На грани дня и ночи. Избранные стихотворения

Лидия Капуцына

Написанные в разные годы стихи – с юности до настоящего времени, объединяет темы трудного постижения себя, мира и себя в этом мире: это движение от смятения почти детской души – к поискам и утратам женской – и к тому желанному и всегда ускользающему мгновению, когда «Поймешь, в чем смысл того, что послан,Ты в этот мир, в чем суть его и боль,И встанет – ослепительно и простоПронзенный мыслью мир перед тобой»…

Иллюстратор Роза Строкова

© Лидия Капуцына, 2022

© Роза Строкова, иллюстрации, 2022

ISBN 978-5-0056-9193-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДВА КРЫЛА

«Проталинки, проталинки…»

Проталинки, проталинки

Прогнулись под ногой.

Промокли мои валенки,

И я лечу домой.

И всё село разбужено

Нахальным пеньем птиц.

Посверкивают лужицы,

Как только глянешь вниз,

А ввысь — там ослепительно

Сияет синева,

И в горле упоительно

Рождаются слова —

Про валенки, проталинки,

Про мокрый санный след,

Про то, что я не маленькая —

Скоро восемь лет!

Теория относительности

В час отлива обнажились камни,

Где-то в небе чёрный остров плыл.

Нежными неловкими руками

Ты меня на лодку посадил

И сказал: «Эйнштейн… его теория,

В общем-то, понятна и проста».

И кружились тихо звезды в море,

И плыла над миром красота.

Прерывался голос твой, дрожала

У моей руки твоя ладонь,

И звезда уснувшая лежала —

В чёрный камень вплавленный огонь.

…Всё ушло. Вернулось к лодке море.

На морское дно звезда легла.

Нет тебя. Простую ту теорию,

Знаешь, я тогда не поняла.

«Шестнадцать лет…»

Станиславу Офицерову

Шестнадцать лет

ей в середине марта,

и окончанье школы — впереди.

И, оттолкнувшись

вот от этой парты,

она готова смело в жизнь идти.

Но мир споткнулся

и качнулся где-то,

канатоходцем вдруг над бездною повис.

Шеста движенье

обернётся смертью.

А может, ещё будет — долго! — жизнь?

И мир сейчас

зависит от курсанта —

мальчишки, устремлённого вперёд.

(Конец шестидесятых,

дело в марте).

От снайпера скрываясь, он ползёт —

нет! — он бежит,

иначе быть убитым,

и всё вокруг тогда обречено.

Но предки-воины сейчас —

его защита.

Их гены, опыт — всё ведёт его

связь проложить,

соединить с Москвою,

чтоб получить спасительный приказ.

Рискуя жизнью,

головой, собою,

её тогда он защитил и спас.

Она узнала обо всём

случайно,

Даманский вспомнив, давнюю весну,

события,

окутанные тайной,

свой страх увидеть и узнать войну.

Как же давно всё это было —

в марте,

в далёкий шестьдесят девятый год, —

со мною — школьницей,

сидевшею за партой,

с тобой — курсантом, получившим взвод.

«Панихиду служат…»

Панихиду служат.

Служат панихиду.

Ножевою раной — колокольный звон.

Что сильнее — горечь,

злость

или обида?

А ответ единственный — стон.

Служат панихиду.

Панихиду служат.

Боль сведённых линий, судороги плеч,

И зрачков раздавленных стекленеют лужи,

И стекает каплями раненая речь.

Панихиду служат.

Стон кружит и тает,

Застывает иглами в крови.

И никто не видит,

и никто не знает —

Панихида по моей любви.

«Писала в юности стихи…»

Писала в юности стихи

И нагрешила в них немало,

Хоть долго не подозревала,

Что слово значило — «грехи».

Стихи писала о любви,

О страсти, о тоске, измене.

И сердце плавилось в томленье,

А с ним — пятнадцать лет мои.

Я так ждала любви большой,

Так изнывала в этой жажде,

Что ошибалась не однажды

В любви — и телом, и душой.

И вот, когда мои грехи

Повисли дёгтем на воротах

И я уже не жду кого-то, —

О чистоте пишу стихи.

«Мой милый друг…»

Мой милый друг,

когда тебе приснится,

что беден ты,

что стар и одинок,

слезами загоревшие ресницы

сомкни —

ты видишь огонёк?

Там ждут тебя.

Раскрыты настежь двери,

давно отброшен в сторону замок.

Войдёшь — обнимут

и всему поверят.

И снова ты не стар,

не одинок.

Мой милый друг,

когда поймёшь однажды,

что жизнь твоя —

унылой прозы жуть,

и задохнёшься

от тоски, от жажды, —

об огоньке об этом

не забудь.

Здесь ждут тебя

и двери не закроют,

наоборот —

пошире распахнут.

И ты поймёшь,

что жить, конечно, стоит

и что тоска —

на несколько минут.

И сердце сможет радостно забиться

от нежных глаз,

от тихой ласки рук.

Запомни —

вдруг плохое что приснится —

я жду тебя,

мой милый старый друг.

«Независимо, ловко и споро…»

Независимо, ловко и споро

Я писала когда-то стихи.

Как свободно, легко и просторно

Шли слова, и легки, и тихи,

Приходили, сплетались и пелись,

И таинственно жуткой была

Связь печали и нежности —

Тела и души два легчайших крыла.

Почему же в погоне за словом

Я теперь, как за камнем Сизиф, —

То я в гору, то под гору снова,

Ни одной строки не сложив?

Почему? Нет ответа. Всё плоско,

Словно жизнь утюгом провела

По распятой душе на досках

Да нечаянно как-то прожгла.

«А если я уйду из жизни…»

А если я уйду из жизни

Не в сто, не в девяносто лет,

И жаждой счастья взгляд не брызнет

На чей-то беглый взгляд в ответ?

А если я уйду из жизни

Не в семьдесят усталых лет,

И чьё-то горло жёстко стиснет

Тоска, которой равной нет?

А если я уйду из жизни

Не в сорок и не в пятьдесят,

Погаснет мысль, рука повиснет,

Кого-то страх и боль пронзят?

А если… Если в двадцать восемь

Случится это всё со мной,

Как будто оборвётся осень,

Так и не ставшая зимой…

«Обжечь неловким словом губы…»

Обжечь неловким словом губы,

В ладони уронить лицо,

Когда тоскливое — не любит! —

Всю жизнь твою замкнёт в кольцо.

И безысходно, беспросветно

Забиться в плаче над собой,

Над бедным сердцем безответным,

Над неудавшейся судьбой.

В пылу отчаянья и муки

Кричать обуглившимся ртом,

Ломать тоскующие руки —

За что же, Господи? За что?!

И без ответа никнуть, падать

В бездонность бездны, в никуда,

Где ничего уже не надо

И только страшно — молода!

«Мне тридцать лет. И я давно…»

Мне тридцать лет. И я давно

Достигла своего расцвета,

Ведь тридцать лет — макушка лета.

Я молода, конечно. Но…

Есть муж. И знаю я одно —

Что он хорош, и добр, и мил,

Когда-то он меня любил,

Любила я, конечно. Но…

Есть дети — прелести вино,

Мой праздник, жизнь моя и страсть,

Пред ними на колени пасть

Готова я, конечно. Но…

Судьбы моей сплетён венок:

Есть дети, муж, стихи, работа,

Наверное, ещё есть что-то,

И много есть, конечно. Но —

Мне тридцать лет…

«Замужества итог печальный…»

Замужества итог печальный —

Невнятный бред коротких лет,

Взгляд исподлобья, взгляд прощальный,

И вот тебя отныне нет.

Мой милый, что меж нами было?

Любовь? — Да нет. Семья? — Увы.

Что было, всё ушло и сплыло,

Осталось памятью молвы.

Ни добрым и ни злобным словом

Друг друга мы не помянём.

Случайно встретились — и снова

Своей дорогою пойдём,

Друг друга мы легко забудем,

И не надолго — навсегда.

Нам хорошо когда-то будет,

Мне — может быть, тебе — о да!

И всё-таки меж нами, милый,

Не только было, но и есть.

И это — связь особой силы,

И это — будущего месть

За то, что мы с тобой в разлуке,

За то, что вместе быть нельзя,

За эти маленькие руки,

За эти детские глаза.

И мы поймём, что так случайно

Расстались мы в июньский зной.

Замужества итог печальный…

А мог бы быть совсем иной.

«Как был отвратителен этот июнь!..»

Как был отвратителен этот июнь!

Стыдливое солнце, тоскливые тучи.

Надежды на лето?

На них можно плюнуть.

Лето явилось, меня чтоб измучить.

Так думала я и шагала по лужам,

Продрогшая, мокрая, полубольная,

И знала — никто мне на свете не нужен,

И больше других не нужна мне сама я.

Но в этом холодном, проклятом июне,

Где всё так уныло и жутко сплеталось,

Тебя я узнала, мой милый, мой чудный,

Тебя обнимала, тебе улыбалась.

Как был замечателен этот июнь!

«Стихи я написала слишком поздно…»

Стихи я написала слишком поздно.

Мне надо было их писать тогда,

В то лето, когда тягостно и грозно

И грузно с неба падала вода.

Стояли лужи. Тихо мокли клёны.

Тоской пробитый день сползал в овраг.

Ты был уверенный, нахальный

и влюблённый.

И я решила — осторожно! Враг!

Не подходили ни судьбой, ни статью,

Не совпадали телом и душой.

И как смогла тогда, в июне, стать я

Счастливою, любимою, одной-

Единственной?..

В Москве — к Москве

Чем больше город, одиночество острей.

Я задыхаюсь в блеске фонарей,

В толпе — от взглядов, от прикосновений,

Легчайших, невесомых, словно тени.

Чем больше город, тем острее одиночество.

О, как разъять невыносимо хочется

Петлёю захлестнувший меня круг —

Всей крепостию слабых женских рук,

Всей яростью палящего огня,

Всей нежностью, взрывающей меня!

Чем больше город, тем острее одиночество.

Где ты, воздавший мне такие почести,

Строптивую — спокойно покоривший,

Холодную — взрываться научивший,

Усталую — неутомимой быть

И так самозабвенно полюбить,

До самоисступленья, до предела

Отдать тебе всё — мысли, душу, тело?

Чем больше город, тем острее одиночество.

Перевернуть мне этот город хочется!

Москва, моё томление и грех,

Моё смятенье, мой — к чему? — успех,

Все улицы твои — как западня,

Его скрывающая от меня,

Упрятавшая в миллионы лиц.

Жестока ты, столица из столиц!

Чем больше город, тем острее одиночество.

О, никому ненужных храмов зодчество!

Возможно, он из памяти изгнал

Лицо моё, глаза мои, вокзал,

Где падали последние слова,

И всё-таки — верни его, Москва,

Забывшего, отдай его скорей!

Чем больше город, одиночество острей.

«Мне почему-то пишется в Москве…»

Мне почему-то пишется в Москве.

Наверное, всё дело в том — столица!

Обилье шума, света, ноги, лица —

Ну как тут не писать, не вдохновиться?

Мне потому и пишется в Москве.

Мне почему-то дышится в Москве.

Конечно, удивительного мало —

Озон, газон и смога не бывало,

Как только ветром тучу разогнало.

Мне потому и дышится в Москве.

Мне почему-то верится в Москве.

Нет, не слезам, им и Москва не верит.

Я вместе с ней захлопываю двери

И прищемляю нос тоске, безверью.

Мне потому и верится в Москве.

И только лишь одно мне не даётся

И ускользает — из ладони солнцем,

Под каблуком вдруг брызнувшим оконцем

лужицы. Мне всё дает Москва —

Улыбки, веру, воздух и слова.

Провинциалку, кажется, любя,

Одно мне не даёт Москва — тебя…

«Ты оттолкнул меня и уходил…»

Ты оттолкнул меня и уходил.

Проснулась я от крика и от боли.

— Что, маленькая, что с тобою? —

Ты рядом был. И ты меня любил.

Сначала ты ушёл из моих рук,

Беспомощных и столь обидно слабых,

Что удержать тебя я не смогла бы —

Не удержала! — от тоски разлук.

Потом из комнаты моей ушёл.

Остался в ней, как память о запретном,

След от забытой нами сигареты.

Его несёт покорно белый стол.

Потом ушёл из дома ты, в котором,

Сурово мою нравственность блюдя,

Повышенная бдительность вахтёров

Встречала подозрительно тебя.

И город мой тебя не удержал.

Он был неласков и лишал иллюзий,

Дождями сёк. Противник и союзник,

Он нас, как в угол, в комнату загнал.

Но я прошу — не уходи из снов,

Где был чужим, где холодом казнил,

Небрежным жестом, равнодушьем слов,

Но в них ты был. Ты понимаешь — б ы л!

Не уходи совсем…

«Надо мной судьба уже не сжалится…»

Надо мной судьба уже не сжалится —

Это кем-то свыше решено.

Чудом неожиданным не явится

Краткое свидание — одно! —

Где бы, задыхаясь от восторга,

Повторили снова тот маршрут:

Сквер, вахтёр, общага — наших оргий

Жалкий и божественный приют.

Налетевшей незаконной страсти

Было всё равно, где бушевать,

И свидетелем безумья и участником

Стала общежитская кровать.

Были отвоёваны мгновенья

У твоих карьеры и жены,

У моих фатальных невезений,

Комплексов тревоги и вины.

И хранят, наверное, те стены

Память, как из зелени болот

Вырвалась — из лени, тлена, плена! —

Наша торжествующая плоть.

Но судьба моя взмахнула палицей,

А твоя была с ней заодно…

Надо мною Бог уже не сжалится —

Это мною твёрдо решено.

«Я худа и некрасива…»

Я худа и некрасива,

Некрасива и худа.

И идёт неторопливо

Вслед за мной моя беда.

Догоняет, обрывает

Мой ликующий полёт

И к земле меня швыряет —

Ройся там, живи, как крот!

Но, очнувшись понемногу

И оправившись едва,

Я опять рванусь в дорогу —

Что мне беды, что молва!

На руке моей лежал ты,

Молча мне в глаза глядел.

Умирали мы от жажды,

От слиянья наших тел.

Милый, в этом страшном мире

Мне послал тебя Господь!

Но впились, впились вампиры

В взбунтовавшуюся плоть —

То беда моя за мною

Снова крадучись идёт,

Вновь меня арканом ловит

И кнутом меня сечёт.

Отняла тебя, распяла

На кресте тоски меня.

И звезда моя упала

В бездну тающего дня.

Я худа и некрасива,

Некрасива и худа.

И скользит неторопливо

Тенью чёрная беда.

«Чашу, болью налитую, несу…»

Чашу, болью налитую, несу.

На ладони держу, на весу.

Эту чашу расплескать не могу

На ходу, на лету, на бегу.

С этой чашей мне тоска-маета,

С ней душа моя больна и пуста.

А свободу даст — кто придёт

И глоток из этой чаши отопьёт.

Протянула я чашу тебе —

Помоги! Изнемогаю в борьбе! —

Равнодушно ты руку оттолкнул

И ни капли не отпил, не сглотнул.

Протянула я чашу ему —

Ты глоток, я остальное возьму! —

В пустоту моя упала рука,

А из чаши не убыло ни глотка.

Чашу обземь я швырнула — удар!

Пусть потоп, ураган, пусть пожар,

Но не липкая едкая вязь! —

Только боль снова в чашу влилась

И покоится, до края полна.

Неразлучна со мною она.

Снова тихо дрожит на весу.

Чашу, болью налитую, несу.

«Каждый вечер я иду по осколкам…»

Каждый вечер я иду по осколкам.

Созываю мыслей вече — всё без толку.

И ногам моим босым больно-колко.

Добровольно

иду

по осколкам.

Не казнят, не дразнят, не насилуют.

Лаской, глазками манят, словом милуют.

Предлагают паритет — равноправие!

Ваша радость — наш ответ.

Всё по правилам.

Одарят ночью целой! — Капризная?

И на тело — не в глаза — с укоризною:

Не согласна? Уходи, бога ради.

Другой место уступи —

будем рады!

В одинокую постель,

как на плаху,

по осколкам я иду

с болью-страхом.

Вновь хрустят под ногами,

как прежде.

Я иду

по осколкам

надежды.

«А страшно мне не то, что мы не встретились…»

А страшно мне не то, что мы не встретились.

Я к этому готовилась давно.

Мне страшно то, что в этом долгом месяце

Одна курила и пила вино,

Одна бродила улицами тёмными,

Одна я шла в театры и в кино.

И в городе, холодном и огромном,

Никто со мною не был заодно.

И что бы ни случилось — рельсы, поезд

Или реки приветливое дно —

Никто не ощутил бы беспокойства,

И всем бы — всем бы! — было всё равно…

«Обнять детей. И раствориться в них…»

Обнять детей. И раствориться в них.

Всё мелкое, ничтожное отринуть

И никогда, печальных и родных,

Их больше не предать. И не покинуть.

Полёты, диссертация, дела —

Как всё это нелепо и преступно,

Когда глядит, глазаста и бела,

Мне дочь в лицо, тревожно, неотступно.

Меня пугает сложностью решений,

Недетскостью тревоги и тоски.

Я падаю пред нею на колени,

Пойми, прости и отпусти, Елена,

Грехи и боль, пронзившую виски.

Моя вина пред ними велика.

Упавшая на плечи прошлым летом,

О, как мне эта ноша нелегка —

Быть матерью, отцом — и уезжать при этом.

Утешь любовью, нежностью согрей

Их души и тела, глаза и руки…

О, Господи, ну как мы в сентябре

Переживём ещё одну разлуку?!

«Я вознесла тебя на трон…»

Я вознесла тебя на трон.

Мой господин, ты царь!

Но только вой со всех сторон.

В глаза и дым, и гарь.

К твоим припала я ногам,

Раба твоя, раба.

Но только вопли, свист и гам,

Оскалилась толпа.

Не твой! — кричат, —

Оставь, не тронь!

Бог с ними, милый мой,

Пускай раскачивают трон,

Лишь только б ты — со мной,

Лишь только б ты поверил нам —

И уцелеет трон!

Но стон вокруг, и вопль, и гам,

И карканье ворон.

«Высокие идут переговоры…»

Высокие идут переговоры.

И мы, скрываясь и хитря, как воры

(Сравнением неловким всё измято!), —

Как два искусных тонких дипломата

Раскидываем сети незаметно

Отточенных изящных комплиментов.

Или лассо улыбки просвистит,

Охватит шею трепетно и нежно

И, окунув тебя во мглу кромешную,

Полузадавленного, чуть освободит.

Искусство расставления силков

Мы постигаем в сложном поединке.

В бокале, проскользнув, чуть звякнет льдинка —

То эхо приготовленных оков.

Ну, кто кого? Изогнута спина

Перед броском, а взгляд лукавства полон —

Так вкрадчиво подкатывают волны,

Но отступают — на пути стена.

Переговоры? Схватка! Мы — враги!

Победа каждому — ценой любою.

Так пусть твоя! Склоняюсь пред тобою,

И падают скрещённые клинки.

«О зрелость, беспощадная пора!…»

О зрелость, беспощадная пора! —

Безжалостно лишает нас иллюзий.

Надежда, столь испытанный союзник,

Покинуто уходит со двора.

К душе моей взамен приходят опыт,

Уменье жить, забрало опустив,

И позднего раскаяния ропот —

Навязчивый пожизненный мотив,

Усталость ждать и верить, догонять

То, что именовалось синей птицей.

Осталось — не упасть,

не потерять,

не поскользнуться

и не оступиться.

И лёгкость вдохновенная пера,

Способная излить, омыть, утешить,

Уходит. Равнодушия пора

Дарует трезвость,

правильность,

безгрешность.

К чему они? В неведенье грешить

Естественней, простительней, быть может,

Чем, всё познав, безгрешным слыть и быть,

Порыв и страсть сменив на осторожность.

Но выбирать нам больше не дано.

Свобода, дерзость — всё осталось в прошлом.

А на дворе — там пусто и темно,

И не прильнёшь к замёрзшему окошку.