Журнал «Юность» №07/2021

Литературно-художественный журнал, 2021

«Юность» – советский, затем российский литературно-художественный иллюстрированный журнал для молодёжи. Выходит в Москве с 1955 года. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Проза

Юз Алешковский

Прозаик, поэт и сценарист, автор-исполнитель песен. С 1979 года живет в США. Лауреат Немецкой Пушкинской премии, присужденной по совокупности — «за творчество, создаваемое писателем с 50-х годов, сделавшее его одной из ведущих личностей русской литературы XX века». «Маленький тюремный роман» Юза Алешковского занял первое место в номинации «Крупная проза» «Русской премии».

Блин

Рассказ из «Книги новых последних слов»

На масленичном корпоративе старший художник «Газеты Наших Нравов» Григ Сундарев, устроив вопиюще пьяный скандал, вырвал изо рта взятого за горло главного редактора Недоволкова обе его вставные челюсти протезов и глумливо растоптал их собственными ногами.

* * *

Господин Ваша честь, а также, как толкуют в народе, кодла пристяжных, я заранее вас всех предупреждаю, клянусь всей своей кровопийственно безжалостной ипотекой, что, имея по Конституции полное на то право, целые сутки буду говорить, без отрыва от данного последнего слова, только максимум трижды правду, и не затыкайте, Ваша честь, лично мою так называемую пасть молотом судебного заседания.

Дважды не стоит и четырежды не надо фильтровать мой базар, иначе немедленно подниму на ноги моего личного тела всю эту вашу, тут я промолчу, оонщину вместе с прессухой наших журналюг, загулявших по буфету от того, что на них нету твердо несгибаемой руки вождя бывшей дружбы народов, увы, перешедшей в массу враждебных чувств и даже мнений.

Ну, это, как говорят победившие боксеры, хук с ними. Лично я уважаю всех двуногих, кроме чумовых и шизанутых на всю бестолковку. Пусть само-стоят, как хотят, где светит, но не греет, и, конечно, наоборот.

Я чего категорически не могу не сказать? Ведь наша корпорашка на хрена, спрашивается, собралась? Мы с чисто религиозной перестроечностью заявились погулять на Масленицу, а не просто выжирать стакан за стаканом, и опять же, наоборот, если затошнит от халявного энтузиазма. И когда пострадавший Недоволков, конь позорный, назюзюкавшись, стал то и дело вставлять в свои вонючие здравицы «блин», «блин», «блин». Да-да, реально вставлял через наиблагороднейшее из слов: «блин», «блин», «блин».

А ведь мог бы говорить, например, «бланк», «бланк», «бланк», включая сюда даже двойное ругательство, применял которое в своем злополучном хренознании сам Сталин, в натуре, на каждом шагу, то есть «блюхер», «блюхер», «блюхер», и все у нас было хорошо, — мы даже двигались, оказывается, к перестройке, епископ ее маму совсем, как, выходит дело, говорит Папа Ватикана.

Ну, тут я не стерпел, поднялся и крикнул, рванув из-за поляны, чтоб он заткнул свою гнойную пасть и не смел, паскуда, называть всякие несолидные существительные на букву Б «блинами», издавна святыми, Ваша честь, для верующего и неверующего русского человека — даже безбожно озвучивающего самые крутые многоэтажные матюки.

Какими уж мы родились, такими и откинем копыта либо в деревне, либо в городе и, конечно, за бугром, где наши матюки превращают в руссаков все национальности, от Совка свалившие, куда глаза глядят, и живут себе, не стесняются — от пуза матюкаются.

Но Недоволкин, штопаный гондон, продолжая набивать хавало святым для народа продуктом, можно сказать, Небесного Класса, возражает и даже доказывает.

«Ты, блин, знаешь, кто ты, блин, есть, и какого шершавого ты, блин, топчешь нашу, блин, землю, блин, вокруг себя, блин, босиком?»

Тут, виноват без вины, я уж не воздержался, вырвал у него из хавала оба протеза и растоптал их гневными своими конечностями ног, а Недоволков начал шепеляво меня обзывать, типа, шопляк, шукоедина, шукин шын, шикопрыга, Шталина нет на тебя и так далее, что заставило меня залепить его хавало паштетом из куриных пупков, а он поперхнулся, упал и, видите ли, задергал своими забугровыми полуботинками. Ну, а весь корпоратив хохотал, священные блины, само собою, уминая.

Тогда я вылил на Недоволкова пару бутылок ледяного пива, вбухал ему в горлянку полстакана виски, а он выразительно очухался, набил очередной блин красной икрой с горчицей, как-то прожевал его, вставил вдруг обе челюсти сначала в чью-то пасть, потом в свою, я ему помогал, ну и объявил, мол, леди и джентльмены, Грига Сундарев реально прав. Поэтому если кто-либо, включая меня и прочее начальство, упомянет священный «блин» вместо разных существительных на букву Б — чтоб меня ведьмы вымели метлами прямо в ад, — никаких вам ни премиальных, ни продуктовых, извините, благ, точней, наборов и прочих профсоюзных благоустройств. Спасибочки тебе, Грига, за дружеский подсказ. Всем отделам. Совместно с высшим руководством РПЦ поручаю завтра же начать общероссийскую дискуссию о ставшем, к сожалению, общепривычным, недопустимо оскорбляющем достоинство Святого Блина, позорном преступлении против родного Языка и самого мата, — его неотъемлемой исторической части. Без мата — а он для всех нас, адский наш род, не препохабная порнуха, — жисть у народа была бы без него и не жистью, а, возможно, пристанционным сортиром станции, но которой останавливаются лишь товарняки, которые туда-сюда возят дерьмо и больше ничего.

Упомяну уж в своем последнем слове еще об одной заразе. Ведь вы, Ваша честь, сами слышите на каждом шагу, как девушки, молодые люди, даже трансантисемиты, включая сюда детей обоих полов, то и дело орут, шипят и дерут глотки, то есть посылают друг друга и посылают, типа, «да пошел ты!», «да пошла ты!», «да пошли вы все!» — это в адрес нашей раненой, точней, родной Госдумы!

И ни одна из посылающих глоток и глоточек ханжески лицемерно не указывает, куда именно направиться посылаемому другому/другой и наоборот. Разве что несчастный незахороненный перевернется в склепе своем мавзолейном за те же бабки на другой бок и закартавит: «Шли бы все вы в пегвобытно пещегный коммунизм, догогие товагищи».

Кроме шуток, нагод, виноват, народ обязан точно указывать выбранное, от слова «брань», направление, к примеру, «да пошел ты в ЖПО», имея в виду женский половой орган, — вот тогда и придем, в общих чертах, к новому, понимаете, всенародному движению, незнамо куда и, главное, за что — вот что! Особенно если иметь в виду Научно-исследовательский институт проектирования будущего.

Пора, товарищи леди и джентльмены, а также Ваша честь, прекратить всенародно коллективное богохулие с помощью засланного к нам из-за бугра словечка «блин».

Потом все мы замечательно и вдумчиво дометали солнышки блинов, типа, догуляли Масленицу, но вдруг нагрянули поддатые менты, которых кто-то вызвал два часа назад. Меня захомутали, хотя главред настаивал на немедленном прекращении дела. Однако его твердо приструнили, мол, сие преступление совершено не против вас лично, а является недопустимой блевотой в лицо и без того достаточно захарканного Закона.

Как говорится, шизец подкрался незаметно, так что, хук с вами, осуждайте, но я и за решкой буду дергать РПЦ известно за что, так как трудящиеся священнослужители обязаны нагружать самую суровую анафему на почитателей отвратительного лицемерия, устно и письменно, в театре и в кино порочащего святейший символ животворящего солнца, — обожаемый всенародными нациями, великий русский Блин.

Сколько же можно суицидничать, Ваша честь, приплюсовав к вам лица заседающих ради присяги в адрес справедливости, на месте которой шершавый нынче вирус вырос? До конца света, что ли? И неужто все мы, блюхер буду, хронически охудели не только телом, но и душою?

2021 год

Юлия Казанова

Родилась в 1985 году. Живет в Москве. Окончила исторический факультет МГУ. Училась в Creative Writing School и школе прозы «Глагол». Автор рассказов из слов. Публиковалась на порталах «Идiотъ» и «Лиterraтура», в журнале «Юность». Лауреат конкурса «Еще раз о любви» журнала «Этажи». Создательница проекта #юbooks в инстаграме.

Кастинг

От его красного «Лаки страйка» я закашлялась, будто вестница ковида. Но продолжала курить. Второй раз затянулась аккуратно. Третий медленно. Четвертая затяжка была бы спокойной — если бы не вся эта ситуация. Так всегда. Пока сигарета только началась, можно ни о чем не думать, а как дело близится к фильтру… Надо было решать: расходимся или нет.

Он чувствовал это. Вдруг посмотрел на меня прямо и сказал:

— А один раз нам за арбузы вставили…

Нелепо хихикнул и даже блеснул глазами из-под козырька своей кепки, выцветшей и мятой, с краями, разошедшимися на нитки. Сам он тоже был какой-то поношенный, изломанный, скомканный. Как старый манекен, который выбросили из окна. На моем фоне он смотрелся дико. Называл нашу встречу кастингом. Ха-ха, видели бы меня сейчас мои друзья! И с арбузами — ну никак он не ассоциировался, если только с высохшей коркой на асфальте.

Поэтому я сказала: «Пойдем через парк. Расскажешь». Запустила окурок в сторону урны и спрыгнула с крыльца забегаловки, откуда мы только что вышли. Он последовал за мной своей неполной походкой. Правой шагнул нормально, потом левой коротко, приставил правую и начал все сначала. Рассказывал, как и ходил, сбивчиво. Но, по крайней мере, наконец рассказывал, а не только повторял фразочки про кастинг.

В его истории были детали, а я сразу на такое клюю. В голове включилась полифония. Я даже забыла, что собралась вызывать такси, — начала до-придумывать историю. Замелькали кадры. Далекое южное лето. Небо такого синего цвета, что от него кружится голова и куда-то проваливается сердце. На земле лениво загорают огромные сферы, снаружи полосатые, внутри красные в черную крапинку. Двое друзей простукивают ягоду за ягодой (у него вызывало какой-то дикий и детский восторг, что арбуз можно называть ягодой), наконец выбирают два арбуза, перепиливают стебли перочинным ножом, катят их до брошенных велосипедов, привязывают к багажникам. И несутся обратно, подпрыгивая на плитах бетонки, которая протянулась от горизонта к горизонту. В планах — ночная арбузная вечеринка.

Но вечеринка не удалась.

— Стуканула вторая группа, — он дергано затянулся, — до сих пор тошно на арбузы смотреть.

Он был из детдома в Ростовской области. И закончил рассказывать так, что стало понятно — после того случая цвета в его жизни потускнели. Надеюсь, его с другом хоть не избили за кражу, а то с чего бы ему хромать? Это я думала про себя, не спрашивала, и так получилось, что осталась. Все-таки человек в детдоме вырос, а я посидела в кафе полчаса, покурила и до свидания? Но и сказать было нечего. Кроме как «дай, что ли, еще сигарету». Вторую курила как будто и не бросила полгода назад. А ему было приятно — чувствовал, что хоть чем-то мне полезен.

Я прошу сухого вина, приносят не совсем сухое, зато со льдом. Я отпиваю, точнее, я запиваю мысль «боже-что-я-тут-делаю». Кепка к тени на лице не имеет никакого отношения. Она если только добавляет эффекта, но главное, что кожа у Димы какого-то покойнического, смугло-серого цвета, и под глазами серость берет полный верх. Это человек-тень.

Вы, конечно, спросите, где я откопала такого спутника? А откопала я его в тиндере одинокой и темной ночью. Взяла и поставила лайк, так устала от работающих исключительно для души, вечно ноющих, не готовых не то что к решительным, а вообще к действиям мальчиков, то ли друзей, то ли бойфрендов, от своего, что называется, круга. Ну, возможно, неудачное знакомство, думала я, но хотя бы истории-то можно послушать?

На фотографии он был в той же кепке, только тогда она была новее на несколько лет. Как и он сам. Я тогда подумала — да кто ж так фотографируется, под козырьком ничего не разобрать, какая-то тень на лице. А так, может, и ничего. Подписано «Дима, 33», в разделе о себе строки: «Жизнь — кастинг, горим и гаснем» и что-то там дальше. Договорились встретиться, место выбрал он.

И вот мы сидим в забегаловке у метро, как будто перенеслись в девяностые, — вход между ломбардом и аптекой, шатающийся столик на гнутых ножках, меню с пельменями и чебуреками. Я прошу сухого вина, приносят не совсем сухое, зато со льдом. Я отпиваю, точнее, я запиваю мысль «боже-что-я-тут-делаю». Кепка к тени на лице не имеет никакого отношения. Она если только добавляет эффекта, но главное, что кожа у Димы какого-то покойнического, смугло-серого цвета, и под глазами серость берет полный верх. Это человек-тень. У него черные джинсы, истертые до потери цвета, и куртка, какие носили, когда я училась в школе.

Человек-тень смотрит куда-то в сторону, но иногда взглядывает на меня, как на существо из другого мира. Мне неудобно, а он ковыряет картонку под своим пивом зубочисткой. Обычно я всегда найду что рассказать — я же коллекционирую истории, — но тут потерялась.

Наш разговор замирал, путался, спотыкался. Он вдруг предложил перекинуться «в картишки» и даже достал колоду с заломанными углами. Я отказалась, хотя неплохое было бы зрелище, если бы мы начали играть в подкидного.

Своего разговора у нас не было, и я решила послушать чужой.

— Думаешь, тоже тиндер? — Я кивнула на соседнюю пару.

Напротив сидели расплывшийся мужчина лет пятидесяти в светлом пиджаке на водолазку и потерянная женщина помоложе с черными бровями и розовой помадой. Я начала подслушивать, есть такой прием, когда совсем не о чем разговаривать. Это как пойти в кино.

Мужчина говорил с видом эксперта:

— У современной московской проститутки обычно три высших образования. Институт Натальи Нестеровой — его, кстати, закрыли потому, что стало слишком много шлюх, потом институт дизайна — это когда она разочаровалась и стала искать себя, ну и психологический факультет — как финальный аккорд, вишенка на торте.

Пара как раз выпивала под десерт из затуманенного холодом графина. Они чокнулись, и Дима обернулся на звук встретившегося стекла.

— Почему вы мне это рассказываете? У меня вообще нет высшего образования. — Его спутница как будто обиделась и опустила на стол измазанную розовым рюмку.

— У нормальных людей, у тебя, у меня, его и нет. — Мужчина в пиджаке снова выпил. — У меня вот неоконченное.

— Получается, я нормальный, — с каким-то почти удовольствием сказал Дима. — Плюс балл на кастинге. А потом мы ушли, и он не оставил чаевые.

* * *

Закурив вторую, я села на скамейку в парке. Листья уже вовсю летели вниз сквозь вечернюю полутьму. Арбузы арбузами, карты картами, но о каком кастинге он все время говорит? Я спросила, и он ответил.

— Есть такая песня, в ней все объяснено, — сделал паузу, — я слова написал.

Да, спросила я зря. Какая песня, какие слова, если он даже фразы собирал с трудом. Но он уже рылся в телефоне, и вдруг тот заиграл — про королей спальных кварталов, палево, мутки:

Никто не знает, кому как карта ляжет.

Платим дважды, однажды не заметив лажи.

Даже сажей можно нарисовать счастье.

Жизнь — кастинг, горим и гаснем.

Строки из его профиля. Телефон пел, а Дима держал его на ладони, как что-то умилительное, вроде котенка, и улыбался.

Когда песня кончилась, он сказал, что подарил этот «рэпчик» Баете. Он вдруг заговорил складно. Рассказал, как переехал в Москву, бродил под эстакадами, мимо столбов и заборов, гигантский город предлагал ему «деньги», «регистрацию», «шаурму», «кредит». И из этих слов он складывал рифмы. Сначала я ничего не понимала. А потом вдруг поняла — ну да, конечно, это же только его фантазии, он рассказывает много раз отрепетированную историю, в которую, возможно, верит.

Козырек его кепки приподнялся. Свет фонарей, вывесок, окон, фар — весь какой был на вечерней улице — добрался до Диминого лица, до его глаз, в них подпрыгивали дикие выдумки. Тень отступила. Вот он в чужом северном городе, в своих мечтах друг Баеты и повелитель рифм, ходит на свидания… А потом он полетел под откос. Рассказывал, что его квартиру отобрали черные риелторы, что он совсем один, что встречу с Баетой он, может, выдумал, а, может, и нет, что он вернется в Ростов, снимет ночью колеса с «жигулей» тетки… У него сбивалось дыхание.

Очень кстати начался дождь, и я сказала: «Мне пора». Он как-то сразу замолчал и поник, но принял это покорно. Покурили. Я вызвала такси, а он спросил: «Можно я тебя обниму?» Я кивнула. Дима обнял, почти не касаясь. Потом полез в карман и дал еще две сигареты на ночь. Идти к такси надо было, не оглядываясь, как будто ничего не случилось.

Александр Никитин

Родился в 1990 году в Ленинграде. Учился на философском факультете РГПУ имени Герцена, бросил, затем зарабатывал на жизнь случайным неквалифицированным трудом — курьером, грузчиком, строителем. В амплуа бармена подвизался на круизном корабле, далее на острове Шпицберген и в Исландии. Публиковался в интернет-журналах, в частности knife.media и le courrier de russie. В настоящий момент живет и работает в Санкт-Петербурге.

Когда умолкнут все песни

— Эй, Билл…

— Нет, Билл — это ты, а я Джо! Совсем мозги спеклись, старик?

Солнце недвижно висело в зените — безучастное, как заскучавший на посту часовой. Прижав ухо к растрескавшейся земле, Билл поморщился и вскинул руку в недвусмысленном «Не будешь ли ты так любезен заткнуться хоть на минутку, малец?», затем рывком поднялся, шляпой отряхнул колени от пыли и, утерев пот со лба рукавом, водрузил ее на место.

— Туда. — Он махнул в направлении терракотовых скал по ту сторону каньона.

— Тебе-то почем знать? — Привалившись к тому, что осталось от повозки, Джо с самым независимым видом изучал карту.

Билл ухмыльнулся одним уголком тонкого рта: слегка раскосые, его глаза сощурились, и отголоском индейской крови в этом взгляде мелькнула характерная надменность. Он принялся молча распрягать лошадь.

— Какого черта ты делаешь? — встрепенулся Джо.

— А на что это, по-твоему, похоже? — Билл отцепил седло и закинул его на плечо. — Поезд будет там к вечеру, малец, и если только ты не хочешь провести здесь веселую ночку в компании своих новых друзей, нам лучше пошевеливаться.

Носком сапога он поддел коровий череп; из пустой глазницы показалась змея.

— Ты отлично нам послужила, девочка. — Билл хлопнул лошадь по крупу и решительно зашагал в сторону ущелья.

* * *

Позвякивая при каждом шаге случайным, неведомым содержимым карманов и вообще всем своим, от шпор до самой шляпы, многослойным облачением, Джо нагнал его уже у подвесного моста. Запыхавшись, он остановился на краю и долгим взглядом проводил отправленный вниз плевок, затем поднял глаза на широкую спину своего спутника, невозмутимо продвигавшегося вперед — точно прогуливавшегося по знакомой улочке.

— Разговариваешь с лошадьми, старик? — Джо опасливо ступил на первую дощечку, словно пробуя воду, и поежился: посреди зноя со дна неприятно веяло холодом.

— Обычно мы понимаем друг друга без слов, — откликнулся Билл не оборачиваясь. — Тебе бы тоже не помешало иногда обращать внимание на…

— На что? — перебил его Джо, стараясь не смотреть вниз и на ощупь шаря ногой в поисках следующей ступеньки. — На эту чертову сплошную колдобину, которую здесь называют дорогой?

Билл молча шагал вперед, заложив одну руку за спину, а другой придерживая седло на плече, будто вовсе не замечая разинувшейся под ними пропасти.

— Да и потом, — не унимался Джо, еле переставляя ватные ноги, — откуда мне было знать, что эта старая кляча вдруг так понесет? И вообще, на кой черт было ее там оставлять?

— Черт побери, сынок! — Билл резко развернулся и пошел на него, так что весь мост заходил ходуном. — Толстая Леди катила бы для нас эту повозку до самого Орегона и еще дальше, если бы кое-кто не решил покрасоваться с поводьями!

Вцепившись в канатные поручни и загнанно озираясь, Джо беспомощно болтался вместе с мостом вверх-вниз, в такт шагам Билла.

— Теперь скажи мне, — продолжал тот, угрожающе надвигаясь, — скажи, смогла бы она переправиться здесь? Или, может, нам нужно было тащиться с ней в обход, спешившись без повозки, которая по твоей милости разлетелась в щепки на пол-Аризоны, а? Скажи, как по-твоему?

Джо попятился, оступился — раздался короткий сухой треск, и его левая нога по колено ушла в зазор на месте перекладины. Весь сжавшись, замерев сердцем, он не мигая следил за полетом этой жалкой деревяшки, с безвольным вращением удалявшейся навстречу темной пустоте, когда крепкая рука сжала его плечо и потянула вверх.

— Ладно, малец. — Билл поправил ему шляпу и одернул плащ. — Такое случается даже с лучшими из нас!

И оба расхохотались.

* * *

Обездвиженный раскаленным безветрием, скудный пейзаж вокруг походил на затертый ферротип, и только у самого горизонта зыбко подрагивали в далеком мареве не то горы, не то облака. Джо потерял счет времени — он уже не мог с уверенностью сказать, как долго пинает этот булыжник, а беспощадное солнце будто и вовсе не собиралось подвинуться даже на дюйм.

Едва Билл остановился у подножия отвесной скалы, Джо с готовностью повалился в ее благословенной тени.

— Привал, — запоздало объявил Билл, скидывая седло с плеча.

Усевшись прямо в белесой дорожной пыли, Джо достал из-за пазухи флягу, жадно отхлебнул и поперхнулся.

— Чтоб его, да это кипяток! Чертово пекло, все испоганит. — Он протянул флягу Биллу и откинулся назад. — Кажется, я себе все кишки ошпарил.

— Крепкое пойло, — кивнул тот, сделав глоток, и продолжил копаться в подседельной сумке.

— Как думаешь, водится у них там имбирный эль? — Джо растянулся во весь рост, заложив руки под голову, и мечтательно сглотнул. — Ледяной имбирный эль, шипучий, с долькой лайма или лимона в запотевшем стакане — да, сэр, вылакаю его весь в первом же салуне, буду пить, пока из ушей не польется, ну разве что тебе оставлю стаканчик-другой, старик, если будешь себя хорошо вести. Эй!

Он недовольно выглянул из-под надвинутой на глаза шляпы — Билл запустил в него узелком галет. Джо приподнялся на локте, собираясь сказать что-то еще, но в животе у него настойчиво заурчало, и он набросился на нехитрый провиант с протяжным мычанием: галеты оказались куда съедобней, чем выглядели, и даже почти не отдавали картоном.

— Правду говорят, голод — лучшая приправа, — усмехнулся Билл, глядя, как он уплетает его угощение.

— Я бы не отказался и от кетчупа, — съязвил Джо сквозь набитый рот.

— Чего нет, того нет. Бьюсь об заклад, на вкус и так не хуже домашнего мясного рулета твоей мамаши!

— Мой дом, — Джо слегка стянул сапоги, — там, где я брошу свою шляпу!

Билл шутливо вскинул бровь:

— Вот как?

— Да, сэр, — продолжал Джо, пожевывая соломинку. — Чего ради сидеть на заднице, когда весь мир перед тобой, когда новые рубежи манят вперед, прочь от убогой оседлой жизни, и дальше, в неизведанные прежде места? Такая наша доля, всегда в пути!

— Обожди, малец. Разъясни-ка мне только одну вещь: как это ты всегда в пути, если повсюду твой дом?

Джо замялся. Билл пристроился рядом, опершись на седло.

— Я тебе вот что скажу, сынок. — Он отвернулся, всматриваясь вдаль. — Ежели кто заявляет, что его дом — весь мир, так тот и есть самый бездомный из всех, и не потому даже, что у него дома нет, а потому просто, что ему вообще невдомек, что это такое. А значит, и в путешествиях бедняга смыслит не больше, чем я — в шахматах.

— Да уж, — буркнул Джо, — то ли дело какой-нибудь старый пердун в кресле-качалке на крыльце своего ранчо, вот он-то настоящий первооткрыватель.

— А то как же! Каждый раз, когда он едет в город или просто выводит скотину за свой забор, он отправляется в такое великое странствие, какое нам и не снилось. Только на хоженой тропке всякий раз заметишь что-то новое — лужицу, камень, лист. Ненайденная дверь отворится тому, кто прежде истопчет все вокруг, и нужно немало мужества, чтобы вскарабкаться на эдакое крылечко. Это и есть тайная мудрость кресла-качалки: когда все вокруг свято, каждый шаг становится паломничеством. А покуда теряешь время зазря и колесишь с места на место, все они сливаются в одно, и никакое это уже не путешествие, а так — несколько пройденных миль.

Джо фыркнул:

— Паршивый же из тебя Колумб, старик! Будь твоя воля, торчали б мы все до сих пор по ту сторону океана, ища обетованную землю Америки у себя на заднем дворе.

— Позволь тебе напомнить, — парировал Билл, — совсем не Америку он искал, а только короткий путь к кое-чему давно знакомому. Но, даже добравшись, не сумел отличить одно от другого и так никогда и не понял своего же открытия. Смекаешь?

Но Джо уже не слушал его. Запустив одну руку в карман жилета, другой он вслепую тронул плечо своего спутника и кивком указал на чахлые кусты в нескольких ярдах впереди. Колючие ветки шевельнулись — не сводя с них глаз, Джо в одно мгновение оказался на ногах.

— Ну да, — скучающе отозвался Билл, вставая, — я заметил его еще у самого каньона. А теперь опусти пистолет, Джо.

Задрав подбородок, Джо целился из компактного «айвер-джонсона» ровно промеж внимательных желтых глаз койота.

— Да ну? — Джо взвел курок и облизнул пересохшие губы. — С чего бы это, Билл?

— Плохая примета. — Билл нахмурился. — Это очень плохая примета.

— Опять твои чертовы суеверия, старик? Эти россказни мне уже поперек глотки!

Стоячий воздух едва ощутимо колыхнулся, и мимо, будто само по себе, прокатилось перекати-поле. Джо тряхнул головой.

— Погоди, как ты сказал? С самого каньона? — Он метнул в Билла негодующий взгляд. — То есть этот сукин сын тащится за нами всю дорогу?

— Ага. — Билл пожал плечами. — Или, если угодно, сопровождает.

— Это он тебе сам рассказал? — закатил глаза Джо.

— У всего есть голос, коль прислушаться хорошенько, малец.

— Ну так я весь внимание! Что же еще он говорит?

Билл покосился на койота — животное, казалось, потеряло к происходящему всякий интерес и сидело теперь, подставив остроносую мордочку солнцу и жмурясь от яркого света.

— Он спрашивает… — Билл перевел взгляд назад к Джо, — он спрашивает: «На кой юнцу эта пукалка?»

— Эта-то? — Джо повертел револьвер в руке и, потрясая им, с оттяжкой прогорланил: — Чтоб ограбить поезд, конечно, вот на кой!

Койот вдруг залился коротким лаем, широко разевая клыкастую пасть. Рыча и повизгивая, он еще несколько раз суетливо крутанулся на месте за собственным хвостом, потом уселся в им же поднятом облачке пыли и яростно зачесался. Джо вопросительно обернулся на Билла:

— И как, на хрен, это понимать?

— Ты ему понравился, — ухмыльнулся Билл. — Говорит, ты смешной.

* * *

По мере того как они продвигались глубже в прерию, Джо все ленивее отмахивался от поджарой фигурки койота, упрямой тенью следовавшего теперь за ними чуть в стороне.

— Чего увязался? Брысь! — ворчал он, когда тот подбирался слишком близко, но украдкой беспокойно оглядывался по сторонам, если надолго терял его из виду в сухих зарослях чертополоха.

— Так просто ты теперь от него не отделаешься, — пояснил Билл, на ходу выжимая взмокший от пота шейный платок. — Он говорит, что избрал юного Колумба своим хозяином.

— Юного Ко… Ты что же, подслушивал? — Джо возмущенно оглянулся на койота, но, быстро опомнившись, потер виски и добавил: — Нет, серьезно, что прикажешь делать с этой псиной?

— Привыкай, малец! Он поклялся охранять тебя и твой дом.

— Сколько еще повторять: вот это, — обмахиваясь шляпой, Джо сжал ее в руке, — это и есть мой дом! Из кустов снова послышался знакомый гогочущий лай.

— Надень шляпу, пока солнечный удар не схлопотал, — сказал Билл строго. — Не о том доме толкует твой дружок. Он интересуется, куда хозяин намерен девать награбленное, уж не в ту же ли тляну?

— Набью им твое чучелко, — огрызнулся Джо. — Есть идеи получше?

Громоздившееся вдалеке нечто, принятое им сперва за горную гряду, теперь стремительно приближалось. Вздымаясь до самого неба и сметая все на своем пути, необъятная масса песка и пыли сплошным валом ползла прямо на них.

— Говорит, знает пару укромных пещер в горах неподалеку отсюда, — доложил Билл. — «Но твой дом, хозяин — это твоя память».

На этих словах койот вывалился из бурьяна, чтобы пометить корягу на обочине, после чего обвел их обоих пристальным взглядом, потянул воздух носом и шумно чихнул.

— Будь здоров, — машинально бросил Джо, и вдруг вся скопившаяся усталость разом навалилась на него. Солнце намертво застряло на прежнем месте и, будто длящаяся магниевая вспышка, выжигало и делало все под собой как бы плоским. Джо отставал, еле ворочая ногами, — блеклая сепия непроходимого пространства обволакивала их тугой пеленой, каждый шаг через которую давался все тяжелее. Когда Билл окликнул его, он был уже по пояс в зыбучем песке.

— Спокойно, парень, — Билл размотал лассо. — Такое случается даже с лучшими из нас! Не суетись только, сейчас мы тебя вытащим.

— Отличный, на хрен, совет, Билл. — Джо барахтался в вязкой жиже. — Просто замечательный! Да ты не торопись, я чудесно провожу здесь время. Койот без продыху скакал вокруг, тявкая и срываясь на вой, но вдруг замолк, насторожил большие уши и, поскуливая, стал пятиться назад.

— О, да ради всего святого, уймешься ты, или… — взмолился было Джо, но, подняв взгляд, резко похолодел. — Чтоб меня…

Громоздившееся вдалеке нечто, принятое им сперва за горную гряду, теперь стремительно приближалось. Вздымаясь до самого неба и сметая все на своем пути, необъятная масса песка и пыли сплошным валом ползла прямо на них.

— Брось меня, — тихо выдохнул Джо и повторил, уже тверже: — Бросай меня, старик, и спасайся сам!

Лассо взвилось вверх затейливой виньеткой и обхватило его за талию.

— Черта с два, малец. — Билл с силой потянул на себя, упираясь в крупный валун. — Не дождешься! Веревка заскрипела от натуги, но Джо не тронулся и на четверть дюйма.

— Старый дурак! — взревел он. — Что толку, если мы оба здесь сгинем?

— Никто не сгинет сегодня, — отрезал Билл. — Нам ведь еще на поезд надо успеть, не забыл?

— Есть немного. — Джо скривился в горькой усмешке. — Моя память пещера, или как там?

— Твоя память — твой дом, — пыхтя и отдуваясь, поправил Билл.

Он нашел глазами койота. Топорща косматый подшерсток и скалясь, тот поминутно заходился лаем, будто силясь отпугнуть бурю.

— Он говорит, — Билл поднял бандану по самые глаза, защищаясь от поднявшейся в воздух пыли, и покрепче перехватил веревку, — он говорит: «Как твоя матутка не выбирает специального дня, чтоб запастись нужными в хозяйстве мелочами, а просто завсегда имеет в виду домашние хлопоты, и потому в разгар лета не пройдет мимо приглянувшегося рождественского подсвечника, и прихватит заодно моток ниток впрок, если пряжа добротная, и сверток твоих любимых леденцов в придачу, даже когда ты так далеко…» Казалось, сам горизонт встал на дыбы: туча подступила вплотную, и в ней стали различимы отдельные завихрения — схлестываясь друг с другом, клубясь, они бурлили и перекатывались уже совсем рядом, неся за собой прелый запах дегтя, сена, сырого войлока и кирпича. У Джо закружилась голова.

— Ты был отличным напарником, старик, — еле простонал он.

Не обращая внимания на его протесты, Билл продолжал вещать, перекрикивая налетевший ветер:

— «…Так и тебе следует быть начеку, чтоб ухватить навсегда этот день, и этот воздух, и все, что им дышит: из далекого птичьего крика, из запаха едва погасшей свечи, из еще нераспечатанного письма, из рыбьего взгляда случайного прохожего, из мороси и из изморози, и из ее волоса, из эха под мостом, из полуслова о том о сем, из блика в чужом окне и из виденного только во сне, из дверных звонков, из оторванных пуговиц, из опустевшей скамейки и водостока, из ветра — ты сложишь такой дом, в котором твой драгоценный паровоз уместится хоть весь целиком вместе со всем его золотом, красотками, кочегарами, дымом из трубы…»

Мощный шквал ударил свинцовой волной, и разом ощутимо стемнело.

* * *

Осязаемо-густая, безбрежная темнота мерно покачивалась, и обмякшее тело Джо дрейфовало в ней, то совсем растворяясь, то выныривая будто заново обретенной пяткой или локтем, и, кратко вздрогнув, окуналось обратно в сладкое забытье. Приглушенные звуки долетали как бы издалека и с запозданием наслаивались друг на друга под ровный метроном знакомых шагов, но и тот вскоре затерялся в общем топоте, скрежете, шипении и растущем монотонном стуке. Протяжный гул становился все ближе, а совсем рядом ему вторил хнычущий голосок: ммм-мам-ма-ма-мм…

–…М-мм, — перебил малец самого себя, выпрямляясь на грубой деревянной скамье, и смутился: с сиденья напротив на него пялился какой-то франт в цилиндре и клетчатом костюме.

В неверном свете мерцавших под потолком ламп вагон был полон дикого вида охотников и чумазых фермерских жен, сидевших верхом на своих тюках и уткнувших угрюмые обветренные лица в мохнатые воротники засаленных дубленых полушубков. Со всех щелей отчаянно сквозило, и печные патрубки под сиденьем напрасно тужились душным маслянистым жаром, не справляясь даже с грязной слякотью на полу. Зажатый в тесном углу у самого окна, малец зевнул, неловко потягивая затекшие конечности, и облачко пара из его рта растопило в заиндевевшем стекле крошечную неясную проталину. Сквозь нее в мельтешении бури проступили из мрака смутные очертания железнодорожного откоса и нескончаемая эстафета телеграфных столбов, кое-где завалившихся в сторону мглистой чащи и оплетенных уродливыми гнездами провисших меж них проводов.

Малец потер слипавшиеся глаза — цилиндр его соседа сменился потасканной шапкой-ушанкой; свет моргал, где-то клацала поломанная форточка, из тамбура несло табаком — его двери хлопнули за спиной молодого бродяги с гитарой. Тронув струны, он затянул неожиданно чистым голосом:

Когда-а умо-олкнут все пе-есни,

Кото-орых я не-е зна-аю…

Он двинулся меж рядов скрипучих скамеек, и пассажиры подбирали перед ним облезлые енотовые хвосты, свисавшие с их разномастных головных уборов. С противоположного конца вагона ему навстречу протискивалась дородная лоточница с баулом наперевес:

— Пирожки с капу-устой, сосиски в тесте! — Они разминулись в узком проходе. — Сникерс! Марс!

…В те-ерпком во-о-оздухе вскри-икнет

После-едний мой бума-ажный парохо-од.

* * *

Будто изрешеченное пулями всех калибров, небо было усыпано звездами, каждая из которых манила к себе невыразимым величием бескрайнего пространства — причем манила не кого-нибудь, а его лично. Но чем дольше малец таращился вверх, тем сложнее было оторвать взгляд, и тем дальше он проваливался в это тягучее наваждение: как вышло, что он — это именно он, а не кто бы то ни было еще, будь то босоногий китайский рыбак, его собственный двоюродный брат или толстая тетя из церковной лавки, — словом, буквально любая живая душа? Он не мог отделаться от этой мысли, но едва ему казалось, что он сумел приблизиться к ее сути, как она снова ускользала, — так и звезды отдалялись от него каждый раз, когда он силился повнимательнее рассмотреть любую из них. Утопая в их далеком сиянии, он цеплялся за обрывки фраз, доносившихся спереди, всего в паре шагов, но заслоненных странным звуком, будто кто-то разминал в руке горсть кукурузного крахмала.

–…А я-то, понимаешь, с самого вечера туда-сюда по платформе, туда-сюда, высматриваю вас, значит, прислушиваюсь, не едет ли что, это самое, ну, туда-сюда…

В вышине быстрым росчерком сверкнула падающая звезда, потом другая, и не успел малец удивиться, как вся их россыпь стала медленно наплывать — или его самого несло через них, а из непроглядной сажи вверху проявлялись и летели ему навстречу все новые искры тускло-белого пламени. У него перехватило дыхание — он зажмурился и вдруг почуял на лбу легкое прикосновение чего-то холодного и влажного. С опаской разлепив глаза, часто моргая, он чуть приподнялся, высунул язык и поймал им крупную снежинку.

— Опять валит, туда-сюда! Ну, Маринка, привезли вы погоду. А, ты поглядь — никак очухался наш сонный тетерев?

Голос принадлежал сухопарому немолодому индейцу в драной ватной фуфайке — глубоко проваливаясь в сугробы, он тянул за собой санки, в которых, недоверчиво выглядывая поверх пары набитых сумок, катился малец.

— Ну, чего насупился, как не свой? Ай не узнал, туда-сюда? Забыл уже, как прошлой зимой на дальнем озере карасиков из лунки таскали с тобой? Малец сонно осматривался по сторонам, свесившись с саней набок. Обогнав их со спины, мама наклонилась стряхнуть снег ему с капюшона и полушепотом пристыдила:

— Как не совестно, проснулся — вставай! Экий барин, свои ноги есть, чего это дядюшка тебя тащить должен?

Индеец оглянулся, ощерив беззубый рот:

— Да пущай его катится, разве жалко, туда-сюда! Вот как буду старый — тогда уж он и сам меня покатает. Покатаешь дядю Алика, а, молодой человек? — с деланой серьезностью поинтересовался он и отпустил санки, подтолкнув их с освещенного редкими сельскими фонарями пригорка. — А мы извелись тут уже, расписание проверили раз пятьдесят, тетушка вся на ушах, туда-сюда, погнала меня на станцию звонить — а там говорят, мол, отменили вашу пересадку и самих вас след простыл. Вот те на, понимаешь, уж не знали, что и думать, туда-сюда.

— Ну так здесь и думать нечего, не буду же я с ребенком сидеть там среди этой алкашни станционной весь вечер. — Вскинув подбородок, она шагала как городская, не смотря под ноги, но на удивление ловко переставляла их в снегу по колено. — Разузнала в справочном, мне ясно сказали: никаких электричек раньше десяти. Заняла местечко, багаж оставила в буфете, и отправились с ним в экспедицию по Малой Вишере.

— Поди замерзли, туда-сюда? — Индеец помог мальцу вызволить санки из кювета у чьего-то штакетника. — Ничего, сейчас щами теткиными напитаетесь, а я пока баньку справлю, туда-сюда, глядишь, и отогреетесь.

— Разбалуешь, дядюшка! Хотя твоя правда, почти три часа в потемках там круги наматывали, как тут не подмерзнуть. Хорошо еще, термос чаю горячего был с собой и бутербродов с котлетами догадалась нарезать из дома. Под конец только этот пионер набрел на яму какую-то, снегом запорошенную, завалился — так насилу вытащила, и сразу же еще самая метель налетела. Но там уже состав подали — кое-как впихнулись, добрались, и то ладно.

* * *

Внутри вигвама было жарко натоплено.

— Вымахал-то как, — заохала седая хозяйка, развешивая их отсыревшую одежду над печкой, в которой среди догоравших головешек томилась внушительных размеров закоптелая кастрюля. — Скоро дедовы портки в пору будут! Марин, посмотри ему переодеться во что, я там Денискиных вещей положила в комнате.

За покрытыми морозным узором двойными стеклами окон завывала вьюга — с той стороны они были чуть не до середины завалены снегом, из-за чего снаружи дом выглядел совершенной землянкой. В действительности же это был добротный деревянный сруб; бревенчатые стены небольшой кухоньки были увешаны целыми полками всех вообразимых припасов до самого потолка, под которым сушились еще косички лука и гирлянды грибов. Малец нерешительно мялся на пороге, разглядывая дырку в носке.

— Ну-ка тепло не выпускай мне, прикрой дверь-то, — командовала женщина. — И портянки свои тоже снимай, пускай сохнут.

— Прости, тетушка, он у нас часто в облаках витает. — Мама вернулась с парой потертых «левайс» в руках и, затворив дверь, пригладила взъерошенные волосы мальца. — Голова с крылышками, так и норовит улететь, хоть за веревочку привязывай.

— Ахти тошно, ноги-то у него какие красные! Не дай бог отморозил, надо растереть хоть. — Тетушка запустила руку в простенок за буфетом. — Где-то тут у меня была заначка.

Старый индеец высунулся из-за двери и поманил мальца.

— А такое не забыл? — Он протянул ему сложенную шахматную доску. — Помнишь еще, как ферзь ходит, туда-сюда?

— Ну кто там опять дверьми хлопает, — негодовала тетушка. — Алик, ты? Чего доцарапался со своими шахматами, дай в себя прийти ребенку, вишь — все ноги обморозил. — Она вдруг прищурилась: — А не ты ли, дьявол, бутылку свистнул?

— Какую-такую бутылку? — испуганно переспросил индеец, прячась за дверью. — Не видел я никакой бутылки, я в твой буфет вообще не лазил, туда-сюда.

— Ах ты, окаянный. — Она всплеснула руками — Что ты там про баню говорил? Шуруй топи, хоть там отогреются, раз кое-кто всю брагу выпил.

— Эх, ни туда ни сюда, — донеслось уже из-за двери. Тетушка разлила суп по тарелкам и, пользуясь возможностью выговориться, причитала дальше.

— Куда только ни спрячу, везде находит! Не знаю, что с ним делать, на прошлой неделе вот, огрела его уже. — Она показала вмятину на дне алюминиевого тазика, в котором полоскала посуду. — Так он грохнулся на пол и знай лежит. Думаю, все, добила грешного — ну, поплакала, да засобиралась уже сдаваться идти, из прихожей только оглянулась последний раз, а он сидит как ни в чем не бывало на этом самом месте и гриб пьет, потешается надо мной. Будете, кстати?

Не дожидаясь ответа, она нацедила стакан мутно-коричневой жидкости из прихваченной марлей трехлитровой банки, на поверхности которой покачивалось слоистое нечто, и поставила его перед мальцом. Покончив с супом, тот кормил шахматного коня хлебными крошками со стола и с ужасом уставился на это угощение, когда услышал заговорщицкий шепот нагнувшейся к нему мамы.

— Индейское зелье! — Она сделала глоток. — Да не дрейфь, почти как твой имбирный эль.

Тетушка слила в ту же в банку старую заварку из чайника и водрузила ее обратно на полку.

— Но я же не таким его встретила, — продолжала она. — По молодости-то он идейный был, на ком-стройку поехал вовсе непьющим, а там ему быстро внушение сделали, что, дескать, с таким именем в Союзе ловить нечего. Ну как можно было тогда сына Адольфом назвать? Ай, ладно. Расскажи лучше, как это вас угораздило? Так на узловой и застряли?

— Ну, — мама подмигнула мальцу, — такое случается даже с лучшими из нас!

Начав по новой историю про электрички и снежную бурю, она покопалась в сумке и вручила ему печенье в ярко-синей обертке. У мальца вспыхнули глаза: в рекламе такое не влезало в рот ковбою, а слоган гласил: «Придется улыбнуться до ушей, чтоб съесть “вагон вилс”». Чтобы проверить это, предполагалось есть печенье целиком, но тогда бы от него быстро ничего не осталось.

Толстый рыжий кот вальяжно спустился с печи; путаясь в подвернутых джинсах, малец бросился за ним прямиком в комнату. В ее глубине светился, сбиваясь помехами, пузатый телевизор, и, тут же забыв про кота, малец завороженно побрел к нему. Вскарабкавшись на кресло-качалку, он достал из кармана вязаной жилетки потрепанного плюшевого койота из «Веселых мелодий».

На экране двое мужчин переговаривались гнусавыми голосами, верхом на паре гнедых неторопливо скача вдоль ручья по дну ущелья.

–…Каждый раз смотрю на эти места как впервые, и каждый раз говорю себе одно и то же — только идиот сюда возвращается, — задумчиво протянул первый и махнул рукой кому-то впереди.

— О чем теперь думаешь? — пошевелил усами его спутник.

— О Боливии.

— Что еще за Боливия?..

Синий фантик с изображением несущейся во весь опор лошади, запряженной в дилижанс, упал на пол.

Анна Линская

Родилась в 1992 году в Москве. Сейчас занимается маркетингом, ведет подкаст о технологиях. Преподает базовый писательский курс в Creative Writing School. Студентка магистратуры НИУ ВШЭ «Литературное мастерство».

Одни авторы словно бы пишут маслом, густо и сочно, Анна Линская пишет акварелью, виртуозно владея искусством недоговоря, намека, тихой, словно сквозь пелену, улыбки читателю.

Однако вот этой легкой поступью Анна Линская заходит в самые потаенные подземелья подсознания и в итоге так же спокойно и невесомо касается самых важных вопросов. Они и оказываются в центре ее нежного и горького рассказа «Лучшие годы»: одиночество, смерть и любовь, ее возможности и ограничения.

Майя Кучерская

Лучшие годы

Роды видео. Это мой последний запрос в гугле. Я гуглю нашу жизнь. Я гуглю: роды. Включаю запись в середине и тут же выключаю. Я гуглю: с какого возраста брать детей в поход. Я гуглю: горящие туры на новый год цена. Я гуглю: самый долгий брак. Я гуглю: смерть в один день реальные истории. Я гуглю: жизнь после смерти доказательства.

* * *

Весной мы оказались в одном лагере рядом с озером Почувадло. Она смеялась, когда слышала это слово: как повидло на хлеб намазывать. Мне дали младшую группу, злую, бойкую, полную крикливых мальчишек. Все было еще серым. По утрам стоял туман, морось оседала на одежде, подвально пахло сыростью. Дети носили свитера и ветровки, а ночью накрывались старыми тяжелыми одеялами. Когда редкое солнце выглядывало сквозь прорехи в небе, все замирали, поднимали зеленоватые, зимние лица к небу и жмурились.

Не знаю, что именно она делала в лагере. Может, учила хилых девочек плести макраме. Вот ее взгляд, случайно брошенный на меня, — он сейчас у меня в голове, могу вытащить и положить на стол. Вот ее взгляд.

У каждой девочки по тонкой косичке на спине, сидят лицом к стене, на которой скотчем прилеплены толстые разноцветные нитки, будто хотят себе хвостики сплести, — чем серее девочка, тем разноцветнее нитки. Она и сама только-только выросла из такой девочки. Выросла взглядом — через мутное стекло посмотрела на меня, как солнце с бесцветного неба.

Этого не было, конечно. Это я придумал уже потом.

По-настоящему мы встретились через два года у общих друзей — оказались на одном диване. Мне исполнилось двадцать, мои худые ноги были самым постыдным явлением в природе, я пытался отрастить бороду, много пил, мало спал и боялся оставаться в одиночестве.

Вокруг дивана все дрожало и двигалось, как в любительской съемке. Разноцветные лучи выхватывали стоп-кадрами красные щеки, неестественные позы, задранные ноги, стрелки на колготках, блестящие губы. Воздух отяжелел и стал соленым от пота, хохота и пролитого пива.

После дивана мы оказались на лестничной клетке, потом в ее подъезде. Холодный длинный ключ все время падал на грязную плитку пола, я пытался сдержать смех, и вместо него из меня вылезал какой-то странный писк, она зажимала мне рот рукой, приговаривая «соседи, тише, соседи», но сама смеялась звонко, заливисто, как умеют смеяться дети лет до десяти — так, что все уходит из них и остается сплошной смех, легкий, как воздушный шар. Я сполз на пол и ухватил ее за лодыжку, на всякий случай, чтобы не улетела.

История, которую Лийка рассказала после того, как я к ней переехал. Есть такой мир, в котором пишут не книги, а слова. Несколько лет трудятся, чтобы написать одно, переписывают, согласные меняют, гласные вычеркивают. Слово получается настоящим. Вот сейчас осень — это когда пахнет мокрыми листьями. Попробуй опиши, как это. А они такое слово придумают, что ты сразу же все почувствуешь, как услышишь его. Мгновенно.

Еще немного — и тридцать. Говорят, это были мои лучшие годы. Вес я так не набрал, зато отрастил бороду.

Асфальт накалялся, в метро женщины ездили в белых сарафанах и их толстые руки слизнями вылезали наружу, оставляя влажные следы. Мужчины поправляли галстуки, деды на лавочках у прудов, расставив ноги, с хрустом разворачивали газеты.

Моя внимательность тем летом переросла в болезненную манию. Я подмечал каждую мелочь. Я видел тонкую полоску липкого брусничного соуса, медленно сползающую по ладони мужчины за соседним столом, отросшие черные волоски между бровями коллеги, лопнувший сосуд, красной ниткой прошедший через Лийкин глаз, дернувшуюся бровь над этим глазом, движение челюстей под зеленоватой кожей, опять глаз, глаза, которые смотрят на меня и через меня в белую больничную стену.

Квартиру мы продали очень быстро. Деньги были уже через две недели после того, как она мне рассказала. На съемной не было кондиционера, а все подоконники Лийка заставила горшками с пыльными зелеными растениями. Кто-то сказал, что они помогают дышать. Я лежал на ковре и старался не шевелиться. Работать — есть — в больницу — спать — работать — есть — в больницу. Было время как раз для больницы, но я лежал на ковре и старался не шевелиться.

В таком положении тело отключалось, голая спина переставала чесаться от ковра, а на боках высыхал пот. Не отключалась голова, но для этого у меня были маленькие белые таблетки. Таблетки погружали под воду. Сердце начинало биться медленно и гулко, на каждую мысль уходило столько времени, сколько без таблеток уходило бы на целый десяток. Я не знаю, что хуже: то, что она заболела, или то, что я в это время. Еще мысли переставали цепляться друг за друга. То, что я в это время потел за. Следствие теряло причину. Оставался голый тезис. Голый тезис о том, что она заболела, что надо работать, есть, ехать в больницу, спать, работать, есть и ехать в больницу.

То, что в это время я пошел за другой женщиной.

А до этого я пришел в ее дом. Еще раньше я не поехал в больницу. Мне всегда нравилось имя Марина, соленое имя. Марина была, конечно, в зеленом. Сидела она на зеленом же диване, я смотрел на ее грудь. Я говорил ей, что не вижу остального, что оно сливается с диваном, говорил совершенно серьезно, пока она смеялась — грубо, громко, открывая розовый рот с потемневшим от красного вина языком.

— На что это похоже? — Я попытался привлечь Лийкино внимание. Хотелось пощелкать пальцами перед ее лицом.

Классе в седьмом мать записала меня на дополнительные занятия по психологии, которые вела крупная женщина с красной помадой, остававшейся на зубах. Нас было человек шесть, все девочки и я. Мы проходили тесты и делали странные упражнения. Как-то раз разбились на пары и сели на старые школьные стулья друг напротив друга. Один должен был смотреть поочередно на своего партнера и сквозь него, на и сквозь, второй — догадаться, когда смотрят на него, а когда сквозь. Я внимательно смотрел в глаза одноклассницы, вцепившись пальцами в стул. Вот сейчас она меня не видит. Сейчас не видит. Ну же. Сейчас не видит. Посмотри на меня. Сейчас не видит.

— Что? — Лия посмотрела на меня.

Я заметил, что рядом с лопнувшим вчера сосудом пролезла еще одна красная черточка.

— Ну это. — Я махнул рукой куда-то в сторону больничного коридора.

— А, — она задумалась, — это похоже на похмелье.

Всего-то, похмелье.

Когда одноклассница на меня посмотрела, я вздрогнул, заволновался и, стыдно вспоминать, чуть не заплакал, тринадцатилетний пацан. Что-то было в этом такое, меня увидели.

История, которую Лийка рассказала мне перед выпиской. Есть у меня один знакомый, который всю жизнь слышал внутри себя голос. Голос знал, как нужно поступать. Это началось, когда он был еще ребенком. Его маленькая подружка (нет, не я) спросила, идти ли купаться на провальное озеро. Голос сказал — идти, мой знакомый повторил, а маленькая его подружка пошла и не вернулась. Это, слава богу, было самое страшное, больше советы голоса к такому не приводили. Мой знакомый не всегда был согласен с тем, что слышал, но ничего ведь не поделаешь, у каждого своя судьба, да и с голосом не поспоришь. Ему даже иногда становилось мерзко-мерзко внутри, но ведь голос. Голос одобрял интрижки друзей, какую-то мелкую ложь, иногда советовал обождать с тратами, иногда — спустить все и не жалеть. Обычные бытовые истории. А потом, годам к пятидесяти, мой знакомый вдруг понял, что не было никакого голоса. Точнее, был, но его собственный.

Последний раз мы занимались сексом полгода назад. Был вечер субботы. Мы, как обычно, не могли договориться, какой фильм смотреть. Я сказал, что если она займется со мной сексом, я всегда буду соглашаться на ее кино. Она несколько раз переспросила, всегда ли. На ней были дырявые пижамные штаны, она не побрила ноги, мне было все равно. После мы смотрели что-то про трех сестер в викторианской Англии. Это было в декабре. Потом наступил январь, февраль, март, апрель и май.

У всех есть большая миссия. Моя — не оставаться одному. Лийкина — делать так, чтобы всем вокруг было хорошо. Она могла пять раз переспросить меня, действительно ли я хочу пойти с ней в парк. На пятый раз мне, конечно, уже не хотелось никуда. Мы никогда не ссорились. Я с трудом выдавил из нее признание в том, что она больше не хочет секса. Мы договорились на компромиссное раз в месяц, но прошло уже полгода.

В последнее время у меня появилась аллергия на шум. Стоило только Лийке хрустнуть салатом, и мне сразу казалось, что она сидит на моей груди и чавкает куда-то в самое ухо. Лийка обижалась. Я погуглил, в интернете это называют мизофонией.

Месяц назад в верхнюю квартиру въехала новая соседка, и я слышал, как она шаркает. Еще хуже, чем Лийкина еда. Я даже поднимался к ней наверх: обои с огромными разноцветными цветами, стеллаж из темного дерева в коридоре, пахнет старостью, низенькая женщина с большим носом.

Я хотел переехать от этого шума. Лийка не хотела. В ней вообще будто что-то сломалось. Предел ее решений сузился до ближайших выходных. Она не могла сказать мне, поедет ли со мной в отпуск. Не могла решить, менять ли нам стиральную машинку. Вчера расплакалась, потому что не смогла выбрать одежду на работу.

Старушка опять зашаркала. Я представил ее тапки, красные с черными завитушками по бокам и тяжелой негнущейся подошвой. Она приподнимает ногу над полом, большой носок собирается гармошкой на ноге. Кожа на ноге тоже как носок, неровная и в пятнах. Толстый пыльный каблук проезжается по полу. Толстый пыльный каблук проезжается по полу. Толстый пыльный каблук.

Я добежал до туалета, схватил швабру, вернулся в комнату и несколько раз стукнул черенком в потолок. На меня осыпалась штукатурка. Шарканье стихло. Кажется, старушка в квартире замерла так же, как и я со шваброй. Я ждал, пока она сделает следующий шаг. И она сделала. А я сильно ударил шваброй в то место, куда она ступила, и быстро пошел к Лийке на кухню.

— Давай переедем.

Она отложила телефон и улыбнулась мне.

— Почему ты улыбаешься? — спросил я.

— Я улыбаюсь тебе. — Она выделила голосом последнее слово, как будто это что-то объясняло.

— Когда мы переедем?

— Я не знаю. — Она все еще улыбалась.

— Я перееду один.

Это было страшно, но не так, как я себе представлял. Все внутри меня ухнуло вниз, задрожало в предвкушении. Я прислонился к стене. Нужно было сказать, что все это шутка. Что я, конечно, не хочу никуда один. Но я молчал. Я хотел.

— Слушай, — сказала она, снова улыбнулась, но криво, как будто нехотя. — Помнишь, я ходила к врачу вчера? Они кое-что нашли.

История, которую Лийка рассказала, когда мы познакомились. Жила-была маленькая птичка, воробушек, черноглазый, сизокрылый, юркий мальчишка-воробушек. Жил он, конечно, в Москве, успел даже раз свить гнездо, но, как дурак, в скворечнике. Туда заглянули человеческие дети — и пиши пропало. Воробушек вроде не сильно расстроился, даже забыл об этом к следующему сезону. Как-то раз он прыгал по земле в поисках крошек, и что-то сзади топнуло. Он полетел, вперед, вперед, вправо, влево, вперед — куда мог, туда и летел, несколько раз бился о стекла и оказался в метро. Под ним грохотали поезда и ходило много людей. Страшно. Воробушек летал во все стороны, но все время натыкался на стены. Летал, кричал, летал, кричал, но не было выхода, только стены. Тогда он заполз в какую-то темную выемку, нахохлился и умер там. От одиночества, конечно.

Я старался меньше времени проводить дома. После тридцати я понял, что так пугало меня в пустой квартире. Оказалось, я не выношу своего общества. Лийка боялась измены. Мое «я люблю тебя» было признанием в ее незаменимости, моей постоянной, ежеминутной нужде в ней. Измена же значила противоположное, измена говорила: я больше тебя не вижу. Она была в вечной погоне за теми, кто должен был заметить ее и полюбить. Чем больше, тем лучше, всех в кучу и меня сверху.

На улице заканчивался ноябрь, черный месяц, тут и там проедаемый тусклыми желтыми фонарями. Все, что могло, уже высохло и приготовилось к снегу. Но и зиму обещали как ноябрь, сухую и ветреную. Я включал весь свет, когда приходил домой, но это не очень помогало. Ноябрь все равно просачивался через мои свежепоставленные дорогущие окна, через тяжелые занавески в комнату, он полз к кровати, к моему теплу.

Я открыл глаза и увидел Лийку. Она сидела на полу, как и раньше. Из квартиры в квартиру за нами всегда кочевал ее ворсистый бежевый ковер. Я и сюда его перенес. Иногда в нем все еще попадались ее волосы.

Тем летом Лийка похудела килограмм на десять и снова стала похожа на себя восемнадцатилетнюю, маленькую девочку с большими глазами. Я прочитал в «Википедии», что ее имя образовано от аккадского слова «литту», в переводе — «корова». В детстве я каждое лето жил у бабки в деревне. Когда я проезжал на велосипеде мимо пастбища, коровы медленно поднимали головы и смотрели мне вслед. Мне всегда казалось, что этими своими огромными глазами они смотрят куда-то в параллельную реальность, сквозь меня, прямо в космос.

— Лийка? — Я приподнялся, но она жестом остановила меня.

— Не вылезай, тут холодно, — сказала она.

Она улыбнулась. А потом засмеялась, звонко, легко. Смеялось все ее тело, как раньше.

— Смотри, как я теперь умею, — сказала она.

Лия встала, подошла к кровати, наклонилась ко мне и произнесла какое-то слово. Звук дошел до меня как из-под воды.

— Что?

Я откинул одеяло и вскочил с кровати. Ее не было. Всю комнату заполнил запах мокрых осенних листьев.

Я остался один.

Николай Железняк

Живет в Москве. Работает руководителем литературно-драматургической части театра А. Джигарханяна.

Островок в океане

Долгие годы — так ей казалось из-за бесконечной полярной ночи — от него не приходили письма, хотя обслуживаемая ею в отсутствие мужа метеостанция делила помещение с почтой…

Муж был ссыльным, вмененная ему статья содержала подпункт о призывах к свержению существующего строя. После возвращения из следственного изолятора здоровье его было плохим. Одна нога почти не слушалась. Да и боли в позвоночнике не проходили. На допросах муж никого не оговорил и по своему делу пошел в ссылку один. Ночами он часто просыпался, пил крепкий чай, стараясь не греметь чайником и жестяной кружкой, о чем-то вспоминал или думал, склонив голову, для ее успокоения разворачивая на обструганных досках стола журнал ежедневных наблюдений. Ее он берег и ночных дум никогда не рассказывал. Да она и не расспрашивала, зная, что он не ответит, лишь отшутится. Лучше всех приборов, выставленных на высоких сваях позади домика всем ветрам, из коих преобладал лютый северный, он знал о надвигающихся переменах погоды. Организм стал восприимчив к перепадам давления. За два дня у него начинались боли в поврежденных суставах. Он не мог спать, был не в силах найти удобное положение, в котором сможет забыться. Оттого и сидел над тусклым, мерцающим на кончике фитилька огоньком коптилки и рисовал простым карандашом на оберточной бумаге.

Экзотических зверей в тропических лесах, на берегах рек, в зарослях диковинных растений поутру с восторгом рассматривала их дочь, расспрашивая о неведомых землях. Ведь за слюдяным от морозной наледи окном лежал лишь снег, кружили снежные вихри, торчали торосы, неизменно неистово облизываемые свинцовыми волнами угрюмого серого безбрежья океана под белесым небом, если наступало время короткого полярного дня. Еще он радовал дочь бумажными самолетиками со звездами на острых крыльях. С таких же маленьких, как птицы, самолетов с небес иногда падали мешки с почтой, что являлась связующим звеном с Большой землей. Тогда муж обязательно ходил на поиски груза с совсем юной почтальоншей. Но обычно корреспонденцию доставлял военный катер. Кроме их семьи — она, муж, пятилетняя дочь, — в домике, на половине почты, еще проживала девушка-почтальон. А вот если обойти поочередно три каменные гряды, двигаясь неизменным курсом на норд-норд-ост, то можно выйти к зенитной батарее, где служили матросы. Им и носила письма девушка-почтальон. С ней прогуляться она часто отпускала дочь, утепленную, как капуста, в многослойные одежды, когда из замотанного шерстяным шарфом лица выглядывали лишь остренькие карие глазки, на ресницах которых образовывался иней. Смена отряда моряков на новую многомесячную вахту также приходила катером, а до той поры светлым пятном в ночи для служивых ребят служили принесенные девчушками убористо исписанные белые листки бумаги из далеких, покинутых городов и сел, где жили и выживали близкие в тяжелое время лихой войны, неся бремя тягот. Больше на заполярном острове никого не было. Только белые медведи иногда захаживали — то ли в поисках пищи, то ли приключений, ведомые любопытством.

А потом и ее мужа призвали в армию.

Младший братик был совсем мал и не мог участвовать в играх с сестренкой, но та любила его укачивать в сделанной мужем из разбитой деревянной бочки колыбели, тихо напевая песенку, разученную с граммофонной пластинки. Несмотря на присутствие других людей на безымянном острове, их было только двое в этом белом безмолвии: девочка и мама…

Война добралась в своей неуемной жадности до калек. Его отправили на Северный флот, корреспондентом в газету, и вот теперь она ждала писем, которые собиралась читать дочери. И еще ждала писем от сестры, которая забрала на материк ее сынишку. Младший братик был совсем мал и не мог участвовать в играх с сестренкой, но та любила его укачивать в сделанной мужем из разбитой деревянной бочки колыбели, тихо напевая песенку, разученную с граммофонной пластинки. Несмотря на присутствие других людей на безымянном острове, их было только двое в этом белом безмолвии: девочка и мама…

Наконец, предновогодним днем, ничем не отличимым от ночи, письмо пришло.

Извещение на казенной серой бумаге с лиловым штампом и неразборчивой подписью, которую она тут же размыла капающими слезами. Муж пропал без вести. Оставляя возможность думать, что он просто не найден среди разрушений после очередного налета вражеской авиации, что он ранен и вскоре будет помещен в госпиталь и от него вновь начнут приходить бодрые письма с неизменным маленьким рисунком на полях для дочери. Можно было бы даже согласиться с тем, что мужа опять арестовали и он в тюрьме или даже в лагере. Веря, что он жив.

Сегодня с боем курантов из громкоговорителя должен был наступить праздник — Новый год. У их семьи был патефон. Единственное развлечение на затерянном в океане кусочке суши. Если не считать возможность для матросов встретиться и пообщаться с женщинами, заглянув по пути на метеостанцию и почту во время патрульного обхода острова, совершаемого по предписанию начальства. Они заходили пить чай, принося гостинцы. Сделанная мужем из консервной банки коптилка освещала улыбающиеся лица, в доме вновь звучал смех, разговоры и неутомимые слова мечты о счастливых временах после победы.

Отметить Новый год уговорились давно.

На крыльце послышались звуки гулко отбиваемого с валенок снега, шум и голоса на половине почты. Она быстро вытерла слезы и, не желая портить ни в чем не повинным ребятам чаемый праздник, принялась хлопотать. Успела быстро развести хранимый в сундуке спирт для протирки деталей метеорологических приборов, как ввалилась гурьба мужчин в форме и окружила разрумянившуюся девушку-почтальона. Матросы принесли свои пайки. Все свободные от несения службы собрались на их половине домика. Дочку поочередно качали и подбрасывали в воздух, бережно спуская на пол и передавая следующему, желающему прикоснуться к ребенку, доставив радость от взмывания вверх под потолок, которого можно коснуться вытянутой ручкой. Две первые пары, выбранные жребием, с ожиданием остальными матросами законной очереди, собрались танцевать. Она опустила лицо, будто бы рассматривая носки специально обутых туфель, чтобы не так заметны были красные, припухшие веки, замерла напротив радостного молодого морячка, приготовившись вальсировать. Пробили двенадцать куранты, донеся до заброшенных на затерянный в океане остров людей голос столицы. Мичман с глубокими морщинами на щеках зажег приберегаемую для особых случаев керосиновую лампу и начал аккуратно заводить ручку патефона, как вдруг в недрах устройства с протяжным, вибрирующим звоном лопнула пружина.

Ужас, смятение, даже горе ожидающих коротких радостных минут людей невозможно описать. Все замерли, не понимая, как им жить дальше. Время вмиг остановилось.

И тут ее малютка взяла сколоченный для нее отцом из планок ящиков стульчик, вынесла на середину избы, встала на него и тоненьким и чистым голоском запела одну за другой песни, не раз слышанные ранее на их двух пластинках, которые сама любила ставить на круг, надевая на стальную ось. И под ее высокий голосок матросы по очереди танцевали с девчушкой-почтальоном и мамой. Вальс и танго, вальс и танго.

А она все время кружения в танце думала о загаданном желании — увидеть мужа живым…

Прошел год, закончилась война, и она с дочерью вернулась на материк в свой город. Квартира, где они некогда жили семьей, давно была занята другими людьми, еще с ареста мужа. И они стали жить вдвоем с дочкой в предоставленной комнатке в общежитии рядом с заводом, куда она пошла работать.

Сынишка заболел крупозным воспалением легких. Вчера пришло известие от сестры, и теперь они шли на почтамт, чтобы дать ответ. Приехать не было никакой возможности. Нужно было собирать малышку в школу, да и с работы ее никто бы не отпустил. Оставалось лишь надеяться, что нужно еще потерпеть — и они все же будут жить все вместе, втроем.

Солнечный летний день хотел согреть лучами тепла. Дочка, не ведая ни о чем, весело катила впереди маленькую детскую коляску с заботливо уложенной спать куклой. Это был ее малыш — мальчик. И тут навстречу с гиканьем пронеслись на велосипедах два сорванца и, сделав резкий вираж, свернули в подворотню. Дочка задержалась, отстав. Не смея зайти во двор высотного дома, прильнула к прутьям решетки ворот, позвав мальчишек просящим голоском:

— Мальчики, мальчики…

Те разом обернулись, но, увидев малышку, махнули руками и со смехом унеслись дальше. Продолжая стрелять из воображаемых пистолетов.

Притихшая девочка стояла у решетки, наблюдая за удаляющимися ребятами, пока она, потеряв ее из виду, не окликнула:

— Аня, ты где?! Быстро сюда! Я думала, я тебя потеряла…

И дочка поплелась за мамой, катя перед собой коляску и продолжая оглядываться через плечо, покуда был виден двор, где пропали ее мальчики. В надежде, что те выедут на велосипедах на улицу и они снова встретятся.

Она же торопилась на почту и тоже продолжала надеяться.

Русская Мама

Отчего этот поселок на берегу моря назывался Русская Мама, с ударением на последний слог, а не на первый, что было бы естественным, он не знал. Но необычное название ему очень понравилось.

Он много чего тогда еще не знал в той жизни, куда пришел семь лет назад. Не понимал он до конца, и почему родители уезжали из этой удивительной бухты такими грустными. Но был уверен, что они сердятся друг на друга. А мама так, скорее всего, даже не могла простить за что-то папу. Который откровенно злился, как и всегда при размолвках, когда не мог пробиться к маме, которая становилась как-то меньше, но тверже, слегка сутулилась и на несколько дней замолкала.

Не знал он и того, что рядом с Русской когда-то была и Татарская Мама. И хотя маминых родных в конце войны, послушных неумолимой воле, указующей вдаль согнутым крючком перста, выселили не отсюда, а из Джанкоя, гораздо позже он подумал, что, наверное, ей больно было смотреть на пустое пространство, где смех и голоса детства звучали только в ее памяти. Мама мамы и сестра умерли, не доехав до Казахстана. Их похоронили где-то неподалеку от рельсов, в тупике неизвестной маленькой станции. А мама только переболела сильно и выжила, ее выходили в детском доме. Где она и получила русское имя. Папа же мамы, вернувшись из немецкого плена, куда попал после окружения в начале войны, отправился уже в советский лагерь. Но умер не там, а когда вышел и не смог найти родных. Сердце не выдержало. Так мама и осталась одна. Пока не встретила его папу. Оттого она больше всего на свете боялась потерять близких. Нас с папой.

Даже сейчас, несмотря на хмурые лица, родители оставались молодыми и самыми красивыми. Он и сам это видел, и об этом неоднократно говорили разные люди, знакомые и незнакомые. Многие из них еще удивлялись, что он совсем не похож на маму. Все отчего-то считали это странным и нехарактерным. Ведь мама такая чернявая и черноглазая, а он уродился в светловолосого и голубоглазого папу. Словно бы приготовился всю жизнь провести на севере, никогда не возвращаясь на мамину родину, в Крым.

Это было первое их столь далекое путешествие после покупки папой машины. Они добирались несколько дней, дважды ночуя в пути у знакомых.

Здесь на долгожданном, отпускном для родителей, жарком юге все было просто замечательно.

В чудесный мир они переправились в полутемном чреве неповоротливого кита, в пропахшем запахами моторного масла и мазута гулком железном пароме, где огромные грузовики и маленькие легковушки спрессовались в единую, неделимую массу. Выпустили их к новому свету уже в Керчи, где на окраине, в каком-то Аршинцево, к ним в машину подсели добродушный остряк дядя Юра и его жена тетя Лида, отвечающая заливчатым хохотом на все шутки мужа. Эта пара была живым олицетворением этой солнечной земли, такие заразительно веселые, что втроем на заднем сиденье было даже лучше, чем одному. Хорошей компанией поехали в заводской пансионат, который всю дорогу расхваливал балагур дядя Юра, если не травил анекдоты и не комментировал езду попутных и встречных водителей. Деление производилось на ездунов, куда входила большая часть, ездоков и редких ездецов.

База отдыха располагалась неподалеку, в Геро-евке, на Черном море, что особо подчеркивал дядя Юра, явно ставя его выше жалкой пресной лужи — Азовского.

Действительность несколько поколебала напор и настрой дяди Юры. Видимо, он сам не ожидал, что, похожие на снятые с колес вагончики, душные, без каких-либо удобств домики с раскаленными стальными крышами, похожими на стиральную доску, расположены на необжитом и продуваемом голом берегу. Но дареному коню в зубы смотреть совсем необязательно, так что оставалось только радоваться. Солнце в выси и синее, а совсем не черное море, у самых ног, никто отменить не мог. Он тоже не понимал, какие еще нужны удобства, если есть где спать, — жаль только, что не на раскладушке, — и главное, совсем рядом бесконечно шумит и зовет теплое море, в котором, он надеялся, папа научит плавать.

Конец ознакомительного фрагмента.