Господин Друг

Леонид Зорин, 2020

По словам критика А. Агеева, зоринские "… «маленькие романы» последних лет стали в своем роде сенсацией – «Господин Друг», «Трезвенник», «Кнут», «Тень слова», «Юпитер», «Забвение», «Сансара», «Завещание Гранда» – выгодно отличаются от основного литературного потока динамикой сюжета, ясностью композиции, рельефно прописанными характерами". «Жить надо без страха и без надежд», – напоминал Н. Карамзин, но без юмора вряд ли возможно жить и выжить. «Юпитер», «Забвение» и «Сансара» должны были быть уравновешены. По замыслу автора, «Трезвенник», «Кнут» вместе с «Завещанием Гранда» составят «Оранжевую Трилогию». Леонид Зорин (1924 – 2020) – известнейший драматург и прозаик, автор пьес «Варшавская мелодия», «Покровские ворота», «Царская охота», а также многих других сочинений.

* * *

Все права защищены. Охраняется законом РФ об авторском праве. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Зорин Г. А., 2020

© Издательство «Aegitas», 2020

* * *

Дверь отворилась, и комната наполнилась, вошла жена Роза Владимировна.

— АИ, — спросила она, позевывая, — когда появится этот гунн?

Он, как всегда, ее оглядел цепким непривыкающим взглядом, будто всякий раз находил нечто новое или надеялся, что найдет. Забавно, когда так смотришь на женщину, с которой живешь уже двадцать лет. И будешь жить, скорее всего, до своего последнего дня. Внешность ее почти не меняется, она и в молодости была такой же широкобедрой смуглянкой. С годами, естественно, станет полнеть, станет седеть, чудес не бывает. Зато сегодня все та же, Роза, Черная Роза — так в день знакомства галантно назвал ее Константин.

— АИ, я тебя о чем-то спросила, — сказала она с неудовольствием.

И эти две буковки, раз навсегда заменившие его имя-отчество, некогда ввел в обиход Ромин. Вместил Авенира Ильича в подчеркнуто книжную аббревиатуру, бросил с ленцой, с насмешливым прищуром: кто принес эту Черную Розу в подарок золотому, как небо, АИ?

Назвать его рыжеватые волосы, к тому ж поредевшие, золотыми — большая натяжка, а слово «небо» применительно к нему неуместно — Авенир Ильич в облаках не витал. Но оба прозвища прижились, приклеились намертво — не отдерешь. Расхожая цитата из Блока, переиначенная так звонко, повеселила знакомых всласть. Роза Владимировна с неделю решала, обидеться или нет — потом согласилась, что Черная Роза — именно то, что ей подойдет.

— Прости, — сказал Авенир Ильич, — мы с ним условились на двенадцать.

— Ну что за время? — Она вздохнула. — Я угощу его кофе с печеньем.

— Негусто.

— Ничего, перебьется, — махнула ладошкой Роза Владимировна. — Гость хлынул, его не остановишь. Меня уже на всех не хватает.

Он не ответил. Ее ворчание и не требовало ответа. Оба знали: тут больше игры, чем настоящего раздражения. Поток посетителей, все нараставший, был, разумеется, утомителен, зато и тешил ее сердечко.

Но нынче жена, похоже, не в духе. Она еще не вполне проснулась, еще не начала новый день — щеки в розоватых полосках, охотничьи блестящие глазки наполовину прикрыты веками. Его обдает греховный жар простынь, полы черного в алых разводах халата слегка разошлись, босой ступней она почесывает лодыжку, задумчиво прислонясь к стене.

«Убеждена, что еще искусительна», — вздохнул про себя Авенир Ильич. Так долго она не могла решить, что больше способствует ее манкости — то ли духовное излучение, то ли демонстрация плоти. Ромин и тут пришел на помощь, сказав, что она являет собой «одухотворенный соблазн». С тех пор она не жалеет усилий, общаясь, как бы просит прощения за данную ей Богом прельстительность. Странное дело, умна, остра, всегда смеялась над бедными дамочками, которые принимали на веру все эти роминские гиперболы, но женская природа сильней — надо же было и соответствовать такой счастливо найденной формуле.

Точно в двенадцать в дверь позвонили. Профессору из города Йены до шестидесяти оставалось немного, но выглядел он гораздо моложе. Подтянутый сухощавый блондин, который в самый последний миг вдруг передумал быть альбиносом. Платиновый окрас волос успешно скрадывал седину. Одет был богемно-демократически — в синие джинсы и серый свитер. Этакий стареющий бурш.

Роза Владимировна вкатила столик с дымящимся кофе, с домашним печеньем. Должно быть, профессор внушил ей симпатию — был и пузатый графинчик с ликером. Немецкий славист с аккуратной учтивостью выпил рюмочку за здоровье хозяйки. После нескольких неизбежных фраз он перешел к сути визита.

— Догадываюсь, — сказал он с улыбкой, — как вас осаждают и как вы устали. Тяжелый крест быть ближайшим другом столь знаменитого человека. Но я обещаю вас не расспрашивать о книгах, которые он оставил. Не будем говорить о писателе. Я буду вам безмерно обязан, если вы мне поможете разобраться, что это был за человек… И еще — если это не слишком интимно — как возникает такая дружба?

Его приятельство с Константином было загадкой для всех, кто их знал. Один — всегда подчеркнуто сдержан, известен своей старомодной корректностью, другой — то намеренно щедр на шутку, на колкость, то наглухо замкнут, то беспричинная веселость, то вдруг налетевшая хандра. Конечно, бывает, что полюсы сходятся, но разнопородные характеры гораздо чаще — с треском и чадом — отталкиваются один от другого. Однако на сей раз все случилось в духе расхожего утверждения.

Их узелок завязался со стычки. Константин его вышутил — мягкое слово! Высмеял — так будет верней.

— Авенир Ильич подозрительно вежлив, — сказал он, разглядывая его.

— В чем же вы меня заподозрили? — Авенир Ильич мгновенно почувствовал такой знакомый сигнал: берегись.

— Я подозреваю вас в том, что это не столько воспитание, сколько линия обороны. Боитесь конфликтов.

Кто-то прыснул, кто-то покачал головой, все ждали, как он ответит Ромину. Чужим голосом Авенир Ильич нервно откликнулся:

— Я не боюсь их. Но, разумеется, не ищу.

— О том и речь, — рассмеялся агрессор, довольный тем, что попал в мишень.

Авенир Ильич окинул его заячьим опасливым взглядом. Казалось, что впервые увидел это посеченное временем остроугольное лицо — впалые щеки, резкие скулы. Волосы все еще сохраняют южный вороний отлив, чуть заметны первые слюдяные нити. «Моя седина еще молода, вот и скромничает», — говаривал Ромин. Меж тем, он совсем, совсем не молод, люди значительно младше его уже давным-давно побелели. Особенно юны его глаза, всегда пребывающие в движении — то они усмешливо щурятся, то по-мальчишески заблестят, то неожиданно леденеют — не то отчуждение, не то вызов. «А ведь может быть непримиримо безжалостным», — подумал вдруг Авенир Ильич.

Он заставил себя пожать плечами:

— Не понимаю, что тут такого. Я не бретёр и не мазохист.

— Ну что же, — вновь усмехнулся Ромин, — сказано со скромным достоинством. Ваш дом — ваша крепость. Не посягаю. Каждый спасается как может.

И повернулся к стоявшим рядом, сразу заговорив о другом.

Давно уже Авенир Ильич не ощущал себя столь уязвленным. Ныло долго — как после укуса осы. Дома был мрачен и неразговорчив, отрывисто отвечал на вопросы и только заполночь, перед сном, выплеснул на Розу досаду. Поводом неизбежной вспышки стали похвальные слова, сказанные ею о книге давно уже почившего классика. Он объяснил ей, что все это вздор, книга мертва, как ее автор. Работают не ее достоинства, а исключительно репутация, инерция стадного сознания. Есть эти сдохшие коровы, которых мы сделали священными, всякая здравая оценка здесь табуирована по определению, она кощунственна, как святотатство. Еще отвратительней, когда избирают какое-то имя среди живых и хором начинают нахваливать. Этим фаворитам толпы тоже не требуется ни дара, ни сокрушительной мощи духа — надо быть взысканным судьбой, пользоваться официальными лаврами либо, напротив, быть неудачником, такой полукрамольной фигурой. Аутсайдеров хвалят тем охотней, чем больше ощущают устроенность и прочность собственного сюжета.

Роза, смущенная его жаром, но по привычке своей возражавшая, вдруг смолкла. Потом — с любопытством спросила:

— Кого же ты имеешь в виду?

Но он уже мысленно отругал себя за этот непозволительный взрыв и, словно боясь быть уличенным, буркнул:

— Да никого конкретно. Разве же дело тут в персоналиях?

Сутки он не мог успокоиться. Потом приказал себе остыть — не сказано ничего такого, что можно было б считать оскорбительным. Этот лихач не обязан знать, что собеседник отягощен разросшимся самоуважением, измученным, как испорченный зуб. Стоит попасть горячей капле — и прошивает острая боль. В конце концов, то, что он заявил, касается и его самого. Каждый спасается как может. Надо было его спросить, как делает это он — ах, поздно! Теперь эта возможность упущена. А в будущем надо его избегать. Примем меры предосторожности.

Однако несколько дней спустя дорожки снова пересеклись. Встретились в писательском клубе. Авенир Ильич хотел проскользнуть, но Ромин громко его окликнул и, взяв за локоть, спросил:

— Торопитесь?

Он промямлил нечто неопределенное, можно было понять, как хочешь.

— Произошло невероятное, — сказал Ромин, — получил гонорар. Надо бы обмыть это дело.

Еще можно было сослаться на спешку, но Авенир Ильич с удивлением обнаружил, что вот они уже вместе, сидят за столом, едят и пьют.

— Вы не злопамятны, — сказал Ромин. — Что хорошо вас аттестует.

Авенир Ильич сдержанно отозвался:

— За что же я должен был держать зло? Нет для этого оснований.

— Разве же тут нужны основания? — усмехнулся его собеседник. — Злопамятный человек обладает преувеличенной самооценкой. Она топорщится без оснований. Поэтому — рад за вас. Ваше здоровье.

Хотя похвала была не без яда, тон, безусловно, был дружелюбен. Авенир Ильич осушил свою рюмку и сказал с неожиданной задушевностью:

— Раз уж вы понимаете людей, не обижайте тех, кто обидчив. Зачем вам лишний недоброжелатель?

Ромин устало махнул рукой.

— Одним больше, одним меньше — неважно. Теперь уже нет смысла подсчитывать.

Занятный все-таки господин! И облик соответствует норову — остроугольное лицо, носат, выпирающий подбородок. Не больно пригож, но вместе с тем невольно притягивает внимание. Как говорится, похож на себя.

Мимо проплыл пожилой шатен, шествовавший с хозяйской неспешностью. Авенир Ильич проводил его взглядом.

— Хорош, хорош, — усмехнулся Ромин. — Был у меня знакомый банщик, по Сандунам ходил, как Петроний. Белый халат на голом теле, картуз с кокардой, на пальце перстень. Адски прекрасен был собой. В каждом движении сановитость.

— Да, величав… — Авенир Ильич ответил улыбкой сообщника и испытал недовольство собою — он подхватил интонацию Ромина с излишней, пожалуй, чрезмерной готовностью.

Ромин провел ладонью по лбу — казалось, его тяготит мигрень — и жестко сказал:

— Святая традиция. Нет иерархии более грубой, нежели в изящной словесности.

Авенир Ильич хотел согласиться, но мысленно себя оборвал: нельзя все время ему поддакивать. Он снисходительно посоветовал:

— Все-таки будьте потолерантней. В Евангелии сказано о злоязычных: «Гортань их — открытый гроб». Страшновато. Подумайте о своей гортани.

Ромин оскалился, словно почуял запах добычи:

— И вы туда же! С недавних пор все наши грешники ссылаются на Новый Завет. Правило хорошего тона. Впрочем, к вам это не относится. У вас репутация эрудита. А, в общем, вы правы. Будем терпимы. Графоманы заслуживают снисхождения. По-своему трогательный народ. Я, по стечению обстоятельств, имел однажды честь наблюдать весьма почтенного беллетриста в период течки — должен свидетельствовать, то было исполинское зрелище! Еже писах — писах! Строчил с таким накалом, с такой энергией — что тебе раскрепощенный атом! Ломались грифели карандашей, ломались перья и сохла паста. Тогда он садился за машинку и так гремел по клавиатуре — она превращалась в металлолом. Недаром он был, подобно Петрарке, увенчан официальным лавром. Я любовался им, честное слово! Мне кажется, что он это чувствовал, поэтому порой откровенничал. Даже признался, что не решается пойти прогуляться — вдруг явится слово, а под рукой ни листа бумаги. Разве не мило? Письменный стол словно стульчак во время поноса — боязно от него отойти. Так оно, в сущности, и было — жертва хронической диареи, перенесенной в творческий акт. Впрочем, таких Пегасов — табун.

— Послушали бы вас современники, — покачал головой Авенир Ильич.

— Наслышаны, — хмуро заверил Ромин. — У нас взаимное крепкое чувство. Бог с ними. Пусть живут как умеют. Вы, кажется, не слишком хлопочете — вот и переживете их всех.

«Он абсолютно убежден, что перед ним человек без претензий», — Авенир Ильич ощутил досаду. Но вслух сказал:

— Нам знать не дано. А вам — спасибо за ободрение.

— Не за что. Ну — посошок на дорожку, и разбежимся в разные стороны. Выпьем, чтобы у вас было все и чтоб за это вам ничего не было.

Это шутливое пожелание снова болезненно кольнуло, и вновь Авенир Ильич промолчал. Тем более, Ромин уже поднялся.

— Благодарю вас за компанию, — сказал он и положил на плечо Авениру Ильичу свою руку. — Как-нибудь перезвонимся и встретимся.

Когда Ромин ушел, из-за соседнего столика встал знакомый прозаик и с гримасой, которая обозначала улыбку, осведомился:

— Часто общаетесь?

Не зная, что на это ответить, Авенир Ильич сказал:

— С ним не скучно.

— Понятно, — произнес вопрошавший. — В клетку с тигром входите безбоязненно.

Но в хрипловатом его баритоне и — еще отчетливее — во взгляде Авенир Ильич прочел уважение, было необыкновенно приятно.

Это чувство вспыхивало в нем всякий раз, когда он слышал такие вопросы. А их задавали не раз и не два — чем чаще видели его вместе с Роминым, тем чаще спрашивали об их приятельстве.

— И каково вам с этим монстром? — отрывисто бросил один любопытствующий.

— Чем это он вам так досадил? — спросил в свой черед Авенир Ильич и с удовольствием отметил снисходительность собственной интонации.

В другой раз он обронил с печальной всепонимающей усмешкой:

— Опережение раздражает.

Наедине с собою он тоже ловил себя на недоумении — чем он привлек к себе внимание незаурядного человека? Тем более, такого колючего. Власти его терпеть не могут, нет повода обвинить в диссидентстве, но их взаимная неприязнь вполне очевидна, секрета здесь нет. Печатают неохотно и скупо, когда печатают, тут же топчут, при этом — с каким-то сладострастием. И заметьте, нет друзей, нет союзников, кажется, нет и доброжелателей, которые бы его поддерживали. Всех отпугивал невыносимый характер и обижало это подчеркнутое стойкое неприятие общности, тесного круга, единой стайки с твердым уставом взаимной выручки, взаимным отпущеньем грехов. Что за радость подпереть человека, который вам никогда не выразит ни благодарности, ни одобрения? Трудно сочувствовать гордецу, не замечающему сочувствия.

И вместе с тем, Авенир Ильич не мог не сознаться себе самому, что Ромин все крепче его притягивает, тем более что в его одинокости, да и в отдельности есть своя магия. Чуть слышный отклик со стороны сладко волнует и, безусловно, способствует самоуважению — что ни говори, а его, именно его Ромин выбрал.

Он редко вспоминал свое детство. Не было никакой охоты. Оно было, в общем-то, благополучным, но память осталась не больно радостной. Слишком часто стонало его самолюбие, и все, что он узнавал про себя, его томило и удручало. Драмы маленького человека могут показаться смешными, но только сам он знает их горечь. В душе, родившейся быть ущемленной, плохо рубцуется и царапина. Но застревают на долгий срок всякие глупые пустяки.

Он был тогда еще не Авениром, был Авой, птенчиком, первоклашкой, и почему-то вдруг стал мишенью всегда унизительных приставаний — один одноклассник его невзлюбил. Ходить в школу стало истинной пыткой.

Однажды от полного отчаянья он пожаловался соседскому мальчику.

— Давно бы мне сказал, лопушок, — сказал ему тот, подстерег обидчика и наградил роскошной затрещиной.

— Больше он к тебе не полезет.

— Почему он все время ко мне вязался?

— А он понял, что к тебе можно вязаться.

— Почему ты так думаешь?

— Я не думаю, я знаю.

— Откуда?

— Тебе сколько лет?

— Семь.

— А мне уже девять. Чувствуешь разницу? Молчи, слушай, запоминай.

Если б всегда иметь покровителя — укрыться под крылом, за спиной — жизнь ждет тебя за углом каждодневно! Жить опасно, смертельно опасно, и дело вовсе не в катастрофах. Гораздо страшнее потерь, болезней, летящего в голову кирпича люди, особенно — ваши знакомые. Никто не умеет так метко — прицельно — ударить в твой беззащитный дом, в твой хрупкий сосуд, в твое достоинство — самое уязвимое место. И тут не пожалуешься соседскому мальчику, ты одинок, как холмик в степи. Стоишь на виду, и все уже поняли: вот она, легкая добыча, с этим — пройдет, тут «можно вязаться».

Ромин был прав: его воспитанность — это подсознательный щит, невольная мера предосторожности. Он безошибочно все разглядел — в нюхе и чуткости не откажешь.

Но что заставило этого дьявола к нему потянуться? Странное дело! Может быть, Ромина поманила угаданная им безответность? Вылазки из осажденной крепости уже не веселят, не волнуют, потребовался такой собеседник, который и не завяжет драку и не достанет исподтишка? Устал и он от всегдашней стужи, к ней трудно привыкнуть даже и волку, давно отбившемуся от стаи.

Как бы то ни было, они сблизились, а вскорости перешли на «ты». И, видимо, оба остались в выигрыше. Один получил благодарного спутника, другой — не известную прежде уверенность. То, что нелюдим-пересмешник, славящийся тяжелым нравом и избегающий тесных связей, сделал для него исключение, было красноречивым свидетельством.

Прошел, однако, длительный срок, прежде чем Ромин собрался к ним в гости. И он был нелегок на подъем, «отвык от кухонного общения», и Роза Владимировна тянула, все откладывала «вечерний прием» — предстоявшая встреча ее смущала. Она недовольно спросила мужа:

— Сказал бы, зачем тебе это нужно?

Авенир Ильич заслонился формулой, успешно прошедшей апробацию:

— Мне с ним не скучно.

Этот ответ возвышал его в глазах любопытных. Но Роза Владимировна лишь усмехнулась:

— Встретил человека по росту?

Он покраснел и пробурчал:

— Что ты против него имеешь?

— Я — ничего, но все говорят, что он нагловат и любит хамить.

— Не любит, — сказал Авенир Ильич. — Только когда его допекут.

Тем не менее, визит Константина в «семейный дом», как он подчеркнул, однажды вечером состоялся. В начале девятого прозвучал резкий требовательный звонок, Авенир Ильич отворил дверь, на пороге переминался Ромин. Вид у него был вполне затрапезный, зато в руке пламенели три розы.

Авенир Ильич — несколько театрально — воскликнул:

— Добро пожаловать! Ждем.

В прихожую, не спеша, вошла Роза.

— Ждем, ждем, — повторил он. — Рад тебя видеть. Тем более, с розами. А это и есть одноименная Роза Владимировна.

Вручив ей цветы, Ромин вздохнул:

— Все-таки тускло гостеприимство современного человека. В античности хозяин встречал пришельца значительно сердечней: «Входи, странник! Жена, омой ему ноги».

— Ну уж нет, — без улыбки сказала Роза, — на это вам не стоит рассчитывать.

— О том и речь. Все мы подсохли. Простите, Розалия Владимировна.

— Я не Розалия, если позволите. Роза — мое большое имя.

— Жаль. Розалия дает больше простора. И небо Италии, и прелести талии. Но сердце Розалии молчит, и так далее.

— Было, было… опаздываете на полтора века.

— Ну и шут с ним. Что хорошо, то мое.

За столом он продолжал в том же духе. Не то поддразнивал, не то льстил. Тут-то в первый раз он ее назвал Черной Розой, а Авенир Ильич стал «золотым, как небо, АИ». Оба прозвища оказались живучими.

Напряжение понемногу спадало. Ромин исправно пил за хозяйку, отпускал ей щедрые комплименты. Авенир Ильич был почти уверен, что гость подшучивает над Розой. Но видел и то, что она распогодилась — смеется, старается не отстать, дает понять, что не лыком шита. Когда Ромин назвал себя Фомой Неверным, она с удовольствием объявила:

— Ваш день на светлой седмице — последний.

— Ну, если он последний, то — мой.

— Фому Неверного в этот день чтут.

— Значит, я никакой не Фома. Невозможно представить, чтоб меня чтили.

— Все еще впереди, — сказала Роза. — Вы что-нибудь пишете сейчас?

Ромин изобразил задумчивость и доверительно сообщил, несколько раз потерев свой лоб (жест, предварявший его монологи):

— Давно уже хочется написать о героическом комаре. Вам, разумеется, известно, что только комарихи жужжат, когда нападают на нашу плоть. И вот в душе моего комара рождается и крепнет протест — он хочет доказать соплеменникам, что этот трубный звук при атаке, эта воинственная песнь, рог Роланда — вовсе не привилегия высокомерных амазонок. Он пытается увлечь всех самцов своей патетической инициативой. Однако же те его не понимают. Они охраняют свое преимущество коварного беззвучного штурма, который им почти гарантирует успех и сохранение жизни.

— О, Господи, чем же это кончается?

— Друг мой, чем это может кончиться? Герой обречен и, естественно, гибнет, силясь исполнить предсмертную арию.

Авенир Ильич слушал их диалог, стараясь подавить раздражение. Его сердило гаерство Ромина, сердила Роза с ее оживленностью, сердит он был и на себя самого — злится, когда нужно посмеиваться. В этой манере их гость разговаривает всегда и со всеми, таков этот стиль, но, черт возьми, он и Роза — не все. Смутное чувство не уходило.

Провожая Ромина, Роза Владимировна осведомилась:

— Уютно ль вам было?

Он приложился к ее ладони.

— Весьма. Как выразился Державин, «тут азиатских домик нег».

— Просто страх берет, как вы проницательны вместе с вашим Державиным, — сказала она.

Оставшись наедине с женой, Авенир Ильич ворчливо заметил:

— Очень уж ты развеселилась.

Она фыркнула:

— За тебя отдувалась. Сидишь, как будто ты на собрании.

Уже перед сном, подавив зевок, Роза Владимировна сказала:

— Дружок твой не отличается тактом, но на сей раз ты был прав — с ним не скучно.

Неожиданно она рассмеялась.

— Ты — чему? — спросил Авенир Ильич.

— «Тут азиатских домик нег». Ну и фрукт! Это ж надо было вообразить.

«С ним не скучно» — пожалуй, вечер удался. Авенир Ильич усвоил давно — самым суровым осуждением было в устах жены слово «скучно». То и дело Роза грустно роняла: скучное зрелище, скучная книжка. Чаще всего: скучные люди.

Она нелегко сходилась с кем-либо. Он полагал, что тут виной ее незадавшаяся деятельность. Когда-то в институте Тореза Роза исправно учила голландский. Не самый популярный язык — впору рассчитывать на востребованность — но он ей практически не пригодился. Время от времени переводит, но делает это без всякой радости. Авенир Ильич встречал переводчиков — фанатиков своего призвания, истинно одержимых трудяг. Роза совсем на них не походит. Вроде бы все могло состояться — есть вкус, есть ощущение стиля, но вот слова ей не подчинялись, они не желали стать по местам.

— Ты можешь найти другое занятие, — сказал он однажды.

Она усмехнулась:

— Какое? Идти в Софьи Андреевны и перебеливать твои опусы?

Он был обижен и огорчен. Холодно возразил:

— Зачем же? У нас на дворе — конец столетия. Можно перестучать на машинке.

И больше не поднимал этой темы.

Визита Ромина он опасался. Его манера, ее обидчивость — жди беды. Но, кажется, пронесло.

Их малопонятное приятельство сложилось на самом рубеже семидесятых-восьмидесятых — странное выморочное время. Казалось, оно уткнулось в вату и исчерпало свою энергию. Вязкая неподвижная жизнь втягивала в свой медлительный ритм. Катится старый почтовый поезд, подолгу застревая на станциях, катится незнамо куда. И те, кто заполнил его вагоны, тоже не знают, куда они едут, тихо покачиваются на стыках и дремлют под перепляс колес. Не все ли равно, куда доставят? Окрестный пейзаж точно выцвел и вымер. Нервные взрывчатые люди унявшегося десятилетия с их холерическим темпераментом мало-помалу вышли из моды. Все прочие словно внезапно прозрели и поняли скоротечность сроков. Родился спрос на преуспеяние, которому ничуть не мешала укоренившаяся презрительность к тем, кто сумел его достичь. Стагнация, возможно, пованивает, зато, как всякая анестезия, и усыпляет, и примиряет. Стоит тебе привыкнуть к запаху — и видишь, что это и есть стабильность, которой так взыскует душа. Чем меньше надежд, тем устойчивей быт. За ваше лояльное поведение вас поощрят — вам будет позволено отколупнуть свою изюминку с праздничного кулича. Опальные люди внезапно утратили свой патетический ореол, их независимая манера стала вызовом, стала дурным тоном, не привлекала, а раздражала. Похоже, что вы, любезный друг, не прочь нам показать нашу малость. Что ж, утешайтесь своей особостью. Мы устали — от нее и от вас.

Белая полоса удачи! Авенир Ильич не однажды слышал, что в жизни каждого литератора бывают подобные повороты — фортуна вдруг постучится в дверь, — но с недоверием относился к таким утешительным историям. И вот преприятнейшее событие случилось не с кем-нибудь, с ним самим! Повесть его не только издали, еще и благосклонно отметили едва ли не в самом влиятельном органе. Роза Владимировна с удовольствием коллекционировала поздравления, сам же он следил за собой, старался не уронить себя радостью.

Что Ромин ему не позвонил, было естественно, Ромин в газеты заглядывал лишь по большим праздникам, книжку, подаренную ему, он в свое время перелистал и ограничился усмешкой: «На двести страниц ближе к бессмертию» — тогда Авенир Ильич сделал усилие, чтоб не обидеться, и теперь ему хотелось, чтоб Константин услышал о похвальной статье. Сказать или мудрей промолчать? Авенир Ильич вполне понимал, что говорить о своей удаче — самое последнее дело, тем более, не составляло секрета стойкое отношение Ромина к официальному одобрению. И все же не сумел удержаться, то было свыше его возможностей. С кривой улыбкой, стыдясь своих слов, он сообщил о славном событии.

— Каков наш АИ! — воскликнул Ромин. — Он ухватил Саваофа за бороду!

— Сподобился… — Авенир Ильич изобразил недоумение.

— Ну что ж, — сказал Ромин, — с его бороды хоть шерсти клок… я тебя поздравляю. Авось это как-нибудь поспособствует твоим делишкам. Супруга рада?

— Не знаю, — сказал Авенир Ильич. — Да ладно… не бог весть какое дело…

Он уже мысленно клял себя за то, что не совладал с собою. Эту реакцию он предвидел. Другой не могло и быть. Смешно.

— Ты не обиделся на меня? — прищурился Ромин.

— Я? За что же?

— За недостаточный энтузиазм.

«Не чуток душой, да чуток ухом», — вздохнул про себя Авенир Ильич. Вслух же сказал:

— Я — не омфал.

— Что это за предмет? — спросил Ромин.

— Камень, на коем Аполлон убил змея Пифона.

— Скажи, Аполлон, не я ли сей обреченный змей?

— Не беспокойся. Речь не о змее, а об омфале, а он в переводе обозначает «пуп земли». Так вот, я себя таковым не считаю. Стало быть, ты меня не обидел.

— Очень рад, эрудированный собрат, — сказал Ромин. — Мне было бы неприятно, если б выяснилось, что ты задет. Просто мы членствуем в странном обществе — в нем важно не то, что ты написал, а то, что о тебе написали. Впрочем, если быть справедливым, эта проблема не так уж юна. Расстояние между «слыть» и «быть» — дистанция длиной в нашу жизнь. И только ли в нашу? Всей популяции. Есть учебник истории, и есть история. Это параллельные сферы.

«Хотел бы я знать, он понимает, что унижает меня каждым словом? Понимает и делает с удовольствием», — ответил себе Авенир Ильич. И все же заставил себя улыбнуться:

— Идея, на первый взгляд, недурна. Стоит того, чтоб ее развить. Но не спеши. Проведи с ней хоть ночь.

— Вот еще! — засмеялся Ромин. — Ночь с идеей! Похоже на онанизм.

Местом роминских чтений был избран подмосковный пансионат. Авенира Ильича попросили ждать у подъезда своего дома. Ровно в девять за ним и Розой Владимировной придет машина — он был недоволен, слишком рано, но ничего не сказал.

В девять, конечно, никто их не ждал, они стояли с дорожными сумками, Авенир Ильич нервничал и мрачнел.

Машина оказалась автобусом, который по пути подбирал всех остальных участников чтений — один из них несколько задержался.

Этот автобус окончательно вывел его из равновесия. Всегда и во всем одна безответственность, мелкий недостойный обман. Сказали, что повезут в машине, и вот заткнули в общий фургон, то задыхающийся при подъеме, то дребезжащий на поворотах. Могли бы и не хитрить так плебейски, в конце концов, на этом симпозиуме именно он представляет Ромина.

Роза Владимировна сразу увидела, что он рассержен, она успокаивающе положила ладонь на его руку, но это не только не помогло, скорей, еще больше его разозлило. Вечно она его остерегает. Пора бы за столько лет убедиться, что он умеет себя вести. Но этим людям тем более следует не пользоваться его благородством, а понимать, с кем имеют дело. Он заслужил, чтоб к нему отнеслись с необходимым уважением. Покойный Ромин любил пошучивать над приверженностью людей к ритуалам. Еще одна из его ошибок. Во-первых, не так уж они привержены, что вызывает лишь сожаление. Во-вторых, ритуал дисциплинирует, не допускает необязательности, так дезорганизующей жизнь.

Конец ознакомительного фрагмента.