Животное. У каждого есть выбор: стать добычей или хищником

Лиза Таддео, 2019

Джоан всю жизнь терпела безразличие и жестокость мужчин. Когда любовник застрелился у нее на глазах, она сбежала из Нью-Йорка в поисках Элис, единственного человека, который может помочь ей разобраться в своем прошлом, чтобы понять себя настоящую. В душном Лос-Анджелесе Джоан восстанавливает в памяти то ужасное событие, свидетелем которого она стала в детстве. Именно оно преследовало ее всю жизнь. Провокационный роман о женской ярости в ее самом грубом проявлении, а также исследование последствий общества, в котором доминируют мужчины. Таддео пишет так, что это испепеляет и завораживает, иллюстрируя захватывающее превращение одной женщины из добычи в хищника.

Глава 6

В ту пятницу, когда работала Элис, я нарядилась в штаны из лайкры и маечку на бретельках. Нанесла тушь и уложила волосы, зачесав назад. Подъехала к студии. Я потела так, что теплые ручейки струились по моим предплечьям.

Никаких признаков катастрофы не было. Ее стерли из Каньона. Воздух по такому раннему времени был прохладным, и солнце выглядело величественно, как в голливудском вестерне. В Нью-Йорке солнце с дробину. Мы оправляемся от смерти так, будто она случилась всего лишь в кино.

Глядя в зеркало заднего вида, я собрала жир со щек и носа напудренной, пахнущей розой промокашкой. Уставилась на свое лицо и смотрела, ненавидя его, так долго, что мне стало стыдно, словно другие люди наблюдали за тем, как я себя ненавижу, и осуждали меня за это. Потом вышла и неторопливо двинулась к двери — совсем другой человек, нежели тот, которым я была в машине. Когда я распахнула дверь, дилинькнул латунный колокольчик. Как и все остальное в Лос-Анджелесе, студия оказалась не такой, как я думала. Я ожидала увидеть белые глянцевые стены и орхидеи цвета заката. Вместо них там были пыльные сансевиерии и маммиллярии в терракотовых горшках. Со стен отшелушивалась зеленая краска, а пахло внутри так, как пахнет в летнем лагере. Стоя в очереди на оплату, я смотрела, как выходили потные худые женщины с полотенцами на шеях и скатанными ковриками на шнурках через плечо. И думала о том, как мужчины говорят о дамах, утративших красоту. Я знала, чтó они имеют в виду, потому что это происходило со мной. Было потускнение блеска в глазах и общее иссушение, как у старого апельсина. Но я полагала, что это не столько физические изменения, сколько побочный продукт того, как женщины видят, что их мужья с ума сходят по молоденькой няньке, словно она решила нерешаемое уравнение или договорилась о мире во всем мире, а не просто заплела их дочке косички так, что та не заплакала.

Я заплатила за одно занятие, отдав из комка наличных 26 долларов, каждый из которых ощущался как последний вздох. Указала свой возраст, и эти цифры взглянули на меня в упор. Сквозь стеклянную дверь я увидела Элис. Поначалу я разглядела только ее затылок и была сражена наповал. Иногда для этого достаточно чьего-то затылка. Даже не нужно гадать, столь же потрясающ этот человек с лица или нет. Когда Элис повернулась, я ахнула. У нее была такая внешность, которая встречается очень редко, даже в местах, где полным-полно красоток. Элис была настолько безоговорочно безупречна, что мне захотелось ее ударить.

Моя тетка Гося была той, кто рассказал мне об этой женщине или, во всяком случае, подсунул мне информацию о ней. Когда тетка с моей матерью сблизились, я испытала только отвращение. Гося была незваной пришелицей, второй женой, и я ревновала. Очевидно, они часто разговаривали по телефону, по три раза в неделю, а то и больше, в то время, когда я была в школе. Я не могла поверить, что не знала об этом. Я была плотно вплетена во все составляющие распорядка жизни моей матери — к ее все возраставшему раздражению. Я даже прокладку поменять не могу без того, чтобы ты сунула свой нос в ванную.

После того как умерли мои родители, я поселилась у Госи. Но жизнь с ней была не похожа на жизнь с опекуншей или матерью. Она была похожа на жизнь со случайной подругой. Мы вместе ходили по магазинам одежды, Гося говорила мне, что я сексапильна — даже в мои десять лет, и показала мне, как этим пользоваться. Она позволила мне расти в одиночестве. Я ходила в школу и возвращалась в ее дом, и ела ее свекольный суп со смешными грибными клецками, но если мне не хотелось его есть, меня никто не заставлял. Лето я по большей части проводила в Италии с кузинами матери. Там вообще царила расхлябанность, я была не обязана приходить домой, если не хотела. Но Гося дарила мне любовь всегда, когда я в ней нуждалась. Если я хотела, чтобы по мне скучали, она по мне скучала. Если нет, оставляла меня в покое. Этого я не смогу тебе дать.

Гося также вручила мне все родительские деньги, которые я должна была получить не раньше, чем мне стукнет двадцать один год. Она не считала, что меня должен кто-то контролировать: правительство или они с дядей. Я выбросила прорву денег на шмотки, обувь, на отели с телевизорами в ванных, на икру и фуа-гра, на стейк-тартар и устрицы.

После окончания школы, которая слилась для меня в одно размытое пятно из плохих оценок, дурацких челочек и сигарет, я переехала в Манхэттен. Гося не заставляла меня поступать в колледж. Моя первая квартира была на Ривингтон. Кухонька представляла собой узкую полоску пластика с желтым, как сливочное масло, холодильником и проржавелой белой плитой, но я ею гордилась. Я вешала драгоценные мамины венецианские посудные полотенца на стальной прут на дверце духовки. Приходила Гося, и мы с ней шли в «Барниз», и пили чай, и ели припущенного лосося. Она давала мне по паре сотен долларов в месяц, несмотря на то что я еще не успела промотать свое наследство. Гося покупала мне дорогую обувь. Она была первой, кто это делал. «Маноло» и «Лубутен». И одну пару босоножек без задников от «Шанель» цвета розовых лепестков, которые я ношу только в великолепную погоду.

Гося рассказала мне все, что знала, но она не могла подготовить меня к реальности Элис.

У Элис был длинный, почти мужеподобный нос, но его затмевала огромность голубых глаз и полнота губ. Это была наживка. Здоровенный нос создавал ощущение, что нужно продолжать смотреть на эту женщину, чтобы определить, чтó в ее внешности такого ошеломительного. Волосы у нее были густые, длинные, цвета кока-колы. Элис была в спортивном лифчике и штанах из лайкры. Ее тело выглядело идеально, так, как рисуют в комиксах. Элис имела фигуру типа «песочные часы», и бедра ее были впечатляюще широки. Я могла себе представить, как кто-то берется за них сзади. Ей было двадцать семь.

Элис начала занятие с приветствия солнцу. В отличие от других инструкторов не стала разглагольствовать об энергии или благодарности. Она вообще почти ничего не говорила, зато когда говорила, шелест ее голоса действовал гипнотически.

Члены группы использовали небольшие утяжелители для рук и ног, пятифунтовые мешочки на липучках вокруг щиколоток. Музыка была тщательно подобранной и разнообразной: стимпанк, блюз, грайндкор, индийская газель.

Я изо всех сил старалась выглядеть в позах элегантно. Во время «вóрона» осознавала ложбинку между грудями. Наблюдала за мужчинами, проникала внутрь их голов и видела способы, которыми им хотелось бы нагнуть молодую инструкторшу. Это было эротично и отдавало бойней.

Во время позы трупа Элис поставила песню «Мороженое с белым перцем» группы Cibo Matto. Она подходила ко всем лежащим телам, присаживалась на корточки у их голов и расплющивала плоть между их плечами и грудями. Когда Элис проделала это со мной, мои глаза непроизвольно открылись, и мы посмотрели друг на друга. Я увидела отражение ее голубых глаз в своих. И едва не потеряла сознание. Вскоре после того я встала и покинула занятие до намасте.

После этой встречи я чувствовала себя так, будто мне все шестьдесят. Я хотела позвонить Вику. Я хотела позвонить Госе. Мне нужен был кто-то, кого я уже знала, чтобы вернуть себе равновесие. У меня ничего не осталось, кроме Элис.

После этого я поехала на Родео-Драйв, потому что моя мать его обожала. Ей невозможно было угодить, ее невозможно было восхитить, но существовали места, которым она поклонялась так, словно они были отлиты из золота, и Лос-Анджелес являлся одним из них. Моя мать в молодости пересмотрела великое множество фильмов нуар: «Двойную страховку», «Бульвар Сансет» — и Лос-Анджелес был их богатым бархатным сердцем.

Я считала пальмы и не скучала по Нью-Йорку. Я не могла отделить то, что случилось в Нью-Йорке, от остального Нью-Йорка, от бара на Брум-стрит с его медными чашами и сексуальным бартендером, от «Спринг-Лаунж» в тот вечер, когда я влюбилась в самого соблазнительного мужчину на свете. От полночи на Бродвее, ближе к центру, где Манхэттен напоминал Рим, широкий, каменный и утоляющий боль. Весь этот город — теперь — был измазан в обильной яркой крови Вика.

Мы гуляли по Родео, когда мне было девять, и родители купили мне платье за 425 долларов, под которое следовало носить комбинацию. Черное, с крохотными белыми цветочками и воротником, как у Питера Пэна. Мать рассердилась из-за этого платья, но ей самой досталась пара серег с рубинами, и это было справедливо, сказал мой отец. Да рубин даже не ее камень, выплюнула я, обращаясь к отцу, но глядя на мать. Ее камень — гранат. Когда я вижу тебя в своих снах, ты одета во все платья, которые я когда-либо хотела.

Я выехала по Пасифик-Коуст-Хайвей на Сансет. Если бы кто-то сказал мне, что это и есть ад, я бы не удивилась; эти пальмы вполне могли вздыматься из-под земной мантии. Но если это был ад, то приятный — ощущение перейденной границы. Я вспомнила одно из последних унижений с Джоном Фордом: как я чувствовала себя каналом, по которому проходил этот маленький лысый человечек. Я обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как его подлые гляделки забегали, точно барабаны слот-машины, когда он кончил.

Ты проститутка? — как-то раз спросил меня незнакомый мужчина. Я сидела одна у стойки в дорогом ресторане и ужинала. У меня был полный рот бургера. Бургер был ужасен, отдавал кислятиной. Я укрыла голые ноги свитером, как одеялом. Ты выглядишь как Сильви, сказал незнакомец. Тебя зовут Сильви?

Я любила только одного мужчину. Любила — неподходящее слово. Он меня не любил. И по сей день я не могла себе в этом признаться. Он полюбил бы Элис.

Я ужинала с этим мужчиной, единственным, в ком я души не чаяла, когда пришел Вик и застрелился. Он выстрелил себе в нос. Я говорю — в нос, потому что подробности важны. Брызги крови на стене имели форму кленового листа. От лица Вика остался один намек. Однажды я, когда работала в больнице, видела плод, его изображение на ультразвуке, и у этого младенца не было носа. Мать, тяжеловесная бразильянка, отреагировала на новость, переведенную ей молодой медсестрой. Безмятежно кивнула. Como Deus quer, сказала бразильянка.

Все по воле Божией.

Солнечный свет в Беверли-Хиллз был белым, в то время как в Топанге он был оранжевым и газообразным. Я постепенно начинала понимать, что Лос-Анджелес составлен из разных государств, которые разделены считаными минутами езды. Даже не государств, а экосистем. Бездомные просят милостыню по-разному в каждом городке.

Я вошла в бутик «Ланвен». На мне по-прежнему было все то же белое платье. Оно позволяло мне чувствовать себя молодой. Еще при мне была парусиновая сумка, которую носят поперек туловища. На ногах — старые грязные босоножки. Женщины умеют определять уровень достатка по обуви и сумке. На тело можно натянуть хоть брезентовый мешок, но туфли и сумка должны соответствовать. Я это понимала, когда меня поприветствовала молодая блондинка в боевом раскрасе.

Было время, когда мне хотелось иметь много денег. Я желала самого лучшего во всем, потому что пришла к осознанию, что дорогие вещи на самом деле сделаны качественнее, дольше живут сами и помогают дольше жить тебе. Средства для уборки по более высокой цене не провоцируют рак. Лак для ногтей от «Шанель» держится как минимум на четыре дня дольше, чем тот, что используется в обычных салонах.

Это по-прежнему было так, но теперь я думала о жизни иначе. Больше всего в тот период — который, как я чувствовала, мог оказаться последним годом моей жизни — я хотела быть бедной, с ребенком. Подъезжать к окну для автомобилистов в ресторане фастфуда и заказывать две позиции из секретного меню и одну кока-колу на двоих. Сидеть в «Додже» вместе на передних сиденьях, притворяясь, что мы едим культурно, словно на чаепитии у королевы, а не на парковке все той же закусочной. Желтый выплеск света от вывески освещал бы грязь в держателях. Утром мы завтракали бы молоком и печеньем — тем, которое дают бесплатно на завтрак в домиках для туристов.

В магазине я примерила красивые изумрудно-зеленые замшевые слингбэки. Продавщице ничего не оставалось делать, кроме как следить за мной. Ступни у меня были пыльные. Я приподняла платье, чтобы посмотреть, как будут смотреться в этих туфлях мои лодыжки.

Я стала расхаживать в изумрудных слингбэках туда-сюда. Пыталась чувствовать себя нормальной или даже не нормальной, а как минимум той девушкой, которой я являлась до знакомства с Виком. Разумеется, я знала, что к моменту встречи с ним уже была наполовину мертва: очень-очень много моих составляющих представлялись мне в виде ромовой бабы, которую некогда обожала моя мать, маленького дрожжевого кексика, щедро пропитанного алкоголем. Мои легкие, например. Когда по ночам я не могла вдохнуть, я воображала свои легкие вымоченными в сладком ликере.

К тому времени как я добралась до Калифорнии, стало еще хуже. Я ощущала стыд даже просто за мысль, что я могла бы быть матерью. Стремление быть красивой вытеснила низменная боязнь выглядеть уродливо. Но встреча с Элис сотворила что-то такое, чего я никак не ожидала. Ее красота заставила меня вспомнить мою собственную.

Запиликал телефон, и я ответила, потому что номер выглядел знакомо, и мне вдруг показалось, что это может быть моя тетка, хоть она и умерла.

Звонила женщина, с которой я никогда не разговаривала, зато много о ней знала.

— Это Джоан, — сказала она. Не вопрос — утверждение.

— Кто это?

— Меня зовут Мэри. Я жена… Я была женой Вика.

В первый раз секс у нас с Виком был в Шотландии, но секс имеет мало отношения к любому первому разу. Для некоторых он означает положить руку на колено. Убрать прилипшую прядь с чужого лба.

Весь коллектив приехал на конференцию на остров Джекилл. Я уже начала воспринимать номера с видом на океан как должное. В первое утро я пропустила общий завтрак и отправилась одна в столовую под названием «Жасминовая веранда», заказала там сладкий чай, кукурузную кашу и кусок окорока по-деревенски с подливой. Я сидела в просторном зале и смотрела на всех этих людей, которые не так много жили. В основном они были старше меня, но я видела, что они впервые в жизни пьют из бокала с глазированной орхидеей внутри.

Я была загорелой, юной и беспечной. Официант наполнил мою большую кофейную чашку из полированного серебряного кофейника. Я увидела женщину лет тридцати с небольшим, которая вошла в ресторан, опираясь на две трости. Муж и ребенок шли впереди нее, следуя за старшей официанткой к столику, а старуха, наверное, ее мать, поддерживала женщину под локоть. У меня возникло импульсивное желание прислать им что-нибудь в подарок, например французские тосты. В конце концов, наше питание оплачивала компания. Я подозвала официанта, но не успела обратиться к нему с просьбой, как материализовался Вик.

Жаль, что я не могу вставить сюда его фотографию. У меня нет ни одной. Иногда Вик был скорее ощущением. Красивые, но великоватые ему костюмы. Столько костюмной ткани, целая фабрика.

— Привет, ребенок, — сказал Вик, маяча передо мной.

— О, привет.

— Наслаждаешься в одиночку?

— Не хотелось компании.

— Мне тоже. Не против моего вторжения?

У меня был с собой номер журнала Departures, и я отчаянно жаждала одиночества. Я знала, какого именно цвета кофе люблю и как получить оргазм меньше чем за тридцать секунд. Все в мире — включая официантов — были нужны мне меньше, чем я была нужна им.

— Конечно, — сказала я.

— Конечно, против или?..

Вик ужасно боялся меня. Он был самым потрясающим слушателем на всем белом свете.

— Конечно, не против.

Как Вик меня нашел? А как он всегда меня находил? Однажды — необъяснимо — этот мужчина обнаружил меня на втором этаже гастронома с островками старой, но поблескивающей курицы в апельсиновом соусе.

Вик уселся, и я позабыла о том, что хотела послать французский тост той женщине-калеке. И вспомнила об этом только поздно вечером в гигантском номере моего начальника, где прямо под нами дышал океан. Я никогда не жила в таких отелях вместе с родителями.

Мы сидели в номере вчетвером: он, я и другая девушка из копировального центра, которая подала жалобу о нежелательной сексуальной агрессии в кадровый отдел, и тот молодой человек, что-то вроде Виковского лакея — впрочем, такими были они все. У Вика была бутылка «Джонни Уокер Блю», и мы пили его на балконе из бокалов для виски с рифлеными донышками. Моему боссу полагался сьют, так что у него был диван в номере, и еще мы вытащили из спальни два кресла. Вначале на диване сидели мы, две девушки, но потом произошла перегруппировка, и уже Вик был на диване со мной. Я выпила два бокала скотча плюс к трем бокалам вина за ужином. Не знаю, сама ли я положила голову. Догадываюсь, что Вик выверенными промежуточными движениями помог мне ее опустить: ой, бедненькая усталая деточка. Помню только взлетно-посадочную полосу его коленей, темно-синие мили. Шуршание океана. Остальные двое смотрели, как я лежу поперек Вика. Ничего такого не происходило, но уже само положение моей головы на его коленях было чем-то вроде изнасилования. Вик так спокойно загонял меня-дичь, что я позволила своей холке попасть в зубы какому-то дураку. Я прикрыла глаза, чтобы это происходило только для других, а не со мной, и вот тогда-то вспомнила о женщине-калеке. И опечалилась оттого, что все-таки не послала ей французский тост с ванильным кремом и лавандовыми цветочками сбоку. А мгновением позже подумала: да сто лет ты ей не нужна, дура. У этой женщины есть мать и ребенок. У тебя нет ничего.

Это и был первый раз с Виком. Он ласкал мои волосы. Мочку уха, которая после этого казалась шлюшьей и больной.

В общем, как раз об этом жена Вика — Мэри — как раз об этом она и спросила меня:

— Как все началось?

Я попросила Мэри подождать. Это, мол, займет некоторое время.

Я вышла из «Ланвена» в туфлях, которые мерила. Легче всего красть, когда сама не сознаешь, что крадешь. Та сильно накрашенная блондинка следила за мной все время, но в тот момент, когда я выходила, она энергично с кем-то переписывалась. Это были туфли с витрины, так что они не пискнули на выходе, когда уносили меня из магазина.

Внезапно я оказалась в ярких, красивых слингбэках от «Ланвен» под горячим солнцем. Их ремешки обвивали мои щиколотки, как тоненькие змейки. Туристы выбирали капкейки в торговом автомате. Они говорили по-итальянски и хохотали. Туфли понесли меня в «Спаго». Меня усадили во дворике. Там было безветренно. Я рано заявилась на обед, и всем, казалось, доставляло наслаждение мое присутствие, особенно водителям автобусов. Я заказала салат с мэнским лобстером и бокал вина Dr. Loosen. Снова включила звук на телефоне.

— Простите, — проговорила я. — Можете повторить вопрос?

— Я хочу знать, как все началось.

Я долго ничего не говорила, прижимая телефон к уху и закрывая рукой микрофон, пока официант наливал мне вино. Он заговорщицки улыбнулся мне, словно мы с ним тут предавались вакханалии, а женщина на другом конце, возможно, складывала белье после стирки.

— Вы понимаете мой вопрос?

— Да, прекрасно, — ответила я. — Наверное, мне бы тоже хотелось это знать. Все началось у него на коленях.

Мэри издала звук, выражавший отвращение, а заодно служивший упреком. Типа глупо было с моей стороны класть голову на колени женатого мужчины.

— Ты, конечно, знаешь, что мой муж мертв. Но знаешь ли ты, что мой маленький сын месяц назад стал жертвой несчастного случая, и теперь он тоже мертв? Ты этого не знала, нет? Ты пизда!

Вплоть до этого момента я и так и этак старалась не думать о детях.

Поскольку я заказала холодное блюдо, которое нужно было только собрать, и поскольку я была первой посетительницей после полудня, мой салат с лобстером принесли быстро. Яркие дольки авокадо. Стручковая фасоль была лаковой и темной, бекон — хрустким и рыжевато-коричневым, а лобстер — настолько свежим, что казался сырым.

— Не знала. Как…?

— Он утонул.

Теперь Мэри на том конце начала издавать характерные тихие звуки, похожие на писк морской свинки. Вик познакомился с ней еще в школе. Он говорил мне, что никогда не изменял жене ни с кем, кроме меня. Может, и врал, но я так не думаю. До Мэри Вик спал, наверное, с пятью-шестью девушками; школьницы шестидесятых, отсутствие презервативов, и я так и представляла себе, как девочки просто приходили домой и подставлялись под кран, чтобы вымыть из себя то самое. Вероятно, не обошлось и без одного-двух абортов. Готова спорить, я была первой женщиной, в которую Вик не кончал, а для мужчины все новое может стать эротическим открытием.

У меня потекли слезы. Я кое-что знала о мире, в котором теперь жила Мэри. Сердечные таблетки, которые мужу больше не нужны. То, что лежит в холодильнике, хуже всего, потому что это нельзя хранить бесконечно долго. А что, если умерший вернется и захочет свой кофейный йогурт?

Но ребенок! Я не могла себе представить. Или могла представить. Еще до того, как найти тебя, я представляла, как теряю тебя. Ощущение было такое, словно кто-то подает мне мое сердце на тарелке и заставляет отрезать пульсирующие куски и поедать их без приправ.

— Почему ты плачешь?

— Простите, — сказала я. — Мне не следовало плакать. Я не вешалась на Вика. Я так соболезную по поводу вашего сына!

— Ты лживая пизда!

Мэри бы не поняла. Если бы я сказала Вику, отправляйся домой к жене, ты, свинья, он захотел бы меня еще больше, а ее — еще меньше. Такое нельзя говорить ни одной женщине, тем более скорбящей.

— Мне жаль, — произнесла я еще тише.

— Я звоню, — сказала Мэри, — по другому поводу. Моя дочь, Элинор… это на случай, если он никогда не называл тебе их имена… я не знаю, где она. Элинор тебя ненавидит. Она сказала, что хочет тебя убить. И я вот тут думаю. Если дочь придет к тебе. Если она придет к тебе, ты окажешь мне честь, сообщив об этом?

Я кивнула в трубку.

— Слышишь меня, ты, пизда?!

— Да, — сказала я. Подумала о слове «честь», и мне захотелось себя убить.