы и ее любовников, купаясь в Эгейском море. Нынче ему пришлось повторять программу девятого класса еще раз. Зато он подтянул разговорный английский.

Димка объявил следующий номер. На сцену в облегающем зеленом платье, гибкая, как ящерица, вышла бывшая одноклассница Славки — Лена Субботина. Лена была секс — символом школы: хорошенькая, голубоглазая, с пышными светлыми волосами и пухлыми губами, она пользовалась фантастическим успехом не только у мальчишек школы, но и у большей части мужского населения города. Ее подвозили в школу на разных машинах. Цвет и марка машины зависели от того, кто из преуспевающих мужчин города в данный момент был увлечен ее прелестями. Лена Субботина кивнула Овсянкину, под вступительные звуки фонограммы вынула из стойки микрофон и подошла к самому краю сцены.

Горели листья в праздничном огне^[2]

И осень молча любовалась светом,

— запела она, скользя взглядом по залу. Остановив свой взгляд на Верхонцеве, Лена продолжила, обращаясь, будто лично к нему:

Ты в первый раз в любви признался мне

И называл меня своей принцессой,

А мне казалось, не настал мой час,

Что о любви еще мне думать рано.

Я отвечала, весело смеясь,

Что ты герой не моего романа.

Лена играла со Славкой. Ей нужен был «предмет» в зале, которому бы она пела эти слова. Верхонцев растянул в улыбке рот. Было приятно, что Субботина выделила его из толпы. Даже, если это не более, чем розыгрыш, все равно приятно. За то, чтобы Лена одарила вниманием, многие мальчишки отдали бы самое дорогое.

Когда Субботина раскланивалась под свист, аплодисменты и восторженное улюлюканье, Славка выстрелил из хлопушки, осыпав ее разноцветными конфетти с головы до ног. Лена весело засмеялась и послала ему воздушный поцелуй.

— Она не только хорошо одевается, но и очень быстро раздевается, — заржал один из «телохранителей».

— Заткнись, амеба, — оборвал его Верхонцев, — не повторяй чужие шутки. Он прищурил глаза, наблюдая, как вертлявый одиннадцатиклассник по кличке «Дыня» подошел к сцене, как, картинно взмахнув рукой, помог Лене спуститься в зал. Овсянкин объявил «белый танец» и врубил что-то томно — тягучее. Cубботина неожиданно развернулась, оставив «Дыню», и пошла прямо к Верхонцеву.

— Привет, суслик, — сказала она, — пойдем, потанцуем? Верхонцев недоверчиво посмотрел на нее. Субботина, доказывая, что не шутит, положила на плечи Славке руки, чуть — чуть возвышаясь над ним. Славка зарделся, осторожно обнял ее за талию и стал неловко притопывать вправо и влево в такт музыке. Субботина, будто издеваясь, притянула Славку за шею ближе к себе, так, что его глаза оказались на уровне ее губ. Он, тяжело дыша, уставился на пухлые смеющиеся губы. От одной мысли, что Ленка рядом, кровь прилила к низу живота и плоть взбунтовалась. Славка отпрянул, пытаясь держать расстояние, но Ленка, входя в кураж, нагнулась к его уху и пощекотала губами. Сердце Славки оборвалось, он остановился, как вкопанный, сбросил руки с бедра Субботиной, пристально посмотрел ей в глаза, и спросил:

— У тебя что, глюки? Я ведь не папочка….

— А ты бы хотел поменяться с ним местами?

— Я бы хотел, чтобы ты нас не трогала…

— Вот такая я зараза, девушка твоей мечты, — засмеялась Ленка и снисходительно погладила Славку по голове:

— Катись, суслик, а то группа поддержки тебя заждалась! И не забывай трусы завязывать красивым бантиком!

Славка психанул, и выскочил из зала.

— Какой жестокий мальчик, — обратилась Ленка к подошедшему Дынину, — он всех обижает…

— Потом вообще может стать браконьером, — сострил «Дыня» и засмеялся своей шутке.

В зале появились дежурившие на этаже учителя, чтобы проверить, все ли спокойно на дискотеке.

— Любовь Александровна, — окликнул Любу одноклассник Славки — Алешка Тропинин, — вы че не танцуете? Смотрите, Анька щас Семена Федоровича в темный угол уведет, и не досчитаетесь одного из коллег.

— Ха — ха! Опоздала твоя Анька, ей не отколется, — хмыкнула Лычкина, — она повела глазами в сторону стоявшей в отдалении пары, — его Кружевница очаровала и, кажется, надолго.

— О-о, это потрясающе интересно! — нажимая на «о», оживился Тропинин, — у Семена сегодня счастливый день!

— Алеша, какой он тебе Семен? — одернула Люба Тропинина.

— А че такого, Любовь Александровна? Ваши предки, наши предки на одной сидели ветке!

— Пойди, остроумный ты мой, посмотри лучше, что там со Славой случилось?

— Сокрылся он, любви… питомец нежный.^[3]

— Так отыщи его, а то он кого-нибудь побьет, чтобы разрядиться.

— Я ему щас без надобности, вот, если бы Субботина от своего «Дыни» оторвалась, тогда другое дело…

— Алеша, это что, правда?

— Самая что ни на есть правда. Ленкины духи действуют на Верхонцева как нервно — паралитический газ.

Люба с сожалением посмотрела в сторону Субботиной, которая беззаботно смеялась очередной шутке Дынина.

Дискотека набирала обороты. По углам, где было темнее, парочки откровенно обнимались. Дежурные учителя растворились среди танцующих, не мешая интиму. Сибирцев совмещал необходимое (наружное наблюдение) с приятным (общением сразу с двумя прекрасными особами). Этими особами были: Кружевница, которая предпочла дискотеку домашнему одиночеству; и любимая баскетболистка Семена — Аня. Сибирцев, забыв про свою вчерашнюю страшную клятву — на женщин не смотреть, распускал перышки, как павлин. Флюиды обожания обволакивали его и томили душу неясными предчувствиями, соблазнительными и пугающими. Он еще не ощущал необходимости в кредите, но авансы были приятны ему. Впрочем, в глубине души он сознавал, что за это придется когда-нибудь расплачиваться. Кружевница стояла грустная, задумчивая, была чертовски хороша и поэтому нуждалась в защите от случайных посягательств великовозрастных балбесов. Семен охранял Кружевницу, почему-то сочувствуя ее печали. Он был неопытен, и не догадывался, что океан любви берет начало в болоте сочувствия.

Длинноногая Аня Гордеева считала за счастье постоять рядом с Сибирцевым, лишь бы ее не гнали прочь. Ради сегодняшнего вечера она поменяла имидж: волосы, затянутые обычно в пучок, чтобы не мешали на тренировках — свободно струились по плечам. Ходульные ноги, как правило, упакованные в джинсы, в колготках «Грация» смотрелись, будто ноги модели. Маленькое красное платье красиво обтягивало чуть округлившиеся бедра, и Аня, словно Золушка на балу, чувствовала себя другой девушкой, словно в ее тело вселился совсем незнакомый ей человек. Она осторожно присматривалась сама к себе, и ловила удивленные взгляды одноклассников. Тропинин подошел сзади и дернул ее за руку:

— Ты что, Гордеева, понты кидаешь, своих игнорируешь? Пойдем в кружочек, потопчемся!

— Утухни, дурак, не приставай, — отмахнулась Аня от него и преданно посмотрела на Сибирцева.

— Иди, Аня, веселись с ребятами. В этом платье ты такая красивая, грех стоять в темноте, где тебя никто не видит.

Глаза Ани вспыхнули неподдельной радостью.

— Вы разрешаете? — спросила она Сибирцева.

— И не запрещал никогда, ты сама себе в удовольствиях отказываешь. Считай, что танцы — это тоже тренировка.

— Тогда я пошла, — она скользнула ладошкой в ладошку Тропинина, а тот, держа ее руку как драгоценность, повел свою Золушку в центр зала. Сибирцев проводил их взглядом и снова остановил его на Кружевнице.

— Может, выйдем в коридор, там попрохладнее, — предложил он.

Ирочка согласно кивнула. Они остановились рядом с дверью в зал, чтобы время от времени контролировать ситуацию.

— Вот, жду, жду от мужа весточки, — грустно произнесла Кружевница, — а он ничего не сообщает о себе. Когда приедет? Жив ли? Здоров ли? Волнуюсь, как он там? Просто мука — это ожидание! Некоторые женщины спокойно относятся к командировкам своих мужей: могут веселиться, в рестораны ходить, с приятельницами общаться, а я идиотка какая — то. Ничего не мило без любимого. Мне говорят — ты не от мира сего. Не знаю, так ли это. Знаю одно: когда в жизни нет любви, в ней нет и жизни!

— Ирочка, это неверное представление. Жизнь — нечто более сложное, чем просто любовь. Часто любовь заманивает пряником, а в середине ее — стальной крючок, повесят тебя на него, и не пикнешь! — Сибирцев вспомнил строгий голос жены по телефону. — Важно в этом вопросе соблюдать меру. Это — как красный перец в супе. Добавишь чуть — чуть — свежо, остро, приятно. Ешь и балдеешь! Бросишь много — обожжешься, не сможешь проглотить. Ей — богу, не надо так растворяться в супруге, иначе волей — неволей выпадешь в осадок, — сказав это, Семен сам удивился своему необычайному красноречию. «Черт, что это со мной?» — подумал он.

— Я ничего не могу с собой поделать, мне скучно без мужа, я — чахну…

— Ирочка, не пугай меня. Представляешь реакцию мужа? Он приехал, а тебя нету, ты зачахла. Ау, где Ирочка? Нет Ирочки! Пойдем — ка лучше покружимся вокруг елки среди ликующей молодежи. Помнишь, в старом фильме?

Когда кругом ликует молодежь, то я уж сам уж делаюсь молож!

Кружевница рассмеялась и спросила:

— Что вы, в самом деле, на себя наговариваете? Только — только, наверно, возраст Лермонтова пережили?

— Я польщен, поскольку нахожусь в критическом возрасте Пушкина. Рекомендую заниматься спортом. Да, мы же договорились на «ты»! Надо, Ирочка, исправляться! — напомнил ей Сибирцев и повел Кружевницу в круг танцующих.

Люба непроизвольно зафиксировала ухищрения Семена. «По — моему, он уже стекает в ботинки от счастья» — подумала она.

В вестибюле школы Каржавин охранял вход от нежелательных «элементов» с таким же упорством, как Красная армия — Брестскую крепость. На дискотеку с пьяной настойчивостью рвался бывший выпускник школы Олег Черепнин, старший брат шестиклассника Сашки Черепнина — грозы местных окон и непревзойденного рисовальщика на стенах школьных туалетов. Однажды Сашку застали во время урока за исправлением надписи, весьма любимой начальниками жилконтор. Надпись гласила: БЕРЕГИ ТЕПЛО. Сашка уже счистил со стены первую букву в слове ТЕПЛО, отчего слово утратило ясный смысл, и вдохновенно принялся за исправление глухого «П» на звонкую букву «Б». Тут-то его и застукал сантехник, проверявший температурный режим батарей. Сантехника почему-то не обрадовал новый вариант текста. Он взял Сашку за ухо и отвел к директору. Директор был либералом, он слегка пожурил хулигана за порчу школьных стен и отпустил с миром.

Старший брат Сашки — Олег пытался выжить в трудных условиях любым способом. С работы его выгнали, когда он попался на продаже наркотиков. В школе знали о его подвигах, поэтому строго следили, чтобы между ним и учащимися никаких контактов не было. — «Береженого — Бог бережет», — говорил директор.

— Пустите меня всего на пять минут, — просил Черепнин, — мне кое с кем поговорить надо.

— Вы, кажется, пьяны, тут вам делать нечего, — отрезал Каржавин.

В это время из зала вышли Субботина и Дынин. Черепнин оживился и помахал Дынину рукой, чтобы тот подошел. Субботина, у которой разрядился мобильник, обратилась к Николаю Петровичу:

— Откройте, пожалуйста, канцелярию, мне нужно позвонить, чтобы меня встретили….

— Сейчас, только возьму ключи, — и строго сказал Черепнину: — стой тут, парень, не смей никуда ходить, если не хочешь неприятностей.

— Не бойтесь, я смирный!

Каржавин ушел. Черепнин осмотрел Субботину с головы до ног и ухмыльнулся:

— Красавица, у моего друга на рынке как раз по твоему размеру дешевые лифчики из ситчика есть, ты бы зашла примерить! Наладим психофизический контакт.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Процент обучающихся на 4 и 5.

2

Реперт. Юлии Началовой. Авт. Виктор Началов.

3

А. С. Пушкин «Гроб юноши».