Взаперти

Лора Кейли (2024)

На этот поезд хотел попасть каждый. Каждый, кому есть что скрывать… Фокусник-мошенник, доктор, молчаливая девушка и старик с ребенком садятся в поезд, чтобы сбежать от прошлого. Но уже в начале пути начинают происходить странные вещи: пассажиры понимают, что заперты, а поезд мчится без остановок. Вскоре один из них умирает, и эта смерть — не последняя. Каждый час находят тела убитых, а убийца даже в замкнутом пространстве остается неуловим…

3

Поезд

Хосефа была жива, если так можно назвать человека с совершенно стеклянным взглядом и ещё одним порезом, но уже на другой руке.

Полянский осматривал рану.

— Вы сами порезали себя? — спросил он.

Она качалась, уткнувшись в стенку, и не могла ничего сказать.

— Вы хотите себя убить? — накладывал он на рану пластырь. — По-хорошему, здесь нужно зашить. Вам необходимо выйти на следующей станции и обратиться в медпункт.

Этот доктор прекрасно разбирался в людях, он будто читал по глазам. Хотя чего это я, трудно было не счесть этот животный страх во взгляде несчастной.

Где же я её видел… Её лицо так и стояло у меня перед глазами, вот только не такое измученное. Мне кажется, я слышал её голос, и в нём было столько же страха.

Доктор рылся в вещах Хосефы.

— Не поможете? — шепнул он мне.

Вообще, шептать было совсем необязательно. Эта несчастная испанка и так была не в себе, или, наоборот — глубоко в себе, но то, что не с нами, так это точно.

— А что мы ищем? — вдруг опомнился я.

— Нож, — сказал спокойно Полянский и продолжил рыться в её спортивной сумке.

И, надо сказать, она ничуть тому не сопротивлялась. Человек, которому есть что скрывать, не позволит и притронуться к своим вещам, да, собственно, в этих вещах, кроме нижнего белья и некоторой верхней одежды, ничего и не было больше.

— Встаньте, — обратился он к ней.

Она покорно подчинилась.

Доктор оставил её сумку в покое и принялся поднимать матрас.

— Помогите мне, я подниму, а вы там проверьте.

Я наклонился и провёл рукой под койкой — ничего. Глянул под стол — тоже пусто.

— Вы же сказали, здесь кто-то был, — шепнул я ему.

Доктор молчал.

— Значит, сама? — смотрел я на него, ожидая ответа.

— Я не знаю, — сказал, наконец, Полянский, и это было нехорошо. Когда такие люди, как он, поддаются смятенью, это пугает побольше, чем впавший в психоз неврастеник.

Да и я немного сдавал, точнее, это нервы сдавали, а я не показывал виду — практика, многолетняя, профессиональная, не нервничать при всех. Если поначалу мне было глубоко всё равно, убьёт она себя или нет, то сейчас мы оба понимали, что нож у помешанной особы лучше забрать. Кто его знает, может, она решит покалечить кого-то из нас.

Да и связываться с полицией никак не хотелось.

— Это не я, — вдруг сказала Хосефа, — не я.

— Ничего нет, — сказал Полянский, ещё раз осмотрев всё вокруг.

— У меня нет ножей, — повторила она.

— Послушайте, мисс, — наклонился к ней доктор, — мы обязаны сообщить об этом начальнику поезда. На следующей станции сюда придут полицейские, возможно, и медики, и тогда…

Он знал, на что давить. Не хотел он никакой полиции, и это было ясно.

–…и тогда вас заберут в отделение, — продолжал он, — и будут допрашивать несколько часов.

Я посмотрел на Хосефу — губы её, и без того бледные, отдавали теперь синевой, руки дрожали, казалось, она еле дышала, если вообще могла дышать.

— Может, притормозить? — наклонился я к нему. — Вы как-то перегибаете.

— Хотите в следующий раз найти её труп? — сказал он сквозь зубы. — Или труп кого-то ещё?

Он был прав. Надо было её дожимать.

— Вам нужны неприятности с законом, мисс? Вы слышите меня, Хосефа? Вас снимут с поезда, если вы не отдадите нам нож.

— Это был кто-то другой! — вдруг закричала она и рухнула на подушку.

Этот крик был последним, на что у несчастной хватило сил. Она уткнулась в подушку и задрожала всем телом в нарастающем тихом плаче. Полянский тем временем по второму разу осматривал её купе.

— Кто-то ранил меня, — бормотала Хосефа, — кто-то порезал мне руку, это не я, не я…

— На вас напали? — переспросил доктор.

Хосефа подняла заплаканное лицо и еле заметно кивнула.

— И как он выглядел?

Хосефа пожала плечами.

— Какой рост, возраст, какие-то приметы?

— Я его не видела, — сказала она, — я решила прилечь, а проснулась от резкой боли. Я чувствовала нож, как он впился мне в руку…

— Куда он ушёл? — спросил я.

— Не знаю, — мотала она головой.

— Вы и не взглянули на него?

— Мне было больно и страшно, — истерично шептала она. — Я зажмурилась, а когда открыла глаза, никого уже не было рядом. И моя рука, — она дотронулась до пластыря, — рука сильно болела.

— Неудивительно, — сказал доктор, — дайте посмотреть вашу руку.

Он отклеил один пластырь, потом второй, ещё раз посмотрел на порезы, потом заклеил и вышел за дверь.

А я всё сидел возле Хосефы и всматривался в её лицо. По нему пробежала нервная дрожь. Где же я тебя видел? Может, в городе? Среди прохожих или зрителей в зале? Кто же ты…

Полянский стоял в коридоре, напротив открытой двери, и смотрел в мчащийся горизонт.

Я дождался, пока девушка закроет глаза, и накрыл её одеялом.

— Вы же понимаете, что это бред? — шепнул я Полянскому, прикрыв за собой дверь.

— Не уверен, — сказал он.

— Мы же не собираемся постоянно её караулить?

— Я — точно нет, — сказал он, а сам прислушивался к тому, что было за дверью.

Я тоже слушал и не понимал, когда равнодушие к человеку сменяется треклятой заботой. На какое-то время я даже забыл, куда ехал сам.

Поезд мчался сквозь ветер и редкие хлопья снега, они оседали на окнах и таяли в тот же миг. В вагоне как-то резко похолодало.

— Откуда здесь столько снега? Так всегда на пути в Нью-Дем? Я никогда там не был.

— Горы недалеко, — указал на хребты Полянский. Они уже почти утопали в подступающей темноте.

Как сказал нам проводник, которого мы встретили, только выйдя в тамбур, тело Генриха Салливана (так звали несчастного с отёком Квинке) довезут до следующей станции, что будет через два часа, а там отдадут полицейским.

Из-за темени и поднимавшейся бури ничего не было видно. Я понятия не имел, где мы сейчас.

— Итак, — посмотрел я на задумчивую физиономию доктора, — кто-то из пассажиров убийца?

— Если бы он был убийцей, — доктор зажёг сигарету, — мисс Суарес была бы уже мертва.

— Но кто-то же на неё покушался.

— Да, но не сейчас.

— Вы хотите сказать…

— Я ещё по первому порезу заметил, — Полянский причмокнул дымящейся сигаретой, — но думал, мне показалось.

— Показалось что?

— Этим порезам порядка трёх часов, — сказал он, выпустив дым мне в лицо.

— Как тогда вы не заметили второй порез раньше, если он там уже был?

— Он был под другим рукавом, — сказал Полянский. — Мне не пришло в голову раздеть её догола.

— Значит, вы полагаете…

— Она уже села на поезд с этими порезами, — причмокнул он ещё раз.

— Кто-то напал на неё на вокзале?

— Может, она оттого и бежала, — пожал он плечами, — откуда мне знать.

Мне хотелось спросить, от чего бежал он, но я промолчал.

— Вполне может быть, — согласился я, — и как думаете, он, этот кто-то, тоже сел в поезд? Я имею в виду, он может быть здесь, среди нас?

— А кто его знает, — затушил он окурок. — Я бы не лез в это дело.

И я не хотел в него лезть, но всё же, — я посмотрел на Полянского.

— Мне кажется, это что-то психическое. Вы же видели её взгляд?

— Кстати, — он повернулся ко мне, — по поводу её взгляда, вы тоже заметили, да?

— Заметил что?

— У неё там, на плече, выше пореза, хороший след от укола.

— Вы уверены?

— Поверьте, я знаю, как выглядят такие следы — небольшая красная точка и ещё не пожелтевший синяк. Так и делают такие уколы — с размаху, боясь не успеть.

— Не успеть что?

— Не знаю, — ухмыльнулся Полянский. — Что первое приходит вам в голову?

— Так что же, она наркоманка? И укололась, и порезалась сама?

— Может, и так, — всматривался он в окно. — Может, и так. По крайней мере, давайте надеяться на лучшее.

— По-вашему, лучшее — это ехать в соседнем купе с сумасшедшей, которая режет себя?

— А, по-вашему, лучше быть в одном поезде с психом, который режет других? — смотрел на меня Полянский.

Я не знал, что было лучше. Чёрт возьми, в этом поезде всё было не так.

— Значит, мою гипотезу, что мистера Салливана отравили, вы не примете тоже?

— С момента, когда он положил себе первую вилку омлета в рот, — задумчиво прищурился Полянский, будто вычисляя, — и после того, как упал, прошло примерно пять минут.

— Вы что, считали?

— Я сказал примерно…

— Значит, возможно?

— Смотря какой яд.

Мы оба молчали. Полянский смотрел в окно, я смотрел на него, пытаясь понять, не видел ли я его раньше.

— Отличные часы, — вдруг сказал он.

Я взглянул на свою руку — часы, что всё это время были выше запястья и прикрывались рукавом, спали, показавшись из-за рукава куртки.

— Копия, но качественная, — сказал я.

— Любите блестящее? — ухмыльнулся Полянский.

— Жена подарила, — соврал я.

— Женщины, — протянул он, — подарят блестящую дешёвку, а ты будь добр, носи.

— Попробуй ещё потеряй, — ухмыльнулся я.

— Боже упаси!

Боже упаси от таких, как этот доктор. Я был почти уверен, что его приставили ко мне. Я был почти уверен, что он разбирался в часах так же хорошо, как в строении мышц и скелета, если, конечно же, он был настоящим врачом.

Я взглянул на часы и одёрнул рукав.

Несколькими днями ранее. Дом Виктора Амаро

— Кто это? — Мне дали фотографию одного представительного мужчины.

— Это Сайман Майлз — золотой магнат, а это его часы, — указал он на фото. — Они идут как обычные, вот только со скоростью, установленной специально для них. Каждые несколько часов стрелки останавливаются на определённом времени и держатся на нём несколько секунд, а после идут дальше.

— Он не определяет по ним время, не так ли? — отдалил я от себя фото.

— Он определяет по ним код доступа к одному из крупнейших банковских счетов, который меняется несколько раз за день, — сказал Амаро.

— Узнать который можно только по времени на часах, — догадался я.

— А ты соображаешь, — смотрел он на меня с хитрым прищуром.

— Он, наверное, и спит в этих часах, этот Майлз?

— Да, и спит, и ест, и… Ну, в общем, мы один раз подослали к нему проститутку, она была лучшим агентом.

— Просёк?

— И пристрелил.

— Знаете, я правда польщён, но не думаю, что смогу быть лучше проститутки.

— Ты недооцениваешь себя, мой мальчик, — ухмыльнулся старик.

— Надеюсь.

— Мне нужны эти часы, Берроу. Они точно такие же, — достал он подобные из футляра.

Я взял часы и покрутил их в руках…

— Вы же знаете, что вещи на самом деле не исчезают?

— Я знаю лишь, что ловкость твоих рук незаметна глазу…

— Ничего не пойму, — услышал я рядом и очнулся от воспоминаний. Схватился за руку — часы были на мне, а Полянский всё ходил по тамбуру, как загнанный зверь.

— Вы что-нибудь понимаете? — уставился он на меня.

— Понимаю что?

— Здесь закрыто, — вдруг сказал он.

Я окончательно пришёл в себя.

— Закрыто?

Я подошёл к двери и дёрнул за железную ручку. Ещё час назад мы проходили через неё в вагон-ресторан, но сейчас, — я потянул тяжёлую дверь, она и правда не открывалась.

Полянский рванул на другой конец вагона, я побежал за ним.

— А может, так положено? — спросил я его, догоняя.

— Что? — обернулся он. — Блокировать вагоны? Не будьте идиотом, Берроу!

Дверь с другой стороны тоже была заперта.

Он ударил по ней кулаком.

У меня пересохло в горле. Я не чувствовал ног.

— Мы заперты, — сказал доктор, — заперты, как овцы в загоне!

— Для доктора у вас слишком хлипкие нервы, — посмотрел я на него. — Двери могло просто заклинить, такое бывает.

— Да? И часто? — Он достал платок и вытер проступившие капли пота со лба.

— Поезд, всякое может быть, — сказал я.

Душераздирающий мужской крик раздался за одной из дверей. Мы побежали на звук. Свет потолочных ламп затрещал и погас. Весь вагон погрузился во мрак, наполняясь шёпотом и голосами, звуком открывающихся дверей, тенями растерянных пассажиров.

В купе номер восемь — мужчина средних лет с простреленной грудью.

Он ещё дышал, когда мы вошли. Толстые линзы его огромных очков запотели от крика. Рыжие с проседью волосы упали на лоб. Грудь поднималась, задерживалась на вдохе, но тут же резко упала, равняясь со всем его телом.

Полянский надавил полотенцем на рану, пытаясь её перекрыть, но оно сразу же пропиталось кровью. Пассажир вскрикнул и обмяк. Шансов у бедолаги не было никаких.

Через пару минут он скончался. Собрав своим предсмертным хрипом всех, кто был здесь. Его звали Патрик Бенсон.

Я смотрел на Полянского, на всех вокруг… А ведь доктор был прав. Нас здесь заперли, как овец. И это он понял первым. Кем же ты был, Полянский? Кто же ты, чёрт возьми?