У нас на хуторе

Лусине Гзирян, 2021

Книга о счастливом детстве на старинном хуторе. О людях, событиях и вещах, которые остались в сердце. В самом общем смысле эта книга – о любви.

Хутор

— Неподалеку я видел один немецкий хутор, — сказал дедушка Левон своей семье, сидевшей на казенных кроватях в тесном домике, выделенном совхозом для беженцев. — Там нет ни окон, ни дверей, но стены вроде крепкие и черепица годится. Что скажете?

Очевидно, все сказали «да». И вскоре заброшенный двор старого хутора наполнился звуками ручной пилы и говором молотков, засверкала в лучах солнца древесная пыль и приятно запахло сосновой стружкой. Спешно ставились новые оконные рамы, резалось стекло, подгонялись двери, по всем окрестностям искались кованые кровати, шкафы и столы.

Забытый хутор очнулся от сна, ожил, и начал свою вторую жизнь. Единственное наследие, которое нам перешло с немецких времен — это высокая печь, выложенная коричневым кафелем.

А через пару лет на хуторе появилась и моя персона. Мне хотелось бы знать точно и подробно все детали того дня, когда меня выписали из ветхого здания роддома, но все помнят только день моего рождения, а не день моего первого знакомства с хутором. Поэтому я вправе додумать и нарисовать тот день своими красками.

Стоял солнечный октябрьский день. Деревья вокруг полей полыхали ярким осенним огнем, у края лугов клубился туман, в мокрой траве в саду было полным-полно румяных яблок. Песчаный двор был чисто подметен, и разноцветные курицы деловито прогуливались в поисках заблудших червяков.

Оповещая о себе еще издали гудением мотора, во двор въехала белая Волга. Куры бросились врассыпную, обиженно кудахча. Из машины вышли несколько человек, в том числе и мама с папой. Мама держала в руках замотанное в пеленки и теплое одеяло крохотное существо, которое тридцать лет спустя напишет эти строки.

Не было ни шариков, ни букетов, ни фотографа, который мог запечатлеть это знаменательное для меня событие — первую встречу с хутором. Несмотря на то, что я недолго прожила там, (мои родители переехали в другой дом, едва мне исполнился годик) мои первые воспоминания прочно связаны с хутором.

Именно хутор является моим настоящим родным домом, сценой, на которой разыгрывался театр моего детства, и поэтому он заслуживает отдельного описания.

Хутор стоит на возвышении, среди плодородных полей, цветочных лугов и небольших лесов. Если встать посередине двора и закружиться, то длинной вереницей друг за другом пролетят — дом, коровник, сад, гараж, курятник, огород, пекарня и дорожка вниз, к овечьему загону и большому саду.

Конечно, хутор очень изменился за последние годы. Курятник снесли и построили новый, пекарня пустует, потому что тати теперь печет хлеб газовой плите. Многих фруктовых деревьев уже давно нет, зато высокими великанами стоят те, которых я помню еще чахлыми кустиками. Вообще, я хорошо помню хутор таким, каким он был во времена моего детства.

Входная дверь была покрашена в темный бордовый цвет, точнее марсала, а по краям обведена голубой линией.

Входя, попадали в просторную прихожую, которая летом была насыщена светом и воздухом, а зимними ночами казалась волшебной из-за загадочных отсветов из других комнат (света здесь не было, лампочки вечно перегорали или разбивались) и сияющих звезд в огромных окнах без занавесок. Занавески появились позже. Иногда летом тати накрывала нам маленький стол прямо тут — чтобы мы быстро перекусили и побежали дальше.

Прихожая выходила в коридор, такой же по ширине, но короткий. Дверь прямо вела на чердак, который я опишу подробнее. Слева была тяжелая, в потрескавшейся белой краске, дверь, которая никогда не закрывалась достаточно плотно.

За дверью была большая гостиная, где стоял сервант, телевизор с видеомагнитофоном и две тахты. В этой гостиной главным образом обитали дедушка Левон (папи) и прадедушка Шамир (Апа).

Отсюда выходили две двери — одна в маленькую гостиную, одна на кухню. А в маленькой гостиной была еще одна дверь, в комнату Апа и прабабушки Арев.

Это была крохотная комната с одним окном, где кое-как были втиснуты две кровати, а между ними длинный желтый стол-комод, который пах точь-в-точь как варенье из айвы.

Со стороны прабабушки комод был забит лоскутками, какими-то непонятными бумажками, пуговицами, шерстью и лекарствами. Там очень любила покопаться Анжелика.

Иногда тати нужно было что-то взять оттуда, и она не находила и напускалась на прабабушку:

— Мама, где моток белых ниток? Только вчера же положила!

Прабабушка, святая простота, недоуменно отвечала:

— Так я и не трогала ничего. Прибегала только девчушка эта, что-то там разворошила…

Разгневанная тати шла на поиски Анжелики, которая уже успела что-то сделать с ворованным добром — потерять, обменять, подарить.

Со стороны Апа полки были полны медалей и документов, не считая самой нижней, где хранились немецкие сладости и всякие ерундовые леденцы.

Этим его щедро снабжала тати, чтобы он угощал время от времени нас, своих многочисленных правнуков.

Но заслужить благосклонность и одобрение Апа было так сложно, что конфеты лежали там месяцами, пока самые шустрые из нас не ухитрялись стащить пакетик желатинок или пару шоколадных медальонов.

В отличие от Апа, прабабушка Арев была очень щедрой на подарки. Даже когда не было ничего, она умудрялась находить какую-то мелочь, которой я была очень рада.

Однажды она подарила мне маленький карманный календарь с изображением Ленина. Я долго хранила этот календарик, еще и потому что на нем был год моего рождения, и со временем он стал единственной памятной вещью о моей солнечной прабабушке.

Отвлекаюсь. Пытаюсь описать дом, а память все время подкидывает мне маленькие сюрпризы.

Например, я только что вспомнила, как наверху шкафа в гостиной номер два стояли в ряд игрушки, с которыми строго-настрого запрещалось играть: огромный нарядный черный пудель, овчарка-полицейский, павлин с настоящим хвостом, одноногая кукла Барби в пышном свадебном платье, сшитом мамой, и главный объект моих желаний — новенькая Барби-охотница в упаковке.

Она была одета в крутой охотничий наряд, а за спиной у нее висел маленький колчан, полный стрел и лук. Считалось, что охотница принадлежит тете Карине, и она клятвенно пообещала, что подарит ее мне, когда выйдет замуж. Обещание она не сдержала.

Много лет спустя я увидела мою Барби в растерзанном виде среди вороха игрушек, которыми играли ее маленькие дочки.

Что касается остальных игрушек, то на моей памяти тати достала их всего один раз, когда в гости пришел незнакомый толстый малыш. Он лениво перебирал наши неприкосновенные игрушки, запачкал липкой конфетой пуделя и ушел. Представьте, как мы его возненавидели!

Кухня была узкой и длинной и по длине одной стены в ряд стояли стол, буфет и холодильник. Плита и маленький столик рядом были у окна во двор, и на этом столе вечно стояла трехлитровая банка с загадочным раствором, в котором плавали зерна и одинокое куриное яйцо (таинственная алхимия, которую я постигла очень поздно).

Еще там находилось высокое эмалированное ведро со свежей колодезной водой, а рядом — кружка. Как только один из дедушек просил попить, мы бежали к этому ведру, зачерпывали кружкой как можно больше воды, и, расплескивая, несли жаждущим. Анжелика всегда умудрялась на этом пути отпить немного воды, испытывая терпение Апа. Зачем она так делала? Загадка.

Из кухни можно было выйти в место непонятного предназначения. Скорее всего, это можно было бы назвать молочной. Здесь был земляной пол и чугунный рукомойник, и именно тут проходила закваска, переливание и процеживание молока, и вечно шмыгали разномастные кошки, жалобно вымяукивая себе порцию молока.

В углу молочной была низкая дверь в просторный подвал. Там всегда стоял густой запах земли и сырости, а через высокое окошко можно было увидеть траву в саду и нашу небольшую пасеку.

Как на прилавках, тати раскладывала на деревянных полках красивыми рядами лук, морковку, репу, капусту, бутыли с наливками, самогоном, домашним вином. В большом деревянном отсеке лежали россыпи картошки, как золото у разбойников из мультфильмов, а в самой глубине и прохладе подвала стояла флотилия разноцветных банок с вареньями, соленьями и компотом.

Вернемся в прихожую и свернем направо. Полупустая проходная комната с пружинистой кроватью и гигантским довоенным шкафом, за ней — спальня дяди и тети.

Зимой здесь ставили живую елку, потому что эта комната была самой холодной. В этой комнате долгое время висела картинка на картоне, изображающая улыбающуюся блондинку в шляпе с букетом цветов.

Девушка была красивая, светлая, шляпка желтая, и цветы желтые, отчего картина всегда казалась залитой солнечным светом. Мне нравилось смотреть на эту девушку, когда меня ставили в угол в этой комнате. Казалось, она меня понимает и подбадривает своей улыбкой.

Позже я узнала, что эта картина была одной из дефицитных придумок 90-х. Брали верхнюю крышку коробки конфет с красивым изображением, вырезали и вставляли в нижнюю картонку. Получалась картина в раме. Как же я разочаровалась, когда узнала это! Подумать только, сколько раз меня воодушевляла эта милая блондинка, а оказалось, это не даже настоящая картина, а штампованное изображение с коробки конфет!

Из этой проходной комнаты шли низенькая дверь в чуланчик, где хранилась мука и бакалея, и большая скрипучая дверь — в спальню дяди Коли и тети Тагуи.

Детям категорически запрещалось туда заходить — тетя наводила там священный порядок и хотела, чтоб он хранился вечно. Но вот беда — у них была самая прыгучая и широкая кровать во всем доме. Дело было в том, что их матрас был качественным, немецким, не то, что самодельные шерстяные, которые лежали плотным плоским куском. И как ни старалась тетя, а избежать орды детей, радостно скачущих на кровати, было невозможно.

Но еще больше тетя злилась, когда мы начинали строить хижины и баррикады в малой гостиной. Мы сооружали сложные конструкции из стульев, одеял и подушек, но вместо похвалы всегда получали нагоняй.

— Вот будут у вас собственные дома — говорила тетя Тагуи торжественным тоном, — я приду без приглашения, в грязных калошах, наслежу, свалю в кучу все ваши подушки, растопчу и уйду.

Но мы ее угрозы всерьез не воспринимали. Собственный дом, это же когда будет? Через тысячу миллионов лет! В детстве настоящее время кажется вечным и незыблемым.

А теперь про чердак. Лестница на чердак скрывалась за малозаметной дверью в коридоре и шла вверх так круто, что я при каждом подъеме крепко цеплялась за шаткие перила.

На чердаке было целых три помещения — огромная необустроенная мансарда с колонной дымохода посередине и две маленькие комнаты, вполне пригодные для жизни: одна с синей дверью, одна с зеленой.

Комната с синей дверью принадлежала тете Карине, а после ее замужества все чаще использовалась для сушки луковиц, пахучей зелени и связок сухофруктов, хотя там по-прежнему оставались две кровати и небольшой буфет.

В чемоданы под кроватями тати укладывала старую одежду, которую при необходимости можно было пустить на тряпки. В буфете стояли баночки с семенами, мешочки с фасолью, сушеными дольками яблок и груш, а еще тати часто прятала там конфеты, жевательный мармелад, или пачку новых карандашей, чтобы порадовать меня, когда я поднималась с ней. Поднималась я почти всегда, и честно говоря, мне всегда доставалось всего больше, чем другим детям.

Не потому что я была любимицей, а потому что я была неотделима от хутора, как разумеющаяся его часть. Один раз тати, чтобы успокоить плачущую Анжелику, отвела ее наверх и, не найдя ничего сладкого, подарила ей лист с наклейками-ангелами. Как я ей завидовала, я, эгоистичная злючка, несмотря на то, как много я получала всего того, о чем мои братья и сестры и не знали.

Комната с зеленой дверью была моей самой любимой комнатой в доме. Прямо у двери висело уютное бра, единственный источник света, зато превращавший комнату в кадр из фильма «Маленькие женщины».

У стены стояла высокая кровать с высоким же матрасом, а на стене у изголовья висели постеры — «Дикий ангел» и «Дикая роза», а так же календарь 1994 года с девушкой со снежными ресницами.

Напротив кровати была простая деревянная вешалка с соломенной шляпкой на лентах, старыми пальто и шарфами, подальше, у окна — грубый самодельный стол с таким же стулом.

На одной стене висело зеркало в красивой раме, которое отражало все, как будто под колышущейся водой. Еще висели картины — барельеф с какой-то конской упряжкой и портрет неузнаваемой тети Гаяне с детьми.

Единственное окно смотрело в огород, и дальше, в поля и горстку деревьев, где, как потом мы узнали, когда-то располагалось семейное кладбище семьи Цильке. Но в детстве я этого не знала. Эта чердачная комната была отличным прибежищем для моей романтической души и живого воображения.

Я любила думать, что это моя комната. Так оно и было по сути, ведь никто не рвался там обитать. Мне хотелось бы перенести туда все мои книги, накинуть стеганое покрывало на кованую кровать, и писать стихи, глядя в окно на поля. Но этого ни разу не случилось. Но иногда дома на меня накатывало острое непреодолимое желание оказаться в моей любимой чердачной комнате. Я бегом пересекала пастбище, врывалась на хутор и сразу бежала наверх. К этому все уже привыкли и никто не задавал никаких вопросов. Для всех было естественно, что я на чердаке.

Потом я часто видела эту комнату в красивых снах, однажды — всю усыпанную розами, всех цветов и оттенков, весеннюю комнату жизни и любви, где легко мечталось о невозможном.

До сих пор мансардные комнаты любого типа вызывают во мне светлую ностальгию. Возможно, такая любовь к чердакам связана с тем, что я их ассоциировала с тетей Кариной — олицетворением юности, красоты, изящества и многих недоступных для меня тогда вещей. Таких, как косметика, магнитофон, или капроновые колготки. Но об этом расскажу в отдельной главе.