Поко а поко

Лиза Шмидт

Жил в Петербурге скромный, но гениальный виолончелист Яша, окруженный знакомыми, родственниками и коллегами, нелепо втиснутый в мир околокультурного бомонда и тяготящийся своим еврейским происхождением. С ним произошла самая большая в жизни неприятность: он влюбился. Что же теперь делать? Как выпутаться из этой ситуации с минимальными потерями? Это история не о любви. О трудностях, с которыми приходится бороться из-за любви? Быть может. О дружбе, преданности и человечности? Немаловероятно.

*****

Виолончель была единственная, кого он нежно, опустив веки, мог обнять за талию, помогая ей спастись в толчее на пересадке в метро. Она была единственная, кто без него, без его любви — просто не мог жить. У неё была всего одна нога, она даже не могла без яшиной поддержки стоять. Несчастная, в смраде канифоли, дожидалась его каждую одинокую ночь в одёжном шкафу, и только хрупкие вешалки подставляли ей плечи, и только лёгкие рукава с бережно заштопанными локтями утешали её в призрачной нафталиновой мгле. Милая, милая девушка из скрипичного семейства, басо-тенорового регистра.

*****

Больше всего он боялся влюбиться. Такой маленький, такой некрасивый, да ещё и вдобавок еврей.

И, конечно же, влюбился.

У него не было денег на цветы, не хватало слов на комплименты, не хватало мужества на поступки. Как в нем душа держалась — неясно. И тут ещё — такая неприятность!

*****

В день рождения тёти Риты дядя Лёва и Яша были обязаны трудиться не покладая рук. Тётя же Рита наоборот — церемониально, будто царица, позирующая для портрета, складывала руки и следила за их работой. Полы блестели, залежи хрусталя были извлечены из серванта и не то что блестели — сверкали, накалялась плита, бурлило в кастрюлях, нарезались салаты, отглаженная скатерть белела парусом.

Потом начинали возникать гости. Смеющиеся и говорливые, они рассаживались вокруг стола, пока не подозревая, что под шубой скрывалась от глаз куцая позорная селёдка. Как будто надеялась, что ее никто не заметит и вовсе. А под салфеткой притаился обветренный хлеб, нарезанный по приказу тёти. Имелись также конфеты «Раковые шейки» в вазочке с трюфелями, морщинистые маринованные помидоры, стыдливо прикрытые усами укропа, неудачно сложенные салфетки (потому что дядя Лёва, в конце концов, не барышня, чтобы уметь всё такое делать! — и салфетки за него складывал Яша, как умел, а умел он плохо). Тётин стол как будто был задачкой на внимательность: ребята, а какие еще кулинарные промахи спрятались на этой трапезе?

Знакомые тёти Риты, завидев силуэт Яши далеко на кухне, наперебой начинали предлагать своих дочерей ему в невесты. Потенциальные невесты, между прочим, сидели за этим же столом и смущённо жевали, краснея до кончиков ушей, когда родители расписывали все их вообразимые и невообразимые достоинства тёте Рите и дяде Лёве.

Но тётя Рита знала всех этих дочерей — не красавицы (варианты: не умницы/давно не девушки/залежалый товар), и всех этих друзей знала — не богаты.

После приготовления стола Яша, наевшись колбасных и апельсиновых обрезков, спешил отбыть на репетицию в филармонию.

Тётя Рита напутствовала зайти по дороге домой снова:

— Яшенька, ты таки зайди потом. Будут объедки.

*****

В филармонии ему как-то раз предложили сходить на свидание.

— Ну и что, что второй тромбон? — говорили они. — Зато лёгкое дыханье!

У второго тромбона были узкие губы и хитрый женский глаз. Талия второго тромбона, обтянутая платьем в маленький тесный цветочек, не поддавалась обхвату с такой лёгкостью, как талия виолончели. Он пригласил второй тромбон в кафе и долго кормил пирожными, до тех пор, пока не опустел его тощий кошелёк. Потом он провожал тромбон до дома и глядел, как во все лужи без разбору ступают красные тромбоновы туфли сорок четвёртого размера.

Тромбон чмокнул его в щёку под одной из влажных арок колодезных дворов и скрылся в смрадной тьме подъездной пасти.

Яша отправился домой пешком, где в прозрачной пузатой банке обнаружил кончающуюся перловку, а в хлебнице — корочку чёрного, и понял, что до получки истощится, как и его тощий кошелёк.

В бесстыжие глаза тромбона он больше не глядел. А тромбон громко смеялся и показывал трём скрипкам новые — синие — туфли на изящном каблуке. Яша смотрел на туфли и представлял, как под тромбоном оба каблука с хрустом ломаются.

Потом Яшу познакомили с экстравагантной дамой, которая играла на саксофоне в джаз-бэнде, выступающем в ночных кафе. Она соглашалась только на поздние свидания. Яша, как дурак, поднимался по будильнику в два ночи, собирался и брёл по собачьему холоду дворов куда-то в центр, чтобы встретить её после работы. Поднимал воротник, когда задувало с Невы, ускорял шаг, когда слышал стук ботинок за спиной, пугался вытягивающихся под редкими фонарями теней и внезапно появляющихся из-за поворота такси и прижимал к груди зонтик.

Чудища выглядывали изо всех щелей, смотрели узкими жёлтыми глазами, громко топал ногой, похожей на слоновью, кто-то большой в гулких арках, гладил по затылку костистой рукой с длинными коготками на перекрёстках, в скверах хватал за рукав, так что хотелось только выдрать рукав и бежать, бежать, спотыкаясь о щупальца в темноте. И любой встречный приличный человек, если он был в шляпе, представлялся Яше Фредди Крюгером, а если он был со свёртком — то обязательно с бензопилой.

Дама ждала его, стоя на мокром асфальте, в котором отражались вывески и фонари (если таковые имелись). Ничего она не боялась и сама как будто была одной из ночных созданий и, может быть, даже была знакома с Дракулой.

Яша издалека узнавал её угловатую фигуру. Ноги её были скрещены, меховой жакет терял шарм под моросящим дождём, сигарета в мундштуке тухла, и прокуренный голос звучал ему навстречу:

— Опаздываешь, милый.

И они шли в какое-нибудь ночное заведение и заказывали только дорогую выпивку. И Яша виновато вспоминал тётю Риту, которая возвещала, что пить плохо, когда им по второму разу делали: ему — Кровавую Мери, а ей — Маргариту.

Они никогда не говорили, говорила только она.

Она утверждала, что искусства давно нет, искусство умерло, и всё держится теперь на одних лишь отголосках прошлого.

Яша старался скрыть зевоту и накатывающую дрёму, и со стороны могло показаться, что он согласно кивает.

С этой дамой он быстро завязал, как завязывают подростки с вредными привычками.

А однажды его свели с тубой. У неё были такие губы, такой странной формы губы, которые как будто всегда были готовы к поцелую. И пошлая родинка над ними. Одинокая родинка, родинка-одиночка.

Из неимоверно вьющихся волос она делала неаккуратный пучок, на худое, как струна, тело надевала однотонное чёрное платье и готовила пирог с малиной.

Он приносил ей коробку конфет, она приводила его на куцую кухоньку и писклявым голосом говорила:

— Ну, давай будем пи-иить ча-аай. А теперь давай будем есть мой традиционный пи-ииирог. С ма-аалиииной.

Надо сказать, такие пироги она приносила на все праздники. Надо сказать, пироги у неё всегда были невкусные. Из года в год.

А потом фортепьяно, гобой, вторая виолончель, кларнет и треугольник придумали про него злой стишок, который заканчивался так:

Целуется с тубой,

Конечно же, в губы!

Туба кривила в ухмылке те самые г-у-б-ы и со всем соглашалась. А он всё оспаривал, но безуспешно, и отказывался обедать с ними в столовой, и уезжал домой на трамвае, стараясь не слушать, как в спину ему скрипит какие-то гадости скрипка.

Бездушные духовые тоже всенепременно хотели познакомить Яшу с женщиной его мечты. Это даже превратилось у них в игру. Находили карлиц, великанш, лягушек с косами, походившими на крысиные хвосты, косых, хромых и одноруких, привели несколько синих чулок, один раз — мужеподобную укротительницу тигров из цирка. Но никто, никто из оркестрантов ни разу не привёл обычную симпатичную девушку.