Литературоведческий журнал №40 / 2017
В журнале публикуются научные статьи по истории отечественной и зарубежной литературы, по теории литературы, а также хроника литературной жизни и библиография по литературоведению. Номер журнала, выходящий к 250-летию рождения русского писателя, историка, издателя и переводчика Николая Михайловича Карамзина (1766-1826), включает статьи, посвященные осмыслению его роли в истории отечественной культуры, а также исследования отдельных аспектов его творчества. Для литературоведов, культурологов, преподавателей и студентов высших учебных заведений.
Оглавление
- К 250-летию рождения Н.М. Карамзина
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Литературоведческий журнал №40 / 2017 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
К 250-летию рождения Н.М. Карамзина
Поэзия Карамзина и литературные процессы в России конца XVIII — начала XIX в
В статье рассматриваются основные темы, мотивы и жанры лирики Карамзина в контексте русской литературы конца XVIII — начала XIX в.
Ключевые слова: Н.М. Карамзин, поэзия, стихотворное послание, басня, эпитафия, меланхолия.
Kurilov A.S. The poetry of Karamzin and the development of Russian literature at the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century
Summary. The article deals with the main motives, topics and genres of Karamzin’s poetry in the context of Russian literature of the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century.
В жизни каждого человека бывают мгновения, когда в нем, по словам А.С. Пушкина, «пробуждается поэзия…
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем…
………………………………
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут».
«Осень» (1833).
И рождается поэт…
В Пушкине поэзию «пробудила» любовь:
Так и мне узнать случилось
Что за птица Купидон;
Сердце страстное пленилось;
Признаюсь — и я влюблен!
Для Василия Тредиаковского мгновением, пробудившем в нем поэзию, явилась скорбь, вызванная известием о кончине Петра I. И первым его стихотворением была «Элегия о смерти Петра Великого» (1725):
Что за печаль повсюду слышится ужасно?
Ах! Знать Россия плачет в многолюдстве гласно!
………………………………
Всюду плач, всюду туга презельна бывает.
Но у Бога велика радость процветает:
Яко Пётр пребывает весел ныне в небе,
Ибо по заслугам там ему быти требе.
Антиох Кантемир признается, что в юном возрасте по незрелости ума писал «любовные песни»:
Довольно моих поют песней и девицы
Чистые, и отроки.., —
однако ни одна из них до нас не дошла. Биографы поэта полагали, что они не были оригинальными, что «образцом ему служили французские песни»1, возможно это были и просто вольные их переводы, потому они и не сохранились. Но поэтом Антиох почувствовал себя лишь тогда, когда, сочинив в конце 1729 г. сатиру «К уму своему (На хулящих учение)» «для одного, — как он писал, — только провождения своего времени, не намерен будучи ее обнародить», получил неожиданно высокое одобрение самых крупных наших поэтов того времени — архиепископа новгородского Феофана Прокоповича и архимандрита Новоспасского Феофила Кролика, подобно тому как в свое время Пушкин получил одобрение Державина, и «стал далее прилежать к сочинению сатир»2.
У Михайлы Ломоносова пальцы запросились «к перу, перо к бумаге», чтобы в приливе самоиронии «излить» свою досаду по поводу того, что «школьный проступок», имевший место в бытность его учебы в Славяно-греко-латинской академии (и оставшийся для нас неизвестным), на который, как он надеялся, никто не обратит внимание, тем не менее был замечен и доставил ему одни неприятности («напасти»):
Услышали мухи
Медовые духи,
Прилетевши, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти,
Увязли бо ноги.
Ах! — плачут убоги, —
Меду полизали,
А сами пропали.
Душа Александра Сумарокова «стеснилась лирическим волненьем» в процессе студенческих застолий:
Благополучны дни
Нашими временами;
Веселы мы одни,
Хоть нет и женщин с нами.
Честности здесь уставы,
Злобе, вражде конец,
Ищем единой славы
От чистоты сердец…
У молодого Гаврилы Державина стихи «потекли» от переполнившей его радости по случаю прибытия в 1767 г. «на судах по Волге» Екатерины II в его родной город. Одно стихотворение посвящалось судьбе реки, связанной с деятельностью правителей России до и после воцарения Екатерины:
Пристойно, Волга, ты свирепо протекала,
Как для побед Татар тобой царь Грозный шел;
Ты шумом вод своих весь полдень (южные страны. — А. К.) устрашала,
Как гром (артиллерию. — А. К.) тобою Пётр на гордых Персов вел;
Но днесь тебе тещи (течь. — А. К.) пристойно с тишиною:
Екатерина мир приносит всем собою.
Другое — празднику, бывшему в городе в ее честь:
Достойно мы тебя Минервой называем,
На мудрые твои законы как взираем.
Достойно мы тебя Астреею зовем:
Под скипетром твоим златые дни ведем.
Воистину у нас Орфеев век с тобою:
И горы и леса текут к тебе толпою.
Где ты, Монархиня, тут пир и торжество,
Ликует стар и мал, ликует общество,
И дикие с степей сбегаются фауны
И пляшут пред тобой, согласно движа струны.
Россия! похвались владычицей своей:
И варварски сердца уже пленились ей.
Стихи Николай Карамзин стал писать, когда ему, как и его предшественникам — Тредиаковскому, Ломоносову и Державину, — «перевалило» за двадцать. Поэзию в нем «пробудили» не «лирические волнения», не любовь, не скорбь, не радость, не застолье или что-то в подобном духе, а желание наставлять других, учить их разумному поведению, напоминая при этом о бренности бытия и предначертанности судеб. И решил он это делать в стихотворной форме. Тем более что один из самых близких ему тогда людей — Иван Дмитриев — на момент их знакомства и последовавшей затем дружбы уже «долгое время стихотворствовал»3, невольно провоцируя молодого приятеля (он был старше Карамзина на шесть лет) на подобного рода занятия. Потому совсем не случайно первым стихотворением Карамзина стало дружеское послание Дмитриеву, который пожаловался ему на свою «участь»4. Это послание положило начало их многолетней переписке:
Часто здесь в юдоли мрачной
Слезы льются из очей;
Часто страждет и томится,
Терпит много человек.
…………………
Но ты должен постараться
Скорби уменьшать свои,
Сколь возможешь утешаться,
Меньше мучить сам себя.
Впредь не думай, что случиться
Может страшного тебе;
Коль случилось, ободряйся;
Что прошло, позабывай.
…………………
Ни к чему не прилепляйся
Слишком сильно на земле;
Ты здесь странник, не хозяин:
Всё оставить должен ты.
Будь уверен, что здесь счастье
Не живет между людей;
Чтó здесь счастьем называют,
То едина счастья тень.
Мотив бренности, предназначенности и обреченности звучит и в следующем послании к Дмитриеву:
Но что же скажем мы о времени прошедшем?
Какими радостьми, мой друг, питались в нем?
Мы жили, жили мы — и более не скажем,
И более сказать не можем ничего.
……………………………
Но всё, мой друг, мне всё казалось время сном —
Бывали страшны сны, бывали и приятны;
Но значат ли что сны? Не суть ли только дым?
И в третьем послании, пропев дифирамб дружбе, Карамзин отмечает как ее назначение, так и обреченность:
Счастье истинно хранится
Выше звёзд, на небесах;
Здесь живя, ты не возможешь
Никогда найти его.
…………………
Верна дружба! ты едина
Есть блаженство на земле;
Кто тобою усладился,
Тот недаром в мире жил.
Небеса благоволили
Смертным дружбу даровать,
Чтоб утешить их в несчастьи,
Сердце бедных усладить.
Буди ты благословенна,
Дружба, дар святый небес!
Буди жизни услажденьем
Ты моей здесь на земле!
Но и дружбе окончаться
Время некогда придет…
……………………
Время всем нам разлучиться
Непременно притечет…
……………………
Всё исчезнет, что ни видишь,
Всё погибнет на земле;
Самый мир сей истребится,
Пеплом будет в некий день.
Таким образом, Карамзин, как говорится, с ходу и достаточно активно включается в процесс освоения нашими поэтами стихотворного послания («эпистолы», «письма»). В XVIII в. у нас этот процесс был начат просительной «Эпистолой от Российския поэзии к Аполлину» (1735) Тредиаковского:
О начальник Аполлин, и пермесска звона!
………………………
Нову вещь тебе хочу сею объявити,
И с Парнаса тя сюда самого просити,
Чтобы в помощь ты мою был всегда скорейший,
Чтобы слог мой при тебе начал быть острейший.
…………………………
Поспешай к нам, Аполлин, поспешай как можно:
Будет любо самому жить у нас, не ложно.
Затем появились две наставительные «Эпистолы» — «о русском языке» и «о стихотворстве» (1747) Сумарокова, сокращенный вариант которых он прямо назовет «Наставление хотящим быти писателями» (1774). Наставительной была и сумароковская «Эпистола его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Павлу Петровичу в день рождения его 1761 года сентября 20 числа»:
Любовь к отечеству есть перва добродетель
И нашей честности неспоримый свидетель.
Не только можно быть героем без нея,
Но можно быть никак и честным человеком.
………………………
Царь мудрый подданных любовию, не страхом,
Имея истину одну единую в закон,
К повиновению короны привлекает
И сходны с естеством уставы изрекает.
…………………………
И счастлив будешь ты, когда тебя порода
Возвысит на престол для счастия народа.
Сумароков пишет два элегических послания «К г. Дмитревскому» (1763 и 1774) и одно «Ко Степану Фёдоровичу Ушакову, губернатору Санкт-Петербургскому, на преставление графа Алексея Григорьевича Разумовского» (1771):
Рыдаю и стеню, терзаюся и плачу.
О мой любезный граф! Ты весь свой прожил век,
Как должен проживать честнейший человек.
Не остается в стороне от этого процесса и Ломоносов. В 1750 г. появляется просительное «Письмо к его Высокородию Ивану Ивановичу Шувалову». Отметив:
Толь многи радости, толь разные утехи
Не могут от тебя Парнасских гор закрыть.
Тебе приятны коль Российских муз успехи,
То можно из твоей любви к ним заключить, —
поэт просит:
Воспомяни, что мой покоя дух не знает,
Воспомяни мое раченье и труды, —
и тогда
…мой дух твоим приятством ободрится,
Которое взнести я на Парнас потщусь.
Ему же Ломоносов адресует и свое научно-, можно сказать, просветительное «Письмо о пользе стекла» (1762):
Немало о вещах те думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже минералов.
В XVIII в. стихотворные послания в том или ином виде у нас писали практически все поэты. Наиболее широко они представлены в творчестве Державина, начиная от «Оды к Фелице» (1782), которая по своему характеру была смиренно-почтительно-просительным посланием (ее жанровую природу — послание — отметил уже Н.А. Полевой5), и кончая чарующим посланием-идиллией «Евгению. Жизнь Званская» (1808). Однако свое первое дружеское послание — «К Н.А. Львову» Державин пишет только спустя десять лет — в 1792 г. Карамзин обращается к такого вида стихотворениям, как мы видели, чуть раньше.
Истоки жанра восходят у нас к «Посланию слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке» (1760-е), которое по форме было снисходительно-дружеским, а по содержанию иронически-язви-тельным. Ответы «любезного дядьки», конюха и лакея на заданный им вопрос: «на что сей создан свет?» — где лукаво, вплоть до отождествления, переплелись понятия «Божий свет» и «здешний (московско-петербургский) свет», были адресованы именно представителям «здешнего света», чьи деяния в глазах Фонвизинских «слуг» ну никак не отвечали самой идее создания «Божьего света», что подтвердил и сам автор-инициатор послания:
А вы внемлите мой, друзья мои, ответ:
«И сам не знаю я, на что сей создан свет!»
Дружеским по форме, но издевательски-язвительным по замыслу было неоконченное Фонвизиным «Послание к Ямщикову»:
Натуры пасынок, проказ ее пример,
Пиита, философ и унтер-офицер!
Ограблен мачехой, обиженный судьбою,
Имеешь редкий дар — довольным быть собою,
Простри ко мне глагол, скажи мне свой секрет:
Как то нашлось в тебе, чего и в умных нет?
Доволен ты своей и прозой и стихами,
Доволен ты своим рассудком и делами,
И, цену чувствуя своих душевных сил,
Ты зависти к себе ни в ком не возбудил.
О чудо странное! Блаженна та утроба,
Котора некогда тобой была жереба!
А вот стихотворение М.М. Хераскова «Искренние желания в дружбе» (1762), адресованное А.А. Ржевскому, когда тот оставил Москву и удалился в деревню, являлось уже собственно дружеским посланием:
Живи уединенно,
Когда тебе приятно,
Живи, мой друг любезный
…………………
Коль чувствуешь ты сладость
В своем уединеньи;
Простое обращенье
С своими поселяны
Когда тебе приятно…
Таковым было и другое послание Ржевскому, вернувшемуся в 1769 г. к столичной жизни:
В свирели мы с тобою
Играли иногда
И сладостной игрою
Пленялися тогда…
………………
Не чувствовал досады
Ты, сельску жизнь любя.
Тебя не утешали
Мирские суеты,
Тебя тогда прельщали
Природы красоты.
…………………
Теперь уже сокрылись
Дриады по лесам,
Места переменились,
Ты стал не тот и сам.
………………
Не токи ныне ясны
Вокруг тебя шумят,
Но лики велегласны
Со всех сторон гремят.
Вельможи тамо пышны,
Там хитрые друзья,
Отвсюду лести слышны…
Спокойна ль жизнь твоя?
Это были чисто дружеские, без назиданий и поучений, послания. По-другому видел такую форму общения, свое место и роль в дружбе, о чем уже говорилось выше, Карамзин.
Об истоках своего «учительства», желания поучать он скажет в исповедальном послании А.А. Петрову:
Читая филосóфов,
Я вздумал философом
Прослыть в учёном свете;
Схватив перо, бумагу,
Хотел писать я много
О том, как человеку
Себя счастливым сделать
И мудрым быть в сей жизни.
И хотя тут же Карамзин признается,
Что дух сих философов
Во мне не обитает;
Что я того не знаю,
О чем писать намерен, —
и что, «вздохнув», он бросает перо, тем не менее от стремления наставлять друзей, как увидим ниже, он не отказывается.
Это послание еще интересно тем, что было навеяно посланием Хераскова жившему в деревне Ржевскому, которое было процитировано выше. Вот что «посылает» Петрову Карамзин:
Зефир прохладный веет,
И, Флору оставляя,
Зефир со мной играет,
Меня утешить хочет…
………………
Лети, Зефир прекрасный,
К тому, который любит
Меня любовью нежной;
Лети в деревню к другу…
…………………
Найдя его под тенью
Лежащего покойно,
Bвей в слух его тихонько
Чтó ты теперь услышал.
Но если Херасков, считая свое послание «анакреонтической одой», тем не менее дает ему название «Искренние желания в дружбе», то Карамзин, исполнив свое послание, как и Херасков, в легкой, игривой, свойственной анакреонтике форме, прямо называет его «анакреонтическим».
«Воспев хвалу своему другу» в письме Дмитриеву из Москвы от 17 ноября 1788 г., причислив его к «бардам великим», которые «дух свой влили в нового барда Невы», в следующем письме к нему Карамзин не удержался от поучительных, философских рассуждений:
Болезнь есть часть живущих в мире;
Страдает тот, кто в нем живет.
В стране подлунной всё томится;
В юдоли сей покоя нет.
Но тем мы можем утешаться,
Что нам не век в сем мире жить;
Что скоро, скоро мы престанем
Страдать, стенать и слезы лить.
В страны блаженства вознесемся,
Где нет болезней, смерти нет.
Тогда, мой друг, тогда узнаем,
Почто страдали столько лет.
Даже обратившись с дружеским посланием к ребенку и доходчиво поведав ему о своем творческом пути:
В моих весенних летах
Я пел забавы детства,
Невинность и беспечность.
Потом, в зрелейших летах,
Я пел блаженство дружбы…
………………
Я пел хвалу Наукам,
Которые нам в душу
Свет правды проливают;
Которые нам служат
В час горестный отрадой…
………………
Я пел Природы щедрость,
Приятность, миловидность…
Карамзин завершает его соответствующим назиданием:
Цвети, любезный отрок!
Любя добро всем сердцем,
Ты будешь счастлив в жизни…
Назидательны почти все послания Карамзина к Дмитриеву, а также ко многим другим адресатам. В том числе и «Послание к Александру Алексеевичу Плещееву» (1794) — 19-летнему юноше, сыну друзей семьи Карамзиных:
Мой друг! вступая в шумный свет
С любезной, искренней душою,
В весеннем цвете юных лет
Ты хочешь с музою моею
В свободный час поговорить
О том, чего все ищут в свете…
И муза отвечает:
Мой друг! поверишь ли ты мне,
Чтоб десять тысяч было мнений,
Ученых философских прений
В архивах древности седой
О средствах жить счастливо в свете,
О средствах обрести покой?
……………………
Престанем льстить себя мечтою,
Искать блаженства под луною!
………………………
Что ж делать нам? Ужель сокрыться
В пустыню Муромских лесов,
В какой-нибудь безвестный кров,
И с миром навсегда проститься,
Когда, к несчастью, мир таков?
Увы! Анахорет не будет
В пустыне счастливее нас!
……………………
Каков ни есть подлунный свет,
Хотя блаженства в оном нет,
Хотя в нем горесть обитает, —
Но мы для света рождены,
Душой, умом одарены
И должны в нем, мой друг, остаться.
И затем следует наставление:
Кто малым может быть доволен,
Не скован в чувствах, духом волен,
Не есть чинов, богатства льстец;
Душою так же прям, как станом;
Не ищет благ за океаном
И с моря кораблей не ждет…
………………………
Кто смотрит прямо всем в глаза…
………………………
Кому работа не трудна,
Прогулка в поле не скучна
И отдых в знойный час любезен;
Кто ближним иногда полезен
Рукой своей или умом;
Кто может быть приятным другом,
Любимым, счастливым супругом
И добрым милых чад отцом…
…………………………
Тому сей мир не будет адом;
Тот путь свой розой оцветит
Среди колючих жизни терний,
Отраду в горестях найдет,
С улыбкой встретит час вечерний
И в полночь тихим сном заснет.
Наряду с дружескими назидательными посланиями Карамзин пишет и просительные — «К Богине здравия» (1791), «К Милости» (1792) и др., а также элегическое «На разлуку с Петровым» (1791) и печальное, по случаю его кончины, — «Приношение грациям» (1793):
Я друга потерял!.. Пред вами ль грусть сокрою,
Прискорбие души, уныние мое?
Ах, нет! от вас я жду, любезных, утешенья,
Луча во мрачности и в горе услажденья!..
Примите малый дар — клянуся вас любить,
Богини милые, доколе буду жить!
Особо надо отметить послание, исполненное любви к его первой жене — Елизавете Ивановне:
…любовь супругов так священна,
Что быть должна от глаз нечистых сокровенна;
Ей сердце — храм святой, свидетель — Бог, не свет;
Ей счастье друг, не Феб, друг света и притворства.
А также исповедальное, написанное после ее смерти от родов и обращенное к Добродетели, олицетворявшей Божью волю:
Остаток радостей земных,
Дочь милую, кропя слезами,
В восторге нежных чувств моих
К тебе дрожащими руками
Подъемлю и молю: будь ей
И горем здесь и утешеньем,
Без счастья верным наслажденьем!
Неоднократно говорилось об освоении нашими поэтами того времени античных и западноевропейских литературно-художественных форм. Кроме од и посланий (эпистол, писем) самыми распространенными и привлекательными тогда были басни (притчи), эпиграммы, эпитафии и надписи. Не остался в стороне от процесса освоения этих форм и Карамзин.
Правда, он пишет только две басни — «Соловей, галки и вороны» (1793) и «Филины и соловей, или Просвещение» (1803). Первая о том, что соловью нет места «в лесочке», где
…поселился
Хор галок и ворон. Они и день и ночь
Кричат, усталости не знают.
И слух людей (увы!) безжалостно терзают!
Что ж делать соловью? — Лететь подале прочь!
Жестокие врали и прозой и стихами!
Какому соловью петь можно вместе с вами?
Вторая о том, что света Просвещения боятся только филины и воры, кого устраивает «царство нощи», где им
…так мило жить
И сонных птиц давить
Во мраке тихой рощи.
Да,
Сказал им соловей, — не нравится вам свет:
Его боятся хищных взоры, —
потому, что
Злой мыслит о себе, а добрый обо всех;
Злой любит мрак густой, а добрый просвещенье.
К несчастью, должен я сказать вам в утешенье,
Что в самый ясный день
Для вас еще найдется тень!
Карамзин написал около 20 эпиграмм, с заглавиями и без, сатирических и прагматических, житейско-философских:
Ударил час — друзья, простите!
Иду — куда, вы знать хотите?
В стану покойников — зачем?
Спросить там, для чего мы здесь, друзья, живем!
Любовь тогда лишь нам полезна,
Как с милой дружбою сходна;
А дружба лишь тогда любезна,
Когда с любовию равна.
С печалью радость здесь едва ли не равна:
Надежда с первою, с другой боязнь дана.
Что наша жизнь? Роман. — Кто автор? Аноним.
Читаем по складам, смеемся, плачем… спим.
Что есть жизнь наша? — сказка.
А что любовь? — ее завязка;
Конец печальный иль смешной.
Родись, люби — и Бог с тобой.
Как беден человек! нам страсти — горе, мука;
Без страсти жизнь не жизнь, а скука:
Люби — и слезы проливай;
Покоен будь — и ввек зевай.
Что есть любить?
Тужить.
А равнодушным быть?
Не жить.
Я знаю, для чего Крадон твердит всегда,
Что свет наук есть зло: для вора свет беда.
Все мыслят жить, но не живут;
Не мысля умереть, умрут.
Мы видим счастья тень в мечтах земного света;
Есть счастье где-нибудь: нет тени без предмета.
Не сон ли жизнь и здешний свет?
Но тот, кто видит сон, — живет.
К жанру эпитафии Карамзин обратился по просьбе «одной нежной матери», которая просила его «сочинить надгробную надпись для умершей двулетней дочери ее», и предложил ей на выбор пять эпитафий, из которых она, как он отметил, «выбрала последнюю»:
Небесная душа на небо возвратилась,
К источнику всего, в объятия Отца.
Пороком здесь она еще не омрачилась;
Невинностью своей пленяла все сердца.
И на земле она, как ангел улыбалась:
Что ж там, на небесах?
В объятиях земли покойся, милый прах!
Небесная душа, ликуй на небесах!
Едва блеснула в ней небесная душа,
И к солнцу всех миров поспешно возвратилась.
Покойся, милый прах, до радостного утра!
Затем Карамзин пишет просто эпитафию, безотносительно к какому-то реально жившему и почившему человеку:
Он жил в сем мире для того,
Чтоб жить — не зная для чего.
А также как «Надгробие шарлатану» (1799):
Я пыль в глаза пускал;
Теперь — я пылью стал.
К эпитафиям можно отнести и пространную «Надгробную надпись Боннету» (1793) — Шарлю Бонне (1720–1793), — «незабвенного, — как считал Карамзин, — друга человечества… великого Философа, истинного мудреца, любезного моему сердцу»6, а также две надгробные надписи в «Письмах русского путешественника»:
Вселенная любовь иль страх,
Цари! что вы по смерти?.. прах
Великий человек достоин монумента,
Великий государь достоин алтарей.
К жанру стихотворных надписей Карамзин обращается во время своего европейского путешествия в 1789–1790 гг. Там он делает более десяти надписей, семь из них в парке Эрменонвиля. Сначала общую:
Ищи в других местах искусства красоты:
Здесь вид богатыря Природы
Есть образ счастливой свободы
И милой сердцу простоты.
Затем на дверях хижины:
Здесь поклоняются творцу
Природы дивныя и нашему отцу, —
на вязе:
Под сению его я с милой изъяснялся,
Под сению его узнал, что я любим, —
на дверях башни:
Здесь было царство Габриели;
Ей подлежало дань платить.
Французы исстари умели
Сердцами красоту дарить, —
в гроте:
Являйте зéркальные воды
Всегда любимый вид Природы
И образ милой красоты!
С зефирами играйте
И мне воспоминайте
Петрарковы мечты! —
на скамье:
Жан-Жак любил здесь отдыхать,
Смотреть на зелень дерна,
Бросать для птичек зерна
И с нашими детьми играть.
И отдельно к «снежному памятнику»:
Мы сделаем царю и другу своему
Лишь снежный монумент; милее он ему,
Чем мрамор драгоценный,
Из дальних стран за счет убогих привезенный.
В 1798 г. Карамзин «увидел, — как он объясняет появление целого цикла надписей, — в одном доме мраморного Амура и с позволения хозяйки исписал его карандашом с головы до ног»:
на голову
Где трудится голова,
Там труда для сердца мало;
Там любви и не бывало;
Там любовь — одни слова.
на глазную повязку
Любовь слепа для света
И, кроме своего
Бесценного предмета,
Не видит ничего.
на сердце
Любовь — анатомист: где сердце у тебя,
Узнаешь, полюбя.
на палец, которым Купидон грозит
Награда скромности готова:
Будь счастлив — но ни слова!
на руку
Не верь любовнику, когда его рука
Дерзка.
на крыло
Амур летает для того,
Чтоб милую найти для сердца своего.
Нашедши, крылья оставляет —
Уже ему в них нужды нет, —
Летать позабывает
И с милою живет.
на стрелу, которую Амур берет в руку
Страшитесь: прострелю!
Но вы от раны не умрете;
Лишь томно взгляните, вздохнете
И скажете: люблю!
на ногу
Когда любовь без ног? Как надобно идти
От друга милого, сказав ему: прости!
на спину
Стою всегда лицом к красавцам молодым,
Спиною к старикам седым.
Одним словом — целая маленькая поэма о любви…
Карамзин также пишет надписи — «К портрету Ломоносова» (1797):
«В отечестве Зимы, среди ее снегов, —
Сказал парнасский бог, — к бессмертной славе россов
Родись вновь Пиндар, царь певцов!»
Родился… Ломоносов.
и «К портрету И.И. Дмитриева» (1810):
Министр, поэт и друг: я всё тремя словами
Об нем для похвалы и зависти сказал.
Прибавлю, что чинов и рифм он не искал,
Но рифмы и чины к нему летели сами!
Не оставил он без надписи и «портрет Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Елисаветы Алексеевны»:
Корона на главе, а в сердце добродетель;
Душой пленяет ум, умом душе мила;
В благотворениях ей только Бог свидетель;
Хвалима… но пред ней безмолвствует хвала.
Будучи активным участником процесса освоения популярных у нас в то время литературно-художественных форм, Карамзин принимает не менее активное участие и в литературно-общественных процессах, связанных как с нравственным, так и политическим просвещением соотечественников. Политическому просвещению он отдает дань в «Песне мира» (1791), торжественных одах и других стихотворениях7. Нравственному — в посланиях, баснях, эпиграммах, эпитафиях, надписях и других произведениях, имевших, как мы видели, преимущественно морально-философско-назидательный характер. В них Карамзин обращался к внутреннему миру человека, его духовной, рациональной и эмоциональной составляющим, которые, в свою очередь, являлись и составляющими процесса нравственного просвещения.
Духовная его составляющая получала отражение в стихотворениях, навеянных сюжетами Ветхого Завета и Евангелия. Рациональная имела место в поучениях, наставлениях, размышлениях и т.п. — в подавляющей части произведений Карамзина. Эмоциональная составляющая, отражающая и выражающая настроения, переживания, состояние, чувства людей — любовь, радости, печали, грусть, отчаяние, страхи и т.п., хотя не так велика по объему, однако присутствует в его творчестве уже с самого начала.
Первым здесь было чувство обреченности человека на страдания, бренности его жизни и ничем не оправданной скоротечности, что уже отмечалось при разговоре о ранних дружеских посланиях Карамзина.
В отличие от Державина, которого, по наблюдению В.Г. Белинского, охватывал «ужас при мысли о смерти», а его послание «К Степану Васильевичу Перфильеву на смерть князя Александра Ивановича Мещерского» (1779) представляло «вопль подавленной ужасом души»8:
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает,
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет, — к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет,
И дни мои, как злак, сечет.
……………………
О горе нам, рожденным в свет! —
скоротечность жизни и неминуемость смерти Карамзин воспринимает философски, без страха и ужаса, умиротворенно, как неизбежность, с которой надо смириться:
Ты здесь странник, не хозяин:
Всё оставить должен ты.
………………………
Всё исчезнет, что ни видишь,
Всё погибнет на земле;
Самый мир сей истребится,
Пеплом будет в некий день.
Вопрос о соотношении жизни и смерти и в дальнейшем не оставляет поэта:
Жизнь! ты море и волненье!
Смерть! ты пристань и покой!
Блажен, кто жизнь свою кончая,
Еще надеждою живет
И мир, покойно оставляя,
Без страха в темный путь идет!
Примечательно стихотворение Карамзина, которое он, как и в свое время Державин, пишет, пораженный скоротечной смертью знакомого ему человека. Но если у Державина смерть князя вызывает ужас и воскликнув: «Куда, Мещерский! ты сокрылся?» — он рисует затем страшный образ Смерти, что
Глядит на всех, — и на царей,
Кому в державу тесны миры;
Глядит на пышных богачей,
Что в злате и сребре кумиры;
Глядит на прелесть и красы.
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны,
И точит лезвие косы, —
и обращается к адресату своего послания с таким заключением:
Сей день, иль завтра умереть,
Перфильев! должно нам конечно:
Почто терзаться и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою,
И с чистою твоей душою
Благослови судеб удар.
То Карамзин, также воскликнув: «Но он навек от нас сокрылся!» — выражает сожаление, что скоропостижно скончавшийся, «исчез! С детьми, с друзьями не простился», — и затем рисует образ усопшего, который «был весел для других умом, любезностью своею», и наконец вместе с умершей раньше супругой «отдохнет от жизни, в коей счастья нет»:
Теперь супруги неразлучны;
В могиле участь их одна:
Покоятся в жилище сна
Или уже благополучны
Чистейшим новым бытием!..
И заключает:
А мы, во странствии своем
Еще томимые сомненьем,
Печалью, страхом и мученьем,
Свой путь с терпением свершим!
Надежда смертных утешает,
Что мир другой нас ожидает…
………………………
И с теми, коих здесь оставим,
Мы разлучимся лишь на час.
Земля гостиница для нас!
Однако основой эмоциональной составляющей поэзии Карамзина были любовь и дружба, дружба — как одно из важнейших проявлений любви. «Мы живём в печальном мире, — говорит он в 1794 г. в посвящении к “Аглае”, — но кто имеет друга, тот пади на колена и благодари вездесущего!
Мы живем в печальном мире, где часто страдает невинность, где часто гибнет добродетель; но человек имеет утешение — любить!
Сладкое утешение!.. любить друга, любить добродетель!.. любить и чувствовать, что мы любим!»
Любовь и дружба — вот чем можно
Себя под солнцем утешать!
Искать блаженства нам не должно,
Но должно — менее страдать;
И кто любил, кто был любимым,
Был другом нежным, другом чтимым,
Тот в мире сем недаром жил,
Недаром землю бременил.
Карамзин отдает дань любви. Она — «есть прелесть, жизнь чувствительных сердец» («Протей», 1798). Поет ей дифирамб:
Мы желали — и свершилось!..
Лиза! Небо любит нас.
Постоянство наградилось:
Ты моя! — Блаженный час!
Быть счастливейшим супругом,
Быть любимым и любить,
Быть любовником и другом…
Ах! я рад на свете жить!
Клянется
Любить святую добродетель,
Чтоб рай в том мире заслужить,
Где всё прошедшее забудем,
Где только милых помнить будем;
А рай мой… там с тобою жить!
И т.д.
Выше всего Карамзин все-таки ценит дружбу — «святой дар небес», тяжело переживая расставание с друзьями или уход их из жизни:
Настал разлуки горький час!..
Прости, мой друг! В последний раз
Тебя я к сердцу прижимаю;
Хочу сказать: не плачь! — и слезы проливаю!
Ах! я вспомнил незабвенных,
В недрах хладныя земли
Хищной смертью заключенных;
Их могилы заросли
Все высокою травою.
Я остался сиротою…
Я остался в горе жить,
Тосковать и слезы лить!..
С кем теперь мне наслаждаться
Нежной песнею твоей?
С кем Природой утешаться?
Всё печально без друзей!
С ними дух наш умирает,
Радость жизни отлетает;
Сердцу скучно одному —
Свет пустыня, мрак ему.
Печаль и грусть вызывает у Карамзина осень:
Веют осенние ветры
В мрачной дубраве;
С шумом на землю валятся
Желтые листья.
Поле и сад опустели;
Сетуют холмы;
Пение в рощах умолкло —
Скрылися птички.
…………………
Вьются седые туманы
В тихой долине;
С дымом в деревне мешаясь,
К небу восходят.
Странник, стоящий на холме,
Взором унылым
Смотрит на бледную осень.
Томно вздыхая.
А вот у Пушкина наоборот:
Октябрь уж наступил — уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад — дорога промерзает,
Журча еще бежит за мельницу ручей,
Но пруд уже застыл…
………………………
Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса —
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
И с каждой осенью я расцветаю вновь…
Самым известным состоянием, выражение которого у нас в поэзии связывают с Карамзиным, была меланхолия. Для него она не «болезненно-угнетенное состояние, тоска, хандра», как определяют ее словари9, а такое, когда человека ничего, что вокруг него, не радует:
Зима свирепая исчезла,
Исчезли мразы, иней, снег;
И мрак, всё в мире покрывавший,
Как дым рассеялся, исчез.
……………………
Весна с улыбкою приходит;
За нею следом мир течет.
На персях нежныя Природы
Играет, резвится Зефир.
………………………
На ветвях птички воспевают
Хвалу всещедрому творцу;
Любовь их песни соглашает,
Любовь сердца их веселит.
………………………
Везде, везде сияет радость,
Везде веселие одно;
Но я печалью отягченный,
Брожу уныло по лесам.
…………………………
Творец премудрый, милосердый!
Когда придет весна моя,
Зима печали удалится,
Рассеется душевный мрак?
Это Карамзин напишет в 1788 г., а в 1800 г., осуществляя вольный перевод поэмы Ж. Делиля «Воображение», представляет меланхолию как «первой скорби врача», «первого сердца друга». Она с любовью подает руку несчастному, когда тот, «освободившись от тяжких мук… отдохнет в душе своей унылой». И восклицает:
О Меланхолия! нежнейший перелив
От скорби и тоски к утехам наслажденья!
Веселья нет еще, и нет уже мученья;
Отчаянье прошло…
Меланхолия теперь в глазах Карамзина не безрадостное состояние человека, а своего рода спасительный круг от нахлынувшего на него отчаяния среди житейских бурь, невзгод и тяжких душевных мук.
Художественная проза Карамзина и литературные процессы в России конца XVIII — начала XIX в
В статье рассмотрены ключевые темы прозы Карамзина в контексте русской литературы конца XVIII — начала XIX в.
Ключевые слова: Н.М. Карамзин, художественная проза, классицизм, романтизм, сентиментализм.
Kurilov A.S. The prose of Karamzin and the development of Russian literature at the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century
Summary. The article deals with the main motives of Karamzin’s prose in the context of Russian literature of the end of the 18-th and the beginning of the 19-th century.
Прозаиком Н.М. Карамзина сделало то же самое, что «пробудило» в нем стихотворца: желание наставлять других, преподавать им уроки жизни. Но если друзьям и знакомым читать нравоучения можно было прямо, непосредственно в адресованных им посланиях, то учить уму-разуму, остальных — только опосредованно, предлагая им «эстетическое, — по выражению В.Г. Белинского, — решение»10 нравственных и других вопросов с определенной воспитательной целью в качестве художественной, образной иллюстрации к «сухим» словесным поучениям и назиданиям.
Слова А.С. Пушкина, что «стихи и проза» — это «волна и камень», «лед и пламень», — к Карамзину не относятся. Стихи и художественная проза Карамзина (а «Письма русского путешественника» по всем показателям проза документальная, не художественная, не вымышленная11) это не разные по своему существу и назначению составляющие его творчества, а единый в своем роде сплав, который был замешан на философии юдоли, неизбежных, естественных страданий и печалей с уже предначертанной Всевышним всему человечеству и отдельно каждому человеку судьбой. Наглядное тому свидетельство «Евгений и Юлия» — первая, написанная Карамзиным, «русская истинная, — как он подчеркнет в ее подзаголовке, — повесть».
Она создавалась почти одновременно с посланиями 1787–1788 гг. И.И. Дмитриеву, и появилась в печати вместе со стихами на его болезнь в последней части «Детского чтения» на 1789 г. В этих посланиях Карамзин предостерегал адресата: не надо слишком радоваться и «ликовать», «чтоб не плакать после», не надо и «слишком сильно» к чему-то или к кому-то «прилепляться» — «ты здесь странник, не хозяин, все оставить должен ты», да и самой дружбе, а за нею и любви
…окончаться
Время некогда придет;
Сама дружба нас заставит
После слезы проливать.
Время всем нам разлучиться
Непременно притечет;
Час настанет, друг увянет,
Яко роза в жаркий день.
Всё это находит художественное подтверждение в «Евгении и Юлии».
С раннего детства они были очень привязаны друг к другу, со временем их дружба переросла в любовь, которая должна была завершиться свадьбой. «Все домашние, узнав, что Евгений скоро будет супругом Юлиным, были вне себя от радости, все любили его, все любили ее. Всякий спешил к обедне, всякий хотел от всего сердца молиться о благополучии их. Какое зрелище для ангелов! Евгений и Юлия составляли одно сердце, в пламени молитвы к небесам воспарившее. Госпожа Л* (мать Евгения. — А. К.) в жару благоговения многократно упадала на колени, поднимая глаза к небу и потом обращая их на детей своих. Надлежало думать, что сии сердечные прошения будут иметь счастливые следствия для юной четы, что она будет многолетствовать в непрерывном блаженстве, каким только можно смертному на земле наслаждаться».
Здесь было все, от чего поэт предостерегал тогда Ивана Дмитриева: и чрезмерное «ликование», и слишком сильное «прилипление» друг к другу молодых людей, и радужные мечты о их многолетнем «непрерывном блаженстве» и наслаждениях, что, как замечал в своих посланиях Карамзин, всегда неизбежно кончается слезами и печалью. Именно в этот день, «будучи в беспрестанном восторге высочайшей радости, Евгений около вечера почувствовал в себе сильный жар». Болезнь стремительно развивалась и уже «в девятый день, на самом рассвете, душа Евгения оставила бренное тело». Его похоронили, «проливая горькие слезы». «Так, — пишет Карамзин, — скрылся из мира нашего любезный юноша», а «гж. Л* и Юлия лишились в сей жизни всех удовольствий…»
«Высочайшая радость» обернулась «горькими слезами» и великой печалью. Почему? Зачем? — Это, — замечает Карамзин, — «для нас непостижимая тайна», известная только Всевышнему. «Пребывая искони верен законам своей премудрости и благости, он творит — мы изумляемся и благоговеем — в вере и молчании благоговеть должны», благоговеть, смиряться, находить «отраду в молитве и в помышлении о будущей жизни», отдавая дань умершему в надежде однажды соединиться с ним «вечным союзом». «В следующую весну Юлия насадила множество благовонных цветов на могиле своего возлюбленного: будучи орошаемы ее слезами, они распускаются там скорее, нежели в саду и на лугах…»
Карамзин обращается к прозе еще и потому, что тогда она у нас уже играла заметную роль в текущих литературных процессах, которые были вызваны как литературно-художественными, так и литературно-общественными движениями.
В русле Классицизма продолжался процесс освоения жанров, сюжетов, персонажей, поэтики характерных для западноевропейской и отчасти восточной прозы, начатый на Руси еще в XVI в., обогащая отечественную прозу национальным сказочным и былинным содержанием в 60-е годы XVIII в. Включается у нас в этот процесс Романтизм. За ним и Сентиментализм первыми опытами освоения поэтики изображения (выражения) внутреннего мира человека, его чувств, переживаний, ощущений, состояний.
Исторически сложилось так, что художественная проза делилась тогда на романы, повести и сказки. Романами назывались все большие по размеру (объему) издания (книги), независимо от их состава и содержания12, небольшие повествования — повестями, а с бытовой тематикой — сказками. По своей структуре (составу) книги-романы подразделялись на сюжетные — путешествия, похождения, приключения и т.п., и бессюжетные — сборники повестей, сказок, переписки и т.п.
Западноевропейское направление в нашем Классицизме XVIII в. открывал роман П. Тальмана «Езда в остров Любви», переведенный В.К. Тредиаковским и изданный в 1730 г., а преобладающим оно становится с середины 60-х годов. Тогда выходят романы Ф.А. Эмина «Непостоянная фортуна, или Похождение Мирамонда», «Приключения Фемистокла» (oбa — 1763), «Письма Ернеста и Доравры» (1766); за ними «Нума Помпилий, или Процветающий Рим» (1768) М.М. Хераскова и др.
Тогда же появляется «Пересмешник, или Славенские сказки» (4 ч. 1766–1768) М.Д. Чулкова, где из вечера в вечер в доме полковника Адодурова «беглый монах» и «приживала» Ладон по очереди рассказывали смешные и занимательные истории-сказки, свидетельствуя о приобщении наших прозаиков к восточному направлению, ориентированному на «Тысячу и одну ночь»13.
Движение к Романтизму обозначили «Славенские древности, или Приключения славенских князей» (в 3 ч., 1770–1771) М.И. Попова, а наиболее ярким отражением процесса освоения национального былинного и сказочного наследия станут «Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие оставшиеся чрез пересказывание в памяти приключения» (ч. 1–4 — 1780, ч. 5–10 — 1783) В.А. Лев-шина. Там были два раздела. Обширный — «Сказки богатырские», который состоял из «Повестей» — «О Славном Князе Владимире Киевском Солнышке Всеславиче, и о сильном его могучем богатыре Добрыне Никитиче», «О Алёше Поповиче, служившем Князю Владимиру», «О сильном Богатыре Чуриле Пленковиче» и др. В меньшем по объему находились «Сказки народные». В «Известии», предварявшем издание, Левшин объясняет его необходимость, так как «романы и сказки были во все времена у всех народов; они оставили нам вернейшие начертания древних каждыя страны народов и обыкновений и удостоились потому предания на письме…». Россия также имеет и свои «повести о рыцарях», которые «не что иное, как сказки богатырские», и свои сказки, каковые… рассказываются в простом народе», но «оныя хранятся только в памяти… и издаю сии сказки русские с намерением сохранить сего рода наши древности… Наконец, — добавляет он, — во удовольствие любителям сказок включил я здесь таковые, каковых никто еще не слыхивал и которые вышли на свет, во-первых, в сей книге»14. Так начинается у нас процесс создания литературных сказок, прокладывая дорогу сказкам А.С. Пушкина, «Коньку-Горбунку» П.П. Ершова и другим произведениям в «народном духе».
Сентиментализм заявил о себе «Утренниками влюбленного» (1775, опубл. 1779) В.А. Левшина.
Природа! перестань хоть ты соединяться с судьбою несчастного, чтоб отнимать единственное утешение, кое мог я обрести в сладком сне. Уже пятнадцать дней, как расстался я с моей любезной… Увы! горестное время, измеренное моими мучениями!..
Любезная!.. где ты?.. Куда ты скрылась?.. тебя нет со мною, могу ль я жить?.. все места пусты…
О мысль ужасная! перестань терзать сраженный дух мой! Не довольно ль и того, чтоб не видеть той, коя всего милее? Но ты влечешь меня к отчаянному воображению, что нет уже ее на свете. Свирепое помышление!.. Она обещала писать ко мне… Что же удерживает прекрасную ее руку?.. Страшное воображение!..
(Появляется ее слуга) Друг мой… каким случаем… Скажи, жива ль моя дражащая?.. Ты медл… ишь!.. чт… о… скажи… она… жива ли?.. Она жива — жива! о друг мой! ты остановил конец мой!
Пятое, шестое, седьмое, восьмое утро. Он пишет длинное письмо о сущности любви и дружбы к Госпоже**. Девятое утро — его одолевает ревность. На десятое утро он просит свой «страстный дух истерзанный тоскою», успокоиться, так как уже сам спешит к своей любезной:
«Я спешу к тебе, отрада моих горестей! Я увижу тебя!.. Я спешу к тебе… уже малое расстояние меня с тобою разделяет… Любовь! подай крыле коням моим».
От отчаяния, через страхи, размышления о любви и дружбе, приливы ревности и радости — таковым было у нас самое первое изображение внутреннего мира человека в смене одолевавших его чувств и настроений, что в середине XIX в. назовут «диалектикой души».
Если все процессы в литературно-художественных движениях были связаны с необходимостью освоения новых жанров, сюжетов, персонажей, поэтики и т.п., то процессы в литературно-общественных движениях были вызваны необходимостью просвещения соотечественников, расширения их кругозора, представлений о мире, окружающей их действительности, истории человечества, государств, народов и т.п. «Романы Эмина, — отмечают современные литературоведы, — являлись своего рода энциклопедией, знакомившей читателя со всемирной географией, историей, политикой; они были насыщены публицистическими вставками, рассуждениями на политические и морально-философские темы»15.
Главную роль здесь играло воспитательное направление художественной прозы, в этом видели основное ее назначение. «…Коль полезно нравоучение роду человеческому, — писал в 1760 г. С.А. Порошин, переводчик романа А.Ф. Прево “Философ английский”. — Кто станет сомневаться о пользе науки, отворяющей путь к добродетели, страстей волнение укрощающей, исправляющей сердца пороками зараженные и словом, на естественного закона правах утверждается, покой и благоденствие смертным подающей? Много таковых книг в разных народах, в разные времена издано: нравоучительные Притчи, Разговоры, Письма, выдуманные Путешествия и иные многие, из которых польза в приятных и замысловатых изображениях почерпается, с оным доброхотным намерением писаны.
К сему роду принадлежат и известные под именем Романов сочинения, того ради изобретенные, дабы описывая в них разные похождения сообщать к добродетельному житию правила»16. «Напрасно думают, — писал Карамзин, — что романы могут быть вредны для сердца: все они представляют обыкновенную славу добродетели или нравоучительное следствие»17.
Романы, предлагая, говоря словами В.Г. Белинского, «эстетическое решение нравственных вопросов», выступали тогда универсальными, можно сказать, учебниками жизни.
Не менее важным в этом отношении было познавательное направление художественной прозы того времени, где романы и повести для людей грамотных являлись чуть ли не единственным источником сведений о мире, обо всем, что происходило и происходит на Земле. Такими, наряду с романами Ф. Эмина, были и повесть Аполлоса (А.Д. Байбакова) «Лишенный зрения Ураний, нещастный государь» (1784), и роман Хераскова «Кадм и Гармония» (1789), да практически и все романы-путешествия, созданные в то время. Главное, как заметил Карамзин, «лишь бы только читали! И романы самые посредственные, — говорил он, — даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению… романы богаты всякого рода познаниями» уже только потому, что «автор, вздумав написать три или четыре тома, прибегает ко всем способам занять их, и даже ко всем наукам: то описывает какой-нибудь американский остров… то изъясняет свойство тамошних растений… таким образом, читатель узнает и географию и натуральную историю…»18
Не осталась художественная проза и в стороне от критического направления в литературно-общественных движениях тех лет.
К сатирическому ее течению относится «Золотой прут» (1782) Хераскова — прямая аллегория жизни двора и окружения Екатерины II. Критикой косвенной, как говорится, от противного были социальные утопии — «Счастливое общество» (1759) А.П. Сумарокова, где сон героя рисовал образ просвещенной монархии, а также «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белёве» (1784) В.А. Левшина с изображением справедливого общества на Луне, и «Путешествие в землю Офирскую г-на С… швецкого дворянина» (1786) М.М. Щербатова с картиной идеального устройства государства и общества.
Все эти направления и течения не привлекали Карамзина-прозаика. Ближе всего ему было амурное направление. Но не в том виде, в каком оно было представлено, с одной стороны, в романе Ф. Эмина «Любовный вертоград, или Необоримое постоянство Камбера и Арисены» (1763), а с другой — в романе М.Д. Чулкова «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770), а как составляющая романов Н.Ф. Эмина «Роза: Полусправедливая оригинальная повесть» (1786) и «Игра судьбы» (1789), а также романа П.Ю. Львова «Российская Памела, или История Марии, добродетельной поселянки (1789).
Однако Карамзина интересовали не драматические и трагические коллизии в жизни любящих и влюбленных, не интриги и не социальное неравенство как источники, определяющие их судьбы, а само чувство любви — страстного, безотчетного влечения, которое «прилепляет» одного человека к другому и не зависит от их социального положения и материального состояния. Чем оборачивается «слишком сильное прилепление» влюбленных друг к другу он показал в «Евгении и Юлии».
Здесь у Карамзина был предшественник, остающийся до сих пор неизвестным автор «сказки», как он назвал свое произведение, «Колин и Лиза» (1772). Правда, смерть крестьянки Лизы, в одночасье разлюбившей односельчанина Колина и полюбившей городского «господина», от разлуки с которым (отец «перестал пускать ее в город» продавать цветы) она «умирает с печали», автор «сказки» объясняет «развращенностью нравов», что сделали «добродетельную» Лизу добычей «хитрости человеческой» в лице «господина», искусившего ее «притворной лаской» и «обманчивыми прелестями» городской жизни.
В отличие от неизвестного автора Карамзин полагает, что в своих бедах и несчастиях каждый виноват сам, они следствие, результат неразумного поведения, забвения простых истин: «слишком сильно» ничем не увлекайся, «слишком сильно» не ликуй, «слишком сильно ни к чему не прилиплейся» и помни:
Счастье истинно хранится
Выше звезд, на небесах;
Здесь живя, ты не возможешь
Никогда найти его.
Философия «мрачной юдоли», обреченности человека на терпение и страдания, чувство безысходности при сознании «мудрости и благости» Всемогущего обозначили духовный тупик, в каком оказался Карамзин в конце 80-х годов, отражением чего и явилась повесть «Евгений и Юлия». Выходом этого тупика становится для писателя заграничное путешествие, в ходе которого ему, как казалось, удалось избавиться от полонившей его разум мысли об обреченности на планете всего живого и неизбежной их гибели:
Всё исчезнет, что ни видишь,
Всё погибнет на земле;
Самый мир сей истребится,
Пеплом будет в некий день.
Путешествуя, Карамзин на какое-то время обретает душевное спокойствие и, вернувшись, пишет похвальное, по определению П.А. Орлова19, слово — «Фрол Силин, благодетельный человек» (1791). Примечательно, если стержнем повести «Евгений и Юлия» была трогательная любовь-влечение, любовь-страсть, обернувшаяся утратами и слезами, то теперь главным выступает человеколюбие, любовь христианская, любовь-служение, любовь во спасение, несущая людям радость и приносившая благополучие.
«Я, — говорит Карамзин, — хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина», потому что он «трудолюбивый поселянин, который всегда лучше других обработывал свою землю, всегда более других собирал хлеба и никогда не продавал всего, что собирал». Но больше потому, что в голодный год он раздал свой хлеб беднейшим из своей и других деревень, а когда на следующий год «Небо услышало мольбы бедных и благословила следующий год плодородием» и они хотели вернуть ему полученное, полагая, что он им дал хлеб в долг, Фрол отказался его брать, советуя излишки хлеба отдавать нуждающимся. Когда в его деревне сгорело четырнадцать дворов, он «послал на каждый двор по два рубля денег и по косе», а погорельцам из другой деревни предложил от себя «лишнюю лошадь», чтобы они продали ее для своих нужд, так как все деньги он отдал погорельцам своей деревни. Затем «на имя господина своего купил он двух девок, выпросил им отпускные, содержал их как дочерей своих и выдал замуж с хорошим приданым». Если бы был «храм, посвященный добрым из человечества, — замечает Карамзин, — и в сем храме надлежало бы соорудить памятник Фролу Силину»20.
Однако такое благостное, умиротворенное состояние было у Карамзина недолгим. Он понимает, что Фрол Силин «слишком сильно (да простится мне эта тавтология. — А. К.) прилепился» к «благодеятельности», а любое «слишком сильное прилепление», как правило, всегда оканчивается плохо. Но Карамзину тогда об этом даже не хотелось думать, и вопрос, чем обернулась или могла обернуться для самого Фрола его «благодеятельность», остается открытым.
Пройдет совсем немного времени, и писатель возвращается к убеждению, что «здесь счастье не живет среди людей». И появляется «Бедная Лиза» (1792).
Ее сюжет напоминает «сказку» неизвестного автора «Колин и Лиза». Судьбы их героинь схожи. И та и другая идет в город продавать цветы. И на ту и на другую первый покупатель производит неизгладимое впечатление. В одном случае это просто «господин» без имени, в другом — с именем. И та и другая Лиза сразу же влюбляется в своего первого покупателя. Затем чувство любви «очень сильно прилепляет» одну к безымянному «господину», другую — к Эрасту, что в конце концов и оканчивается смертью и той и другой. Одна, лишенная возможности видеться с предметом своей любви, «приходит в отчаяние… грустит, тоскует, плачет… сохнет и, наконец, умирает с печали». Другая, узнав об измене возлюбленного, который к тому же прогоняет ее, «бросается в воду».
Идеи всесословной ценности человеческой личности и социального неравенства», ставшие общим местом всех разговоров о «Бедной Лизе», не волновали ни Карамзина, ни ранее автора «Колина и Лизы». Но если безымянный автор причину «трагической развязки» видел в «развращенности нравов», что затронуло и деревню, «тишину и простоту сельскую», то для Карамзина первопричиной трагедии было не «социальное неравенство», о чем, как очевидном, пишут все исследователи его творчества, а забвение того, что
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- К 250-летию рождения Н.М. Карамзина
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Литературоведческий журнал №40 / 2017 предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
1
См.: Сочинения, письма и избранные переводы князя Антиоха Дмитриевича Кантемира. — СПб., 1867. — Т. 1. — С. 92, XXI–XXII.
11
См.: Курилов А.С. «Что есть поэт? Искусный лжец…» // Литературная Россия. — 2015. — № 36. От 16 октября. — С. 8–9.
14
Левшин В.А. Русские сказки, содержащие древнейшие повествования о славных богатырях, сказки народные и прочие, оставшиеся чрез пересказывание в памяти приключения. Ч. 1. — М., 1780. — С. 2.
