Журнал «Юность» №09/2023

Литературно-художественный журнал, 2023

«Юность» – советский, затем российский литературно-художественный иллюстрированный журнал для молодёжи. Выходит в Москве с 1955 года. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Проза

Наталья Колмогорова

Родилась в 1963 году в Куйбышевской области (станция Клявлино). В шесть лет написала первое стихотворение, посвященное маме. После окончания Куйбышевского педагогического училища вернулась в родное село. Запоем читала Блока, Есенина, Цветаеву, Ахматову… Вновь за перо взялась уже в зрелом возрасте, когда исполнилось пятьдесят. В репертуаре автора есть и детская, и взрослая лирика, а также произведения в жанре «Проза». Член Союза профессиональных литераторов (г. Самара). На стихи Натальи Колмогоровой написано несколько песен.

Чекита

Публикация в рамках совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).

Лёлька родилась в далеком 1934 году.

Мать разродилась ею, Лёлькой, в срок, напророченный бабкой-повитухой. Бабка заранее протопила баню по-черному, надела на роженицу Татиану исподнюю рубаху, кинула в топку березового дегтя, чтоб никакая холера к младенцу и роженице не прицепилась.

— Тужься, милая! Дите правильно идет, вперед головкой.

Отец Лёльки в это же самое время сидел подле амбара и, скрутив козью ножку, мял ее в руках, пока не сломал вовсе, так и не поднеся цигарку к иссохшему рту.

— Девка народилась — здоровая, ладная… Имя теперича с Татианой глядите по Святцам.

Отец зыркнул на повитуху из-под козырька нового картуза:

— За помочь спасибо, да на кой ляд мне твои Святцы?.. Коммунист я, в Бога не верую. Дочку Чекитой звать буду, в честь ЧК компартии.

— Чаво? Да ты сдурел, никак, Василий! — Повитуха утерла со лба пот, всплеснула сильными, обнаженными по локоть руками и стала похожа на злую куру-наседку.

— Чекита, и баста!

Василий был от рождения упрям, политически подкован и верен идеалам революции. Не зря на заседании правления колхоза его кандидатуру единогласно утвердили председателем этого самого колхоза «Красный Октябрь».

— С ума вы, что ли, все посходили? У Силантия девку Революцией кличут, у Матроны — Октябриной. Тьфу!

Бабка в сердцах кинула в Василия окровавленное полотенце — «иди, забирай свою красоту» — и заковыляла домой.

Спустя почти полгода в правлении колхоза родителям торжественно вручили выписку из метрики, где синими чернилами по белому было писано: «Чекита Васильевна Прохорова, уроженка села Михайловка Самарской области. Родилась 22 октября 1934 года».

Некогда было родителям пестовать да лелеять дочку.

Отец то на скотном дворе, то в поле, то на партийном собрании. Мать по хозяйству — цыплят покормить, печь истопить, жрать приготовить.

Вся надежа на свекровь, бабку Ненилу.

А Ненила, хоть стара да глуховата, хороший пригляд за малюткой имела: то в зыбку посадит покачать, то куклу в руку даст, то песню затянет.

Куклу для дочки отец выстругал ладную, из чурбачка липового. На голове — косыночка красная, глаза да брови угольком прорисованы.

— Мама, идите с дитём погуляйте, погода как в раю, — просит Татиана свекровку.

— Ась? — откликнется Ненила.

Татиана подойдет ближе, наклонится, крикнет в самое ухо:

— Гулять, говорю, идите! Я покамест зерно запарю для порося.

Ненила негнущимися узловатыми пальцами укутает малышку, да айда на улицу. Сама сядет на завалинке, а ребенку старую овчинку подстелет — играйся, мол.

Дремлет Ненила на солнышке, а пригреется — уронит на грудь седую голову, не держащуюся на тонкой старушечьей шее; дышит чуть слышно — будто померла.

Глядела Ненила за внучкой, глядела, да недоглядела… Пока старуха спала, Чекита по жухлой осенней траве доползла до корыта, что стояло поодаль, полнехонько родниковой воды. Так напрочь вся и искупалась девка, с головы до пят… Услыхала Татиана детский крик, выглянула в окно — похолодела от ужаса, будто сама искупалась в этой ледяной водице. Схватила дочку, дрожащую и в крике зашедшуюся, и в дом понесла, на теплую печку.

Все бы ничего, только вода в ушки ребятенку попала, и началось у Чекиты страшное воспаление. Спохватились, да поздно — стала девочка по ночам кричать от боли, а потом чуть слух вовсе не потеряла. Бабка Ненила изъела самое себя за недогляд, угасла на глазах и вскоре отошла в мир иной, на вечное упокоение…

Как-то раз посадил отец восьмилетнюю дочку с собой рядышком:

— На фронт иду, дочка, фрицев бить. Ты мамке по хозяйству помогай да за сестрами приглядывай.

— Надолго, батька?

— Да не-е, не надолго… Вернусь — на дальнюю просеку за опятами пойдем.

— Чаво? За робятами? — Чекита прикладывает к уху ладошку лодочкой, чтоб лучше слышать отца.

— Эх, — горько вздыхает отец и заправляет за ухо дочери длинную прядь волос, а после заглядывает в ушную раковину, будто пытаясь разглядеть причину Чекитиной глухоты.

На плечах Татианы остались в том сорок третьем году Чекита да две сестры-погодки — Верка с Галькой, а четвертым Татиана была брюхата уж почитай как два месяца…

— Мамка-а, мамка-а. — Чекита размазывает слезы по худым щекам. — Мальчишки опять дразнятся-ааа!

Мать смотрит вроде бы на дочь, но Чеките кажется — сквозь нее.

— Не обращай внимания на дураков-то… Как дразнют?

— «Чекита — в саду калита», а Петька сопливый — «чекушкой»… А-а-а!

Татиана кладет на голову дочери заскорузлую ладонь:

— Галька с Веркой где?

— На речке.

— Иди позови — картоху есть будем да лепешек с лебеды.

Ослушаться мамку — боже упаси!

Чекита уже занесла ногу ступить через порог, но вдруг передумала, развернулась к матери:

— Гальке с Веркой-то хорошие имена дали. Пошто меня Чекитой назвали? За какие такие грехи?

Татиана ничего не отвечает, только гладит свой округлившийся живот.

— Олькой теперь меня кличьте, понятно? Олькой, и боле — никак!

Так и стала с этого дня Чекита — Лёлькой.

Подружки-то быстро привыкли, а с мальчишками пришлось договариваться, и чаще — кулаками. А за детишками вслед и взрослые как-то попривыкли… Только Василий Прохоров так ни разу и не назвал любимую дочку ласковым именем Лёлька, потому как погиб Василий в танковом сражении у села Прохоровка под Ленинградом в сорок четвертом году…

— Это куды ж вы на ночь глядя так причипорились? — Татиана строго глядит на повзрослевших дочерей. — Зорька не доена, сено переворошить ишшо разок надобно.

— До клуба идем прогуляться… А Зорьку и Чекита подоить может!

Младшая, Наташка, народившаяся без отца, крутится подле мамкиной юбки и канючит:

— Тюрьку дай, с молочком.

Лёлька в это время просеивает муку через сито — свежую опару для хлеба затевает.

— Лёльку чего с собой не зовете? — хмурит Татиана брови.

— Так мы скока звали — она не хочет. — Галька и Верка крутятся перед зеркалом, пожелтевшим от времени.

Амальгаму давно съела то ли ржа, то ли другая какая зараза.

Лёлька не слышит разговор, но будто спиной чувствует, что говорят про нее. Она поворачивает к сестрам улыбчивое, в мелкую веснушку лицо. Чего бы Лёлька ни делала — она всегда улыбается! И тогда, когда машет косой на цветущей поляне; и тогда, когда запрягает лошадь в сани; и тогда, когда грузит на подводу неприподъемную охапку сена.

Но взгляд карих Лёлькиных глаз — всегда вовнутрь, будто она старается услышать в глубине своей души то, что другим не под силу.

Может, потому Татиана любит Лёльку больше остальных? А может, за то, что давняя вина, как чирей, не дает матери покоя? А может, потому, что Лёлька — первая в доме помощница?

Лёлька, смеясь, и сама любит повторять:

— Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!

— Ма-ам-ка-а, — хнычет Наташка. — Тюрьки да-ай!

Татиана тяжело поднимается из-за стола, крошит в алюминиевую посуду корку хлеба, заливает молоком.

— Глядите мне, по клубам долго не шляйтесь! — Татиана вновь хмурит тонкие красивые брови.

И сама она, Татиана тонкая, стройная, с высокими бедрами, правильными чертами лица — чем не красавица?

— Завтра затемно подыму — огород полить надобно, а после — в поле, картошку полоть.

— Ой, да знаем мы про то и про это! Кажный день — одно и то же, — отвечают дочери и выпархивают на улицу.

— Лёлька, иди Зорьку доить — вон как орет, сердешная, — громко говорит Татиана. — Чевой-то мне сегодня неможется.

— Щас, иду, — отвечает Лёлька и идет в сарай, позвякивая подойником…

Утром Лёлька заглядывает сестрам в глаза:

— Кто вас давеча провожал?

— Ой, Лёлька! Чево в клубе было!.. Мужики самогона жахнули, опосля все передрались. Ваньке Жердяю аж зуб передний вышибли!

— Чаво? — Лёлька по губам говорящих пытается разобрать то, чего не может донести слабый слух.

Но сестры, не заботясь о том, поймут ли их, строчат, будто из пулемета. Лёлька, склонив голову, внимательно слушает пару минут, затем улыбка медленно сходит с миловидного Лёлькиного лица. Она в сердцах пинает пустое ведро, попавшееся под руку, и, хлопая дверью, выбегает из избы вон.

И там, за углом амбара, дает волю слезам — горьким и безутешным…

К Лёльке снова сватается старый бобыль Косолапов.

— Иди замуж, Лёлька! Стерпится — слюбится, — увещевает Татиана.

— На кой он мне сдался, старый черт? Я с ним не то что в кровать, на одном гектаре срать не сяду! Мужиков в деревне — ой какой дефицит! Кто на войне сгинул, кто женился давным-давно.

Глухая-то — кому нужна, тут хороших девок — хоть пруд пруди.

— Ты во всем виновата! — кричит в сердцах Лёлька на мать. — Чево недоглядела? Зачем старухе нянькать отдала? Кому я такая теперь нужна?

— Кабы знать наперед, — отвечала Татиана и украдкой вытирала слезы…

— В райцентр завтра едем, в больницу. — Татиана собирала в сумку какие-то бумаги.

— Чаво я в больнице-то забыла? — удивилась Лёлька.

— Люди сказывают, аппарат слуховой можно заказать, слышать хорошо станешь.

Лёлька светлеет лицом, в глазах плещет надежда:

— А деньги откуда возьмем?

— Вот бычка на мясо сдадим — при деньгах будем.

Лёлька, как сумасшедшая, кружится по комнате…

* * *

— Ольга Васильевна, вы меня хорошо слышите?

Лёлька от налетевших на нее звуков точно в ступор впала — сло́ва не может вымолвить. Так и сидит перед доктором — открыв рот и выпучив глаза.

— Вижу, что слышите меня хорошо. — Врач понимающе кладет на Лёлькино плечо аккуратную, с розовыми пальчиками, ладонь.

— Слы-ышу-у-у, — растягивая звуки и улыбаясь, отвечает Лёлька.

И в душевном порыве целует врачихе руку…

С этого дня ничего особенно не изменилось в Лёлькиной жизни. Так же, как и прежде, она косит, сеет и пашет за троих. Галька с Веркой уехали в город учиться, младшая, Наташка, была пока при матери. Татиана сильно сдала за последние годы, поэтому все заботы по хозяйству свалились на Лёлькины выносливые плечи. И хотя Лёлька теперь прекрасно слышала, она по-прежнему говорила мало и неохотно, но так же много улыбалась. За годы своей глухоты Лёлька научилась о многом молчать.

— Ольга Васильевна, у вас ни разу не было мужчины, ведь так? — Врач бросила металлический, похожий на щипцы, инструмент на железный столик у гинекологического кресла.

Этот громкий звук металла о металл заставил Лёльку содрогнуться и сжаться от страха.

— Не было, — краснея, выдавила Лёлька.

— Одевайтесь, я выпишу вам направление на операцию.

— Операцию? — Лёлька ощутила сильную дурноту.

— К сожалению, да. Против природы, Ольга Васильевна, не попрешь.

— Где ж их взять, мужиков-то, а, доктор?

Врач неопределенно пожала плечами, дыхнула напомаженным ртом на круглую печать, а потом поставила подпись-закорючку в направлении в преисподнюю — на хирургический стол…

Лёлькино лоно, спустя пару недель располосовали вдоль и поперек, а после того, что осталось, сшили суровой медицинской нитью. Живи как-нибудь — не тужи…

— Лёлька, глянь, чево принесла. — Татиана стояла подле кровати прооперированной дочери.

В руках Татианы — блюдце со свежими, источающими аромат сотами.

— Нынче Михайловна угостила… Кушай, тебе надобно, сил набирайся… Ох и мёда в этом году уродилось!

Лёлька опускает указательный палец в янтарную лужицу, растекшуюся по тарелке.

— Новости у нас. — Татиана тщательно подыскивает слова. — Наташка замуж засобиралась.

— Пущай идет, пока берут, а то останется в девках, как я.

— И то правда… У меня и силов-то совсем мало осталось. Сколько ишшо отмерено — одному Богу известно, — вздыхает Татиана.

Лёлька отламывает истекающий мёдом восковой кусочек, кладет в рот, жмурится от удовольствия.

— Зорька моя там как?

— Скучает Зорька. Сядешь доить — лягается, к твоим рукам привычная.

— Да, состарилась Зорька, молока все меньше да меньше дает. Куры целы? Коршун, чай, не перетаскал?

— А Жулик-то на што? Не зря кусок хлеба ест — охраняет курок-то. На ноги подымешься — курку зарежем, гостей позовем… А можа, тебе куриный бульон на днях с оказией отправить?

— Можа, отправить, — отвечает Лёлька и отворачивается к стене. — Спать хочу. Ты ехай, мама, домой.

— Ладно, ладно! Отдыхай, дочка…

Бабье лето свалилось нежданно, как снег на голову! Солнце ласкало лучами первую пожелтевшую листву, играло бликами на куполах церкви, золотом чешуи плескалось в реке…

Сегодня Лёлька шла по райцентру в новом крепдешиновом платье цвета зрелой вишни. Лёлька достала платье из сундука всего третий раз за всю свою жизнь. Первый раз платье было надевано по случаю праздника Светлой Пасхи, второй раз — на крестины и третий раз — в этот солнечный сентябрьский день.

Лёлька попарилась в бане, по привычке помыла волосы яичным желтком и уложила в красивую прическу: разделила волосы на прямой пробор, заплела две косы и уложила на затылке корзиночкой, закрепив шпильками.

Лёлька приехала в райцентр по делу — «сорвать аплодисменты и получить награду» — так сказал председатель колхоза Пантелеев, а он слов на ветер не бросает.

Туфли у Лёльки — одни-единственные, только для особого случая, на низком каблучке, с модной пряжкой, на которой поблескивает медная пуговка. За правым ухом у Лёльки — слуховой аппарат, хитро спрятанный в волосах. Лёлька немного робеет, но виду не подает. Она приехала в райцентр ранним утром — сама Красулю запрягала, сама и погоняла. Фуфайку, да сапоги, да затертые до дыр гамаши оставила у сестры Веры. И хотя одета Лёлька не совсем по погоде — в платье было прохладно, — ее это не смущало, ей было жарко.

А вот и здание Сельхозуправления… Здесь, в актовом зале, примерно через десять минут и состоится награждение передовиков колхоза — доярок, комбайнеров, трактористов.

— Для получения заслуженной награды на сцену приглашается… Ольга Васильевна Прохорова!

Лёлька идет по ковровой дорожке к трибуне, чеканя каждый шаг. А чего ей стыдиться или бояться? На колхозной ферме работает сколько себя помнит…

И Лёлька высоко подымает голову! Лысый дядька в очках крепко жмет Лёлькину руку и вручает ей хрустальную вазу, грамоту, а еще — крупную красную розу. Щёки Лёльки мгновенно становятся такими же пурпурными, как цветок.

— Поздравляю вас. Давайте познакомимся. Меня Митрием зовут.

Только сейчас Лёлька замечает мужчину, сидящего рядом и протягивающего ей, Лёльке, широкую, как лопата, ладонь.

— Дмитрий, механизатор колхоза «Красный Партизан».

Лёлька отшатнулась от незнакомца так, словно ее ударили по щеке.

— Слава людям труда! Ура, товарищи!

Последние слова оратора тонут в грохоте аплодисментов…

Стуча каблучками, Лёлька почти бегом пересекает центральную площадь райцентра. Она торопится к своей Красуле — ей нужно затемно вернуться домой, в родную деревню.

— Ольга, подождите!

Лёльку догоняет запыхавшийся Дмитрий.

— Чево вам?

— Вы с какой деревни, Оля?

— Вам-то какой интерес?.. Михайловские мы.

— А мы — лександровские будем.

Мужчина улыбается, откровенно разглядывая Лёльку и вводя ее в еще большее смущение.

«Беги, дура!» — говорит себе Лёлька, но туфли ее будто вязнут в новеньком асфальте по самый рант.

— Не хотите со мной в столовую? С утра ничего не ел… Там вкусно готовят, ей-богу — не вру.

«На кой ты ему сдалась? — задается вопросом Лёлька. — Старая да глухая».

— А пирожки с ливером вы любите? — не отстает Дмитрий.

На глаза Лёльки неожиданно наворачиваются слезы.

— Некогда мне, Дмитрий. Тороплюсь я, — лепечет Лёлька.

— Ась? Говорите громче — я плохо слышу, — говорит мужчина и прижимает руку к груди, словно извиняясь.

И тут Лёлька вдруг забывает, что буквально пару минут назад пыталась куда-то бежать. Взглянув внимательнее, она замечает за ухом мужчины такую же коробочку слухового аппарата, как и у нее. Лёлька дотрагивается рукой до своей заветной коробочки и громко заливисто смеется.

Дмитрий оторопело смотрит на Лёльку и тут же становится серьезным, обиженно поджимая нижнюю губу. Лёлька понимает, что сейчас произойдет непоправимое — Дима уйдет из ее жизни так же, как когда-то ушел отец.

Лёлька хватает Дмитрия за руку:

— И у меня! Гляди-ка, и у меня — такая же!

Лёлька быстрым и выверенным движением выуживает из прически шпильки — все до единой.

Две небольшие косы падают на плечи, выдавая Лёлькин секрет. Дмитрий берет женщину под локоть и уверенным шагом ведет в столовую…

Лёлька вернулась домой далеко за полночь. Мать дремала за накрытым столом, по-видимому, давно. Яйца вкрутую, пол-литра медовухи, чашка свежих помидоров…

— Чево не спишь? — спросила Лёлька осипшим вдруг голосом.

— Гляжу, загуляла ты, девка. — Татиана долгим взглядом смотрит на дочь.

Лёлька, не говоря ни слова, опустилась на табурет.

— Значит, вечерять будем. — Мать плеснула по рюмкам медовухи.

Лёлька залпом осушила рюмку браги, посидела тихо, прислушиваясь к теплу, разлившемуся где-то около сердца.

— Как звать-то?

— Дмитрием.

Мать глянула строго, из-под бровей, потом вдруг крепко обняла Лёльку, притянула к себе, поцеловала в холодный лоб. Потому как непривычна была Татиана к ласкам да телячьим нежностям. Потому как не было у нее времени на эти самые нежности, и выгорели они у нее давным-давно, как и не бывало… А то, что бывало, — давно быльем поросло…

Лёлька забралась на остывшую к утру печь, укрылась овечьим полушубком и провалилась в сон. И снилась Лёльке родная урема, земляничные поляны и бескрайние поля пшеницы. А по этим полям, громыхая колесами комбайна, навстречу Лёльке ехал Дмитрий.

— Здравствуй, Олюшка-а-а! — кричал Дмитрий.

— Здравствуй, полюшко-о-о, — слышалось Лёльке.

— Здравствуй, мил человек…

И слышали они друг друга так же хорошо, словно находились совсем близко, рядышком. Ни шум комбайна, ни свист ветра, ни шелест пшеницы — ничто не могло заглушить поселившейся в душе радости.

Ибо имеющий уши — да услышит.

Странная Саша

Саша странная, а странных у нас не любят. Как можно любить пришельца из космоса, от которого не знаешь, чего ожидать? Летом Саша носит калоши на босу ногу, а зимой — бурки и пальто с чужого плеча. Ходит Саша, перекатываясь с ноги на ногу, как утка. Завидев встречного, спешит перейти на другую сторону улицы, чтоб не встренуться ни словом, ни взглядом. Тело у Саши круглое, пышное, как у сдобной булочки, и сколько Саше лет, одному Богу известно…

Однажды я столкнулась с Сашей нос к носу, она испугалась, шарахнулась в сторону, а я удивилась безмерно. На лице женщины, испещренном неглубокими морщинами, выделялись голубые, слегка выцветшие, но по-детски наивные глаза. Они смотрели на окружающий мир удивленно, словно не понимая, что на самом деле вокруг происходит.

На мое «здрасте» Саша негромко выдохнула:

— Осподи! — и поспешила скорее уйти.

Со странной Сашей и ее мужем Колей никто проживающий на нашей улице не дружит, не лущит семечки на скамье возле дома, не горланит песни по праздникам. Известное дело почему! Странных у нас не чествуют, а может быть, даже брезгуют ими. С высоты своего благополучия ох как непросто снизойти до ущербного человека, встать вровень с ним, наладить хоть какие-то мало-мальски человеческие отношения.

Муж Саши, Николай, — полная противоположность. Он похож на кочергу — сухопарый, сгорбленный, с задубелой от загара кожей, пропахший самосадом и давно не стиранным бельем.

Сашины кошки, к неудовольствию соседей, тенью шастают по соседским дворам в поисках пропитания. Летом еще ничего, мышковать можно, а зимой — беда! У одних соседей вяленую воблу перетаскали, что хозяева развесили сушить под навесом. У других повадились кормиться комбикормом, запаренным для поросят. Когда от голода сводит живот, тут уж выбирать не приходится…

Второй год пошел, как переехали из глухой деревни в наш райцентр Саша с мужем, да так чужаками и остались. Не прижились. Да и вряд ли теперь приживутся. На фоне относительного благополучия они — как бельмо в глазу, как гвоздь — в колесе автомобиля.

Добротный пятистенок Сашиной семье купил сельский совет. Толстый лысый председатель, поставив гербовую печать на документ, отмахнулся от Саши, как от назойливой мухи: «Выкарабкивайтесь дальше сами!» Саша карабкаться не умела — что не дано, то не дано. Да и кому они с мужем нужны — два пенсионера с мизерной пенсией?

Нищета — что болото, так затянет, так выворотит человека наизнанку, что не выкарабкаешься. Сначала у Саши в доме газовую трубу отрезали, за неуплату, а Коммунальное хозяйство забросало счетами за долги по водоснабжению.

Хорошо, что единственный сын Гришка на работу в магазин устроился, грузчиком, долг за воду потихоньку смогли отдать… А намедни вся улица не могла уснуть, потому как Сашина собака всю ночь скулила и подвывала так, что душа волновалась, предчувствуя беду. Утром, ни свет ни заря, соседка Петровна не выдержала, пошла ругаться с Сашей и разбираться, что к чему.

— Вы нелюди, что ли? Вот полицию вызову, будете знать, как нарушать покой граждан!

Саша только улыбалась в ответ детскими своими глазами, сложив руки на пышной груди, обтянутой старым трикотажным платьем. А собаки, словно защищая хозяйку, рвались с цепи, готовые растерзать непрошеную гостью. Шум, крик, лай!

— Голодные оне, вот и лають, — улыбается Саша.

— Накорми, коли голодные! — в сердцах кричит Петровна.

— А нечем кормить, пенсию ишшо не принесли, — простодушно отвечает Саша. — Вот Гришка возвернется с магазина, может, костный фарш принесет для собачек.

Соседка глянула на Сашу как на чокнутую, обреченно махнула рукой и ушла ни с чем. Сытый голодного не разумеет…

Следующей ночью улица спала спокойно. Собаки не лаяли, видать, Сашиному сыну выдали зарплату костным фаршем. Грузчики — они в негласном рабстве у хозяина магазина, сколько выдаст зарплаты — то и слава богу!

С другой соседкой, бабкой Серафимой, что живет справа, приключилась не менее неприятная история. Кошка Муся, любимица и красавица Серафимы, загуляла ни с того ни с сего с Сашиным котом. Животинке ведь не объяснишь, что есть рамки приличия и с кем попало водиться не стоит. Кот у Саши худой, облезлый, потрепанный жизнью, как сама хозяйка, но весь из себя брутальный, как принято сейчас говорить.

Кошка Муся Сашиным котом не побрезговала и несколько дней кряду пропадала на чердаке Сашиного дома. Пропадала — громко сказано, потому как кошачьи вопли были слышны за версту.

Серафима вся испереживалась на нет! На улице, несмотря на март, мороз со студеным ветром, а Муся и в ус не дует и возвращаться домой не собирается.

Серафима, потерявшая покой, явилась к Саше:

— За Мусечкой я пришла. Слышу, на чердаке вашем свадьбу устроили…

Саша улыбнулась радостно-голубоглазо, закивала в ответ, после полезла на чердак, кошачью свадьбу разогнала, а гулену Мусю вернула хозяйке.

— Сколько же у тебя кошек? — поинтересовалась старуха, поглаживая любимицу.

— Тепереча осталось пяток, две кошечки пропали. А было семь.

— Зачем такую ораву держать?

«Самим есть нечего», — хотела добавить Серафима, но вовремя сдержалась.

— Найденыши, — опять улыбнулась Саша. — Рыжуху около мусорки осенью подобрала, а Чернушку — в лесу, когда за грибами ходила. Народ нынче «добрый», убить кошку рука не подымается. Везут в лес, думают: авось выживет. Разве кошка выживет зимой в лесу? Чудные люди… И мои кошечки сдохли бы от голода или околели, а теперича у них дом есть.

— Всех не обогреешь, не приласкаешь, — пробурчала Серафима, прижала Мусю к груди и пошла восвояси.

Саша посмотрела грустно ей вслед, прошептала «Осподь с тобой» и тихо прикрыла калитку.

Муж Николай, в отличие от жены, за все время, как поселились в наших местах, ни с кем из соседей парой слов не обмолвился, не говоря уже о дружеских отношениях. Передвигается Николай быстро, почти бегом, словно постоянно куда-то опаздывает. Бывает, зыркнет на соседей черным глазом, молча кивнет в знак приветствия и прочь бежит. Словно боится, что с ним заговорят, нарушат невидимую границу.

Зимой, когда морозы совсем одолеют, наденет Николай старую фуфайку, потрепанный малахай, возьмет санки и куда-то засеменит по скрипучему от мороза снегу. Ближе к вечеру, когда холодное солнце станет ластиться к горизонту, вернется Николай домой с добычей, еле тягая за собой тяжелые санки. На санях — всякая рухлядь, старые автомобильные покрышки, полусгнившие чурбаки, картонные коробки.

Спустя час-полтора — глядь! — уже и дым валит из трубы Сашиного дома, черный и крутой, словно после атомного взрыва. Благо дело, печка в доме кое-какая имеется, а то не перезимовать бы ни Саше, ни ее кошкам. Ни за что не перезимовать!

На пару дней, выкроенных из отпуска, к бабке Серафиме приехал из города внук. Сели чаевничать, разговоры вести — как там житье в городе, какие цены, когда любимый внук наконец женится. За окном — ранние зимние сумерки, мороз трещит, а в доме тепло, уютно, Муся мурлычет рядышком, чайник посапывает, ходики тикают.

Внук Серафимы поглядел в заиндевелое окно, удивился:

— Ба, а это что за чудик?

— Где?

— Да вон же! В легкой куртке, без варежек, так и обморозиться недолго.

— А-а, так это Сашкин сын, Гришка. Он грузчиком в нашем магазине работает.

— Отчего же он полураздетый ходит? Закаленный?

— Да какое там — закаленный! У них, внучок, и кушать-то не всегда найдется. И газ отрезали за неуплату.

Конец ознакомительного фрагмента.