Прощальные вспышки Родины

Леонид Нестеров

Я случайно наткнулась на эту рукопись и такой же, как вы, средний человек с улицы, я смеялась здесь и плакала там над ней. Поэтому я думаю, вы будете делать то же самое. Что-то в этой книги для десятилетних детей. Что-то – для любителей мягкого порно. В этой книге есть все – слезы, смех, секс, жестокость, военно-промышленный комплекс, какие-то запредельные вещи, КГБ, «рассказы в рассказах» и немножко стихов.

Последний день моего детства

Когда мы пришли, виселицы уже были приготовлены. Там собралось много народа, на этой площади. Это не понравилось нам, потому что было трудно протиснуться в первые ряды сквозь толпу, чтобы посмотреть, как будут вешать немцев — военных преступников.

Площадь была маленькой и грязной. Большой кинотеатр и шумный рынок соседствовали там напротив друг друга. Еще там были дома, навечно закопченные заводским дымом, и четыре виселицы со свободно болтающимися петлями — по две на каждой. Все это удачно гармонировало с угрюмым небом и слякотью, хлюпающей под нашими ногами. И толпа была такая же — печальная, грязная и молчаливая.

Мы проталкивались довольно долго и заняли хорошие места как раз перед самым прибытием грузовиков. Грузовики были новенькие, с иголочки, радостного зеленого цвета. Они создали праздничную атмосферу, и толпа сделалась веселее, люди зашевелились и начали разговаривать друг с другом.

Несколько грузовиков подъехали к виселицам. В каждом грузовике было по два немца со связанными руками, два русских автоматчика и один невооруженный человек.

Я хорошо помню только один из этих грузовиков и двух немцев — мужчину около тридцати и старого генерала. Собственно говоря, мы решили, что он был генерал, потому что он выглядел в точности как немецкие генералы, которых мы видели в кино — очень высокий и худой, в красивой форме, сияющих сапогах и с моноклем на цепочке. Борты грузовика были откинуты, и они стояли на открытой платформе, так что каждый мог видеть их хорошо.

Бог не отметил их лица чем-нибудь особенным, но младший мужчина плакал, а старший морщил свой лоб, как будто бы стеснялся чего-то. Петли болтались возле них.

Громкоговоритель закричал что-то неразборчивое. Наверное, это был приговор, потому что за это время ничего не происходило и я стал смотреть на наших соседей.

Я помню троих из них — старуху, однорукого лейтенанта и высокого мужчину в черной одежде, который тоже выглядел так, словно только что сошел с экрана. Я догадался, что это был священник. Все они молчали.

Внезапно громкоговоритель заткнулся, и невооруженный человек надел петли немцам на шеи. Грузовик начал очень медленно отъезжать от виселицы, а немцы с такой же скоростью пошли к виселице. Грузовик продолжал свое движение, а немцы — свое, но платформа кончилась, и они сорвались с нее.

Они пролетели по длинной дуге — мне показалось, что они вот-вот ударятся о землю! — но они не ударились и стали раскачиваться со все уменьшающимися размахами. На брюках у них появилось и стало расплываться желтое пятно. Это выглядело как прекрасное цирковое представление, и мы начали смеяться. Но люди вокруг нас молчали, и скоро мы замолчали тоже.

Я стоял около моей беззубой соседки, и вдруг понял, что это молчание объединило меня с ней и со всеми остальными на этой маленькой грязной площади, и что все мы молчим об одном и том же. Я ничем не отличался от всех других в этой толпе, и поэтому понял, что мое детство кончилось. Я стал взрослым.

Недалеко от этой площади, на Пискаревском кладбище, в общих могилах, лежал миллион наших детей, сестер, матерей, отцов, братьев. В конце концов, все они были убиты немцами. Но сейчас это уже не имело значения.

Мы долго стояли в молчании, и только высокий человек в черной одежде беззвучно шевелил губами. Должно быть, он молился за немецкие заблудшие души…

Немного позже у меня написалось мое первое в жизни стихотворение. Как у всех начинающих, оно было типа «Что вижу, то и пою» — о том, как ночью кто-то снял шикарные генеральские сапоги, и когда мы вернулись на следующее утро, генерал болтался в петле босиком.