Vox Humana. Собрание стихотворений

Лидия Аверьянова

Лидия Ивановна Аверьянова (1905–1942) – талантливая поэтесса и переводчица, автор пяти не вышедших в свет сборников стихов, человек драматической и во многом загадочной судьбы. Лирика Л. Аверьяновой вызвала сочувственный интерес у Ф. Сологуба, А. Ахматовой, В. Набокова, Г. Струве и др. Наиболее ценная часть ее литературного наследия – «Стихи о Петербурге»; в 1937 г. они обрели статус «стихов-эмигрантов» и посмертно, в извлечениях, публиковались за рубежом под присвоенным автору псевдонимом А. Лисицкая. Поэтическое творчество Л. Аверьяновой представлено в книге во всей возможной полноте, большая часть стихотворений печатается впервые. В основу издания легли материалы из фондов Пушкинского Дома (СПб.) и Гуверовского института (США).

Вторая Москва

Товарищу, назвавшему себя АЛЕКСАНДРОМ ФОКИНЫМ на пути Ростов/Дон — Москва, 2 сентября 1924 года

Седьмое ноября

Червонным золотом горит Москва.

И — крылья алой лебединой стаи —

Знамена плещут и шуршат слова,

Всемирной новью пьяно зацветая.

Когда б он встать, когда б он видеть мог,

Едва раздвинув стены мавзолея,

Как с каждым годом неизбежней срок

Земным плодам, что он с любовью сеял.

Не призрак по Европе — плоть идет

Широкоплечей силой, злой и голой. —

Звени, звени сквозь вычурный фокстрот,

Ближайших лет простая Карманьола!

1924

Джон Рид

Хорошо в свинцовой колыбели

Отдыхать под Красною стеной:

Не пришлец ты был здесь на неделе.

А товарищ сильный и родной.

Полюбил наш бурный скифский берег

И в тифозном, медленном бреду

Ты уже, над картой двух Америк,

Смутно видел красную звезду.

Ничего, что мнем твои страницы,

В заскорузлых пальцах теребя:

В крепком сердце самой вещей птицы

Наша память пестует тебя.

Золотой ордою комсомолья

Снова повесть будет прочтена,

Как терзалась родовою болью

Десять дней огромная страна.

С этой книгой станут наши дети,

Обновленной верные земле,

Под тяжелой славою столетий —

Третьей стражей в мировом Кремле.

1924

Три узла

В память лучших, три узла тугие

Завяжи на нити золотой.

Вот какою стала ты, Россия:

Самой крепкой, стройной и простой.

Оглянись на путь большой и странный,

Ни одной не выпавший стране:

К воле плыл он, первенец желанный,

Стенька Разин в расписном челне.

И еще не отзвенело слово

И не стихла волжская вода,

Как мужицкой славе Пугачева

Поклонились в пояс города.

А недавний, разве он — не сын твой,

Тот, кто встал над омутом Москвы,

Кто тебе кровавую косынку

Повязал вкруг буйной головы.

Так греми же праведной Европе

Комсомольским хохотом в лицо:

Слишком трудно стаей ржавых копий

Пошатнуть кремлевское крыльцо.

1924

Моя страна

Что мне посох, если насмерть ранен

Бредом я, и песнь моя хмельна:

Ведь кругом от грани и до грани —

Алым маком зацвела страна.

Широки поля твои, Россия,

Колокольни тонкие остры —

И горят, горят в глаза сухие

Неуемным пламенем костры.

Ах, зови, звени, пылай — доколе

Не придет орда сыновних рук

Медный голос этих колоколен

Перелить в густой машинный стук? —

И пока любовь моя, скитаясь,

Горько чует верную тропу —

Стой, тихонько на ветру качаясь,

Лучший колос в мировом снопу.

1924

Спасские часы

Не глухое былье и не лобное место под теми.

Что когда-то певали — и божий нам славили страх.

Слушай, стоило жить, чтоб узнать наше бурное время,

Наше острое время на старых кремлевских часах.

Здесь у царских саней, надрываясь, скрипели полозья

И на башенный голос послушно вставала заря.

Но проходят года — и тяжелые зреют колосья

Сквозь суровые зимы, и весны, и дни Октября.

А Европа в петле, а Америка — в пытке, и гулко

По издерганным нервам ударил Московский набат. —

Да, желанною целью — за сетью кривых переулков —

Пилигримом свободы когда-нибудь станет Арбат.

Пять лучей не сочтем, как нагнется над миром комета,

Заметая обломки в костер, а часы на Кремле

Широко пропоют в наступившее красное лето

Колокольною песней торжественный полдень земле.

1924

Неровный ветер, смутный свет

Неровный ветер, смутный свет.

Знамен внезапное веселье —

И стойкий город на Неве

Качнулся красной колыбелью.

Тогда невиданной зарей

Над золотыми куполами, —

Москва, в тяжелый полдень твой

Вошло ликующее пламя.

И над тревогою Кремля,

Над мертвым сном Замоскворечья,

В просторы, в просеки, в поля

Мелькнул и канул вольный кречет.

Нам мнилось, пули счет сведут —

И пулями была расплата.

Горсть неприкрашенных минут

Рвалась столетьем циферблата…

Не голосом печальных книг

Расторгнутые трогать цепи:

Мы соты — солнечные дни —

На творческом досуге лепим.

Но поступь — тверже, глаз — острей.

И, за вожатыми словами.

Ступени медных Октябрей

Хранит размашистая память.

И город, пестовавший весть,

Еще хранит следы глухие,

Как билась судорожно здесь

В капкане времени Россия.

1925

Набат

Не раскольница в огненном стонет плену —

Красный ветер качает большую страну;

Красный ветер метет озаренную пыль, —

В самых дальних степях полыхает ковыль.

Нам дремучей любви не дано превозмочь.

Любо кинуться вместе в мохнатую ночь —

И летим, наклоняясь в скрипящем седле,

По изодранной, пламенной, гулкой земле.

Я не знаю, зачем, и не знаю, куда, —

Только слово «товарищ» мне хлеб и вода,

Только зарево пляшущим дразнит кольцом,

Только дым пеленает и нежит лицо.

Много верных встает в опаленной траве,

Но не каждый знамена крепил на Москве,

И не каждому выпал обугленный клад —

Слышать ленинский клич сквозь московский набат.

1925

Дата

Еще мы помним четкий взмах руки.

Вожатый голос с пламенной трибуны….

Вот почему заводские гудки —

В мохнатой мгле натянутые струны.

Еще горят заветные слова.

Как и при жизни лучшие горели.

Но леденеет медленно Нева

В своей большой гранитной колыбели:

Но мерной дробью не стучит станок.

И темногрудые котлы не дышат:

Так самый первый, самый горький срок.

На пленном Западе острее слышен.

И дата смерти, как тугая нить,

Связует страны с неостывшим делом:

Нам бьют в глаза московские огни,

Нам красный флаг захлестывает тело.

1925

Рабфаковцам

1

Оттого ты упорно заносишь науку в тетрадь.

Оттого ты сумел перелистывать плотные книги.

Что когда-то ходил города, словно ягоды, брать,

Что когда-то усталость в подхваченном плавилась крике.

Ты качался в седле, измеряя винтовкой страну,

Знаешь запах земли и смертельную речь пулемета,

А из жизни запомнил веселую повесть одну:

Как малиновый флаг был иглою рабочею сметан.

Ты стрелой отозвался на бурный Кремлевский набат,

Ты широкою памятью предан железным страницам. —

Если сорваны нити с гудящего вестью столба,

Эту весть разнесут красногрудые легкие птицы.

Будем только вперед неуклонно и просто смотреть:

Нарастают, звенят напоенные славою годы,

И тускнеет, дрожа, колокольная в воздухе медь,

И стальное весло рассекает зацветшую воду.

1925

Вторая Москва

Ах, тебя ль обратною дорогой

И путем окольным обойду! —

Всё растет привычная тревога

В колокольном, каменном саду.

Череде далеких новолуний

Слышен плеск уже окрепших крыл. —

Старый город, ты ли накануне

Башнями о боге говорил;

Во хмелю, блаженный и увечный,

Припадал к соборному кресту,

Золотым своим Замоскворечьем

В синюю тянулся пустоту,

Царской плетью хлестанный до крови,

Лишь веригами звенел в пыли…..

А теперь ты — в памяти и слове —

Красный угол дрогнувшей земли.

1925

«Москва кабацкая»

Звон колокольный, звон неровный

Над затуманенной Москвой

И шелест яблонь подмосковных

Сквозь муть, и посвист, и запой.

И, словно горький сад осенний,

Выветриваясь и гния,

Мне открывается, Есенин,

Москва тяжелая твоя:

Недобрый хмель с полынью смешан,

Тоска дорогою легла….

Но всё размеренней, всё реже

У нас звучат колокола:

Нас, младших, солнце в лоб целует

И ломится от нови клеть….

А ты — ты мог Москву Вторую

В Москве Кабацкой проглядеть!

Пусть сердце-ключ на дне стакана —

Ржавеет медленно, и пусть

Тебя из проруби стеклянной

Зовет утраченная Русь. —

Не вековая тронет слава

Страницы гибели твоей:

Так тающий, медвяный саван

С высоких облетит ветвей;

Так наглухо задунет память.

Проводит воронье, кружа,

С последними колоколами —

Есенина неверный шаг.

1925

Старая Москва

Едва вступив в широкий круг свободы.

Страна, как колос, солнцем налита,

Как жернова, перевернулись годы. —

Моя Москва, — и ты уже не та:

Пришла пора — недаром в полдень сирый

Добром народным наливалась клеть —

Рублем чеканным о прилавок мира

Раскатисто и буйно зазвенеть.

И вот крутая, новая дорога,

Ложась, сметает полусгнивший дом. —

Москва-часовня на ладони бога,

Москва, годам врученная на слом!

Ты помнишь день, когда, не чуя страха,

Мозолистая шарила рука —

За ситцевою лучшею рубахой

На самом дне большого сундука.

А там, вверху, с глухим и древним граем

Зловещее кружило воронье

И медь рвалась, отрывисто скликая,

Как на беду, на торжище свое.

Но празднично молчит Смоленский рынок.

Через плечо — гармошка на тесьме —

И мать крестила, на прощанье, сына,

Ходынским полем называя смерть.

1926

Что шуметь, о гибели жалея

Что шуметь, о гибели жалея,

Расточать надуманную грусть:

Нет, не смерть взяла от нас Сергея,

А его бревенчатая Русь:

Верно видел он сквозь ужас древний,

Те простые мерные года —

Как железом обрастет деревня,

Как взойдут на пашнях города.

Вправе мы не помнить об уроне,

Но стереть поднимется ль рука:

Он с другой Россией похоронен —

И земля да будет им легка.

1926

Ты опять со мной, моя Россия

Ты опять со мной, моя Россия.

Лучшей песней миру вручена. —

Но бедны слова мои сухие.

Широка московская страна.

Ах, по картам, в строках, меж строками

Мне ль учить такой большой урок. —

Вот опять перебирает память

Пряди русые дорог.

Ветер с Волги — мед и тополь вместе —

Словно гусли тронет эту грудь.

Колоколенка — слепая — крестит

Тенью пресеченный путь.

Оттого клонюсь к земле и к нови,

Что, под спудом, в теле у меня

Костромской и ярославской крови

Светлая цела струя.

Оттого и не зовет иное —

Только б дням шуршать степным огнем —

Что таким же, знаю, перегноем

Я войду в твой мудрый чернозем.

1926

Ларисса Рейснер

В дни былых, шальных разноголосиц.

В белом платье, в ливень пулевой —

Ты вела по Волге миноносец,

Чтоб знамена крепли над Москвой.

Ты глухие исходила страны,

Научилась многое уметь,

Чтоб крутым пескам Афганистана

В слитных строках вышло шелестеть.

Это сердце — словно с кручи горной

В воды времени упавший лот,

Это жизнь твоя мешком узорным

Перекинута через седло.

Женщина, поэт, товарищ стойкий,

Звонкий крик, летящая стрела —

Ты ли это на больничной койке

Так по будничному умерла.

Но, быть может, славе пред веками

Трижды лучше скинуть седока

В той Москве, чей первый новый камень

Опустила и твоя рука.

1926

2

Гул земли, лихой полет в седле.

Зарево, свинец, степные дали —

Первенцы кремлевских бурных лет.

Мы других учебников не знали,

Но грядущей жизни мирен шаг —

И товарищ, опустив ресницы,

Перелистывает не спеша

Тесным шрифтом взбухшие страницы.

Лишь на миг в положенный урок

Грусть ворвется, словно грач залетный,

Да порой одна из трудных строк

Обернется лентой пулеметной….

Каждый час на вузовских скамьях,

В мягкой тишине лабораторий,

Помним — пролетариев семья

Опыт наш когда-нибудь повторит.

Те, кто там, за братским рубежом,

Ждут всемирного, крутого сдвига —

Пусть страна, в которой мы живем,

Будет им большой настольной книгой.

И чтоб враг не тронул наобум

Славой скрепленного переплета,

Как перо, оттачивайте ум

Для великой будничной работы.

Скучной мерой станем мерить сон

(Дни — в труде, за тихой лампой — ночи).

Чтобы в книгу ленинских времен

Лег и наш прямой и твердый почерк.

1927

Весна

Уже на голос твой широкий,

Весна, на всплески влажных дней

Вразброд летят и бьются строки,

Как стая мартовских грачей.

Да, в этот год весна — иная:

Уже в листках календаря

Она пылает, залегая —

Страны десятая заря.

То слава по горбатым склонам

Сбегает в шелесте снегов,

И мир московским щедрым звоном,

Как чаша, налит до краев.

И на крутом ветру весеннем,

Едва опасный ломкий плен —

Дрожат церковные ступени

И хрупкий камень белых стен.

И тихо гаснет позолота.

Цветное сыплется стекло…

Шумит в размахе перелета

Москвы тяжелое крыло!

Шумит…. И бьется, отвечая.

В нас, отлученных навсегда,

Уже не сердце — мировая

Пятиконечная звезда.

1927

Парижская Коммуна

1

В день восемнадцатого марта

— О, незабвенный знак — Париж! —

Европы трепетная карта,

Каким ты именем горишь.

Нет, кровь стирается не скоро…

И, кровью щедро окроплен,

Вот он встает, бессмертный город,

В шуршанье ленинских знамен.

Но солнце славы всходит выше —

И здесь, над стынущей Невой.

Сквозь поступь лет всё шире слышен.

Париж, твой голос громовой.

Что ж, нам недаром о свободе

Певала с колыбели мать, —

И мы на улицу выходим

Парижским воздухом дышать.

Нам сладок час созревшей мести

За боль, отчаянье и плен….

И Сен-Жерменского предместья

Вам не поднять уже с колен.

Париж, Париж! За всё расплатой —

Москвы крылатая заря:

И вот мы мартовскую дату

Включаем в числа Октября.

1927

2

Мы поступь лет острее слышим,

Затем, что здесь, цельна, светла,

Нам буревая кровь Парижа

Сегодня к сердцу прилила.

Крыло свободы — знак нетленный —

Мы в наших буднях узнаем.

И вольный плеск далекой Сены

У нас под невским бьется льдом.

Дождей перебивая пряжу

Шурша по скатам влажных крыш.

Нам ветер мартовский расскажет

О лучших днях твоих, Париж —

О днях тревоги и отваги.

Когда, гремя щитами стен,

Скрестили улицы, как шпаги,

Сент-Антуан и Сен-Жермен.

Когда стремглав в рассвет кровавый

В смятеньи падала земля.

И смерть всходила величаво

На Елисейские поля…

Париж. Простое начертанье,

И, славой щедро окроплен,

Он нам раскрыт в живом преданьи

И в складках Ленинских знамен.

1927

3

Париж, высоким пламенем свободы

Был озарен последний вечер твой.

Плеснулась кровь твоя, сквозь дни и годы,

Знаменами над вздыбленной Москвой.

Зерно тревог, сквозь все сады Версаля

Ты проросло для жатвы Октября.

Завод гудит — рекой огня и стали

Встает она, парижская заря.

Мы красной нитью связаны с тобою.

Твоих костров нам нежен перегар —

И ровным, бодрым током Волховстроя

Нам в тихой лампе вспыхнул твой пожар.

Париж, ты бился, рваный и голодный,

Людской волной о стены стройных войск —

И вот уже времен ремень приводный

Несет толпу, раскатанную в лоск…

Навстречу дням — нестройным, трудным стаям,

От пуль и бурь не заслонив лица,

Мы с каждым годом вдумчивей читаем

Простую повесть крови и свинца.

<1927>

Стихи о Китае

1927

1

Сын свободы, лучший между ними.

Он в сердцах как знамя укреплен:

Красной тушью выведено имя

На седом пергаменте времен.

По складам о нем читают дети.

Старшие поют о нем всегда —

В армии, шагающей в столетья,

И в кварталах нищего труда.

Но в стране, взрастившей Сунь-Ят-Сена,

Тот — другой — народом не забыт:

Желтой охрой вписана измена

В книгу славы, гнева и борьбы.

Ничего, что в памяти Востока

Гулко бьется нанкинский расстрел,

Что в Хайларе, у стены широкой,

Двадцать три их взято на прицел:

Плещет знамя, нарастают годы,

Лук беды — натянут невзначай…

И звенит, звенит в руках свободы

Драгоценной чашею Китай.

1927

2

20 минут

Выходи на простор, на звенящий тревогою воздух,

И в шуршащих газетах заглавные строки читай —

И поет налету и качает вечерний наш роздых,

И горит над толпою крылатое имя — Китай.

Вот опять и опять льются в мартовский сумрак знакомый

По дрожащим антеннам те двадцать минут буревых —

И плывет без конца, мимо залитых светом райкомов,

Море красных платков по сплетенным бульварам Москвы.

Это — здесь. А у них — в этот миг нарастает другое:

Каждый камень Нанкина захлестнут смертельной игрой,

И, сквозь меткий обстрел, человеческим мутным прибоем

Бьется гневное море о борт канонерки чужой.

Всё запомнится навек, всё скажется в жатве богатой:

Мерный стук телеграфа. Колеса, дробящие путь…

И под кожаной курткой, в кривых переулках Арбата,

Нам английский свинец обжигает упорную грудь.

1927

3

Не крепок ли чай?

Утром за завтраком, «Тайме» свой листая.

Худо вам в Лондоне, мистер Олл Райт, —

Из опрокинутой чаши Китая

Пить на крови настоявшийся чай.

Худо ль на древнем китайском фарфоре —

Стерпит и это чужая земля —

Маркой поставить корону над морем,

С надписью «боже, спаси короля».

Но неуклонно, за пулями следом,

Смело, под шелест кровавых знамен,

Входит крылатая джонка победы

В освобожденные воды времен.

В воздухе, звонком как клич Гоминдана,

Славою вычерчен вольный Шанхай. —

Рано губами причмокивать рьяно:

Эй, джентльмены, не крепок ли чай?

1927

Первое мая

Уже нам трудно заучить

Узоры льда и ветер снежный —

И солнца ломкие лучи

Теплеют медленно и нежно.

И тяжело струится пыль

На камни выветренной славы.

Адмиралтейский тусклый шпиль…

Веками стертые заставы…

Дымок над бледною Невой

В ее гранитной колыбели…

Таким он врезан, город мой.

В день догорающий апреля.

Но вот — тихонько ночь легла.

Чтоб утром вывести иное:

Москвы литые купола

Над северною стороною.

И вот уже другой напев

Качает наш невольный роздых —

И бьется знамя, осмелев,

И звонок первомайский воздух.

Ступай на улицу: она

Шуршит расцвеченной сарпинкой,

Когда страны твоей весна

В малиновой идет косынке.

Широк свободы красный звон.

Заря времен звездою всходит —

И Кремль всемирный отражен

В одном — всемирном — половодьи.

1927

Стихи о Кронштадте

Здесь слава якорем крутым

Лежит на свернутых канатах.

И тяжек синеватый дым

В волнах простертого Кронштадта.

И стклянок тонкий, мерный звон

В глухую ночь над фортом пролит.

Где каждый камень закреплен

Пластом бодрящей, влажной соли.

Маяк, спокойный на ветру,

Вода и воздух, мол широкий…

Здоровьем просмоленный труд:

Страна в движеньи, в планах, в доке.

Переплеснулась чайкой весть —

И Кремль выводит командиров.

И красный вымпел поднят здесь

Над плоской палубою мира.

Всё крепнет кормчая рука.

Десятый рейс упорно начат. —

Свобода, врезана в века

Твоя негнущаяся мачта!

Былые дни — в костер, на слом:

В моря времен, к потокам света

Стальным, высоким кораблем

Плывет республика советов.

1927

Порт

Он вычерчен углем в неясном тумане.

На слух и на ощупь обветрен и груб.

Но он не предаст, не остынет, не встанет —

Крутой перелесок и тросов и труб.

С зарей он шумит, просыпаясь угрюмо —

И цепь громыхает в проржавленный люк;

Распахнутый жадно, он зевами трюмов

Глотает мазут, и пшено, и урюк.

Он грузы на коготь разлаписто ловит —

И груз полукругом плывет в синеве,

И вымпел, алее запекшейся крови,

Над жилами барок кричит о Москве.

<1927>

Ленинград

От вокзала, от финских обугленных шпал

До кирпичной стены арсенала —

Этим воздухом Ленин когда-то дышал,

Здесь, у моста «Аврора» стояла.

Не остыть, и не скинуть, и не превозмочь;

Кружит времени бурная пена —

И, срываясь, гудят в непроглядную ночь

С ледоколов шальные сирены.

И на крепком, порывистом, влажном ветру

Видишь, — мачта качнула огнями,

И струится по докам размеренный труд,

И развернуто сердце, как знамя.

В дни и годы, в пургу, в мировой бурелом,

В зыбь веков, в голубое приволье —

Этот город простерт ястребиным крылом

Над балтийскою, мутною солью.

Здесь и швед, и китаец по-своему брат

Всем пимам, тюбетейкам и буркам;

Это алым побегом растет Ленинград

Из болот и трущоб Петербурга.

Колыбель революций, краском на часах —

Мы добьемся… до боли… до черта —

Разве «Красин» не шел, надрываясь, во льдах,

От ворот ленинградского порта?

От вокзала, от финских обугленных шпал

До кирпичной стены арсенала —

Этим воздухом Ленин когда-то дышал,

В этих водах «Аврора» стояла.

Уже осыпалась весна

Уже осыпалась весна.

И красное ложится лето, —

В десятый раз обновлена

Страна широкая советов.

Взгляни вокруг. Она — твоя.

Ее моря. Ее просторы.

Бежит стальная колея…

Леса. Равнины. Реки. Горы.

Спеши туда, в тепло, на юг,

Свой стан расправить онемелый,

Загладить будней нудный стук,

На солнце переплавить тело,

А тронет за сердце тоска —

Над полосой береговою

Ловить знакомый шум станка

В гремящем, плещущем прибое.

И снова в омут городской

Вернешься ты с курортной койки,

Ступая четко и легко,

Веселый. Загорелый. Стойкий.

И снова — в свой машинный сад.

Но с грузом бодрости и смеха.

Чтоб крымский вдруг узнать закат

В огне мартеновского цеха.

1927

Июль

О полдень стихла полоса.

Лишь ветер пробежал… Вожатым.

Рожь плещет золотом пернатым.

Внезапный свет слепит глаза…

Так, первым громовым раскатом.

Встает июльская гроза.

Уже он рухнул, царский дом.

Но на обломках черной славы —

Всё тот же знак — орел двуглавый,

Еще не отданный на слом.

И вот — июль с глухой заставы

Кровавым пролился дождем.

О, хмель перебродивших дней!

Мы шли, мы падали — ну что же:

Другие нашу песню сложат —

Всё о свободе, всё о ней…

И сердце вынести не может

Тот жар мартеновских огней.

Нас Ленин пестовал не зря,

Мы выросли в суровой неге:

И в дни, когда на русском снеге

Горит всемирная заря —

Нам бьют июльские побеги

В широкой жатве Октября.

1927

Феликс

Всегда в огне, всегда за делом.

Всё передышка далека.

И сплавлены рукой умелой

ВСНХ и ВЧК.

Крушенье. Взрыв. Шальная пуля

Из-за угла. Распада тень —

И вот в двадцатый день июля.

Жизнь — перетершийся ремень.

На лоб надвинутая кепка.

Весь молчаливый и стальной.

Таким ушел и лег он крепко

В дозор под Красною стеной.

Но в младших — воля и сноровка.

Один подход, борьба одна…

Так будь же, память, как винтовка,

Его свинцом заряжена!

И если вдруг ослабнут силы,

Один пример — нам Феликс дан,

Чтоб удержать сподручней было

Коня, портфель или наган.

1928

[Часы на Кремле]

Часы на Кремле никогда не стоят.

Четырежды вчерчен в века циферблат.

… Их слушает вся страна.

Натянута туго времен тетива

И стрелка идет, наклоняясь едва.

… Их слушает вся страна.

С котомкой ушел из деревни мой дед.

Но внучка находит протоптанный след.

… Их слушает вся страна.

Ей шрифтом газету дано окропить.

Ей выпала пряжей словесная нить.

… Их слушает вся страна.

И строки, как полосу, выправим мы

За лен и зерно золотой Костромы.

… Их слушает вся страна.

И тихо в деревне дивятся судьбе

И слушают радио в светлой избе.

… Их слушает вся страна.

А в гулкой столице, сквозь темень и сон,

Нещадно ночами звонит телефон.

… Их слушает вся страна:

И Спасская башня в ночной тишине

Приходит к тебе и приходит ко мне.

… Их слушает вся страна.

1927. [г. Москва]

Страна Советов

Простой и пламенной. Такою.

Годами-крыльями звеня.

Она встает передо мною —

Страна моя, любовь моя.

Вокруг Кремля — сердец ограда.

Знамен протянутая кровь……

Мне больше ничего не надо.

Страна моя, моя любовь!

Звездой ведома пятипалой,

Высокой славе вручена,

Качайся, мак мой темно-алый,

Моя любовь, моя страна.

А если выпадет иное:

Снарядом сбит дымок жилья, —

Ну, что ж, мы ляжем перегноем,

Страна моя, любовь моя!

<1927>