Журнал «Юность» №07/2021

Литературно-художественный журнал, 2021

«Юность» – советский, затем российский литературно-художественный иллюстрированный журнал для молодёжи. Выходит в Москве с 1955 года. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© С. Красаускас. 1962 г.

На 1-й странице обложки рисунок Александры Дудки «Тупик»

Поэзия

Ната Косякина

Родилась в 1994 году в Воронеже. Училась на факультете журналистики Воронежского государственного университета, переехала в Москву и окончила магистратуру на филфаке МГУ. Лауреат областных конкурсов «Стихоборье» и «Культпоход». Участник «Мандельштам-феста», Платоновского фестиваля искусств, призер регионального этапа Слэма с Андреем Родионовым. Постоянный гость новогоднего выпуска программы «Один» с Дмитрием Быковым на «Эхе Москвы».

«Пропащее мое детство…»

Пропащее мое детство

Без любви, в холоде.

Некуда было деться.

Жили в одной комнате.

Спали, держась за сердце.

Слушали треск на проводе.

Черти тонули в омуте.

Будто в стеклянном шаре,

Снег летел переменчивый —

Домик наш. Разрешали

Выйти мне поздно вечером.

Тихо под облаками!

Туз выпивал там меченый:

Всех прогонял — нечего! —

Голыми всех руками!

Грустное мое детство!

Синяя старая лавочка.

Мир из сырого теста.

Даже ты, моя мамочка,

Будто ненастоящая,

И у плиты стоящая,

Спрятала что-то в ящике —

Что-то вроде булавочки —

Мы не увидели, что это.

Мы притворялись незрячими.

Пропавшее мое детство

Найдено было в озере.

Тот, кто ему отец был, —

Он нас побил козырем.

Нас с тобой, двух семерок.

И маму стер карандашную.

Он снова придет в семь сорок,

И снова ты все отдашь ему,

Ведь ты моя не бандитка —

Ты сестра моя младшая.

Ты ходишь в моих ботинках

И ни о чем не спрашиваешь.

Мне кажется, это дико.

В нашем лесу так дико.

Не зря унесла нас льдинка

В мир до конца пропавших.

«Я старик. А старику плохо спится…»

«Я старик. А старику плохо спится», —

Говорит профессор. Рядом сидит девица.

Душа девицы никуда не годится,

Хотя пока еще она звенит.

Про них уже можно сказать заранее:

В конце один останется раненый,

Другой будет правым и с виду правильным.

Но пока девица достает «Зенит»

И говорит: «А давайте, папочка,

Сделаем с вами на память карточку».

И старик, подбирая тапочки,

Мнется и хохлится, как молодой.

С этого места осталась музыка,

Разлетевшись под крышку пузырька,

В щели стен, в душу деду и в мусорку

(карточку позже залили водой).

А старику до сих пор плохо спится.

Жизнь из его пузырьков клубится,

Но он не плачет по ней и не злится —

Он улыбается и что-то ждет.

И, видя его во сне, я думаю:

Будь умным — не будешь обижен дурой.

Будь добрым — и будешь спасен культурой.

А с прочим — не знаю. Как бог пошлет.

«Она не выживет без него…»

Она не выживет без него —

это было понятно сразу.

Когда она прижимала розы

к груди, когда, хороня его,

как рысь голодная, озиралась.

Когда ей в чашке казался сад,

но сад вишневый, а может, руки,

и вместо вишен глядят глаза?

Когда сказала, что к ней стучали,

когда петуньи ведром накрыла.

Когда на улице, во дворе,

она смотрела так безучастно

на пса их, спящего в конуре,

и думала, что это есть рисунок,

споткнулся ветер, лег на бугре.

Она не выживет без него —

это было понятно раньше,

когда спускались они вдвоем

мимо цветов своих к магазинам,

когда ругались, и улыбались,

и мясо жарили, и когда

они и в 70 танцевали.

Они танцоры — настолько, что

родить сумели одних танцоров.

В их школу танцев меня ввели,

когда мне 6 только что пробило.

Мне было все равно, и тогда

я их увидела, и впервые:

«Она не выживет без него», —

подумала.

За эту женскую полусмерть,

за это высохшее «не выжить»

я зацепилась, пока я шла,

я рукавом задержалась, дернулась:

и я не выживу без тебя.

Когда мы даже не сговорились,

я знала точно, что будешь ты,

а заберут — и тогда не выжить.

Мне эта мысль отравляет жизнь.

Я никому ее не открою.

«Не будем мы больше включать «Наутилус»…»

Не будем мы больше включать «Наутилус»

И ночью с соседкой спускаться к реке.

Прости нас, уборщик, что не получилось

Стать тем, кем болтали, забылось уж, кем.

Усталость, усталость, тупая усталость.

Кусалось и вот откусило кусок:

Прощай, моя радость! Что молодость — малость!

Я хмурюсь, как небо, на время в глазок.

Да просто не выйдет. Я девочка с чувством,

А что там за чувство — та сладкая боль.

Оно забродило, и больше не вкусно,

А больно и больно. Не буду, уволь!

Как раньше уборщика дядю из школы —

Меня — из живущих, а боль — из меня.

Ошиблась, король обязательно голый.

Так много читала, так мало поняв!

Я в мире иду с чемоданчиком злости

И парой слегка ошарашенных глаз.

Без ритма, с потерянным голосом, в гости

Никто не зовет — и спасибо как раз.

«Я часто вижу страшный сон…»

Я часто вижу страшный сон —

Кошмар из обозримой дали,

Где мы с тобой никем не стали.

Ни ты не стал,

Ни я не стала —

А вместе мы с тобой не стали —

С прекрасной силою двойной.

А если б только я одна?

Такого не было вопроса.

Все верное до боли просто.

Так надо было: на места

Мы встали, чтоб никем не стать.

Чтоб стать — никем.

Так все же — стали?

Там дальше — затирает свет

Темно-зеленый цвет детали.

Вот я лежу здесь — как влитая.

И ты лежишь здесь — как влитой.

И мы с тобой как под плитой.

У юности полет летальный:

Что началось с красивой тайны,

То обернулось пустотой.

Алексей Черников

Поэт. Родился в 2003 году в Архангельске. Публиковаться начал в 2021 году на порталах «Прочтение» и «Полутона», готовится публикация в журнале «Урал».

Не имеет даже школьного образования.

«В мясе большой воды не утаить прожилки…»

Посвящается Виктории Шабановой

В мясе большой воды не утаить прожилки,

Кто это тонет — ты ли, немой Господь?

Рыбы идут на дно — розовые опилки,

В черных кругах превозмогая плоть.

Топотом черных волн вдоль новгородских сказок,

Хвойных проказ, вылинявших лампад,

Господи! — ты красив. Пасынок и припасок

Запечатлел тебя. Воинство, водопад,

Синий, на букву «в», вышедший на разлуку

С мерой цветов — да в подпол иной воды,

Господи! — разреши музыку или муку,

Милый мой! — разреши сбыться такому звуку,

Чтобы и Китеж твой помнил мои следы.

«Тает белая ткань, не сказать трава…»

Тает белая ткань, не сказать трава, —

Это детство в моей руке.

Это я, переехавший со двора

В самом белом грузовике.

Переезд под самый Страстной Пяток.

Письма брошены под кровать.

Белый грузчик заплакал, и стол промок.

Новый дом умеет летать.

И в его окно голубой рукой

Снеговая стучит пыльца —

Русской вербой, одиннадцатой строкой

Воскрешающего столбца.

«Истончается черное кружево…»

Истончается черное кружево,

Извлекается ввысь по игле,

И пластинка, как будто простужена,

Все хрипит у меня на столе.

Вот и ангелы, будто простывшие,

Рот откроют — а слышится скрип, —

Не понявшие и не простившие

В водах памяти каменных рыб.

Будто сами разлуку не помните:

Воду ткать, стало быть, ремесло.

Распускается песня по комнате,

Отделяется тенью в стекло.

Помни, дева, две тени последние,

Слушай музыку, что на двоих, —

Это грустное кружево, тление,

Колебанье пустот ледяных.

Дюны памяти зыбки, но пройдены,

Без теней истончается дом.

…Жить без тайны, проститься без Родины

И молчать — без дорог, босиком.

«На фонарной желтоглазой стуже…»

На фонарной желтоглазой стуже

девочка плясала — как по нитке —

по струе подсолнечного света,

по лучистым палубам январским

Ноги-шпаги резали канаты

электрического озаренья.

По снеговью плавала девчонка,

словно обезьянка цирковая,

словно заводная тень, почти что

Эвридика, — девочка плясала

Эвридика — головокруженье —

приходи плясать на мой кораблик,

я тебе его давно готовлю:

смерти нет, а очи видят парус —

день рожденья безымянных истин,

день рожденья пушкинского снега.

«Прячет ночь за рукавом, как честный шулер…»

Прячет ночь за рукавом, как честный шулер,

Нашу речь: «Еще ты, кажется, не умер…» —

И в растворе немоты ее протух

Зачарованный осоловевший зуммер,

Безымянный телефонный полуслух.

А в ночи — черноречивой и несладкой,

Неуютной, как осенний рыбий жир, —

Жабьим жаром над младенческой кроваткой

Набухает коммунальный наш ампир.

Этой ночью не встречаются трамваи,

Но в дыхательной системе красных строк

Вырастают, как надежды бугорок,

Как большие голубые Гималаи —

Цифры ангела, последний номерок.

Погляди, мол, покрути пластинку диска,

Может, музыка завертится сама…

Нас помилует советская прописка.

Жди, мой ангел, телефонного письма.

И язык, забыв грамматику, заплачет,

Оплывет, как по апрелю полынья:

— Спи спокойно, Бог с тобой, мой красный мальчик,

Абрикосовая девочка моя!..