«Всё с вами, но не ваш». Избранное

Леонид Завальнюк

Книга избранных поэтических произведений Леонида Андреевича Завальнюка (1931–2010) разбита на три раздела. Первый – стихотворения, выходившие в свет при жизни поэта, то есть полностью отвечающие авторской воле. Второй – опубликованные вдовой поэта Натальей Марковной Завальнюк. Третью группу образуют стихотворения, до сей поры не публиковавшиеся. Тексты стихотворений первой группы приводятся по первой книжной публикации, остальные – по распечаткам, оставшимся в архиве поэта. Чтобы почувствовать границы мира поэзии Леонида Завальнюка, нужно помнить лихой и возвышенный стиль Державина, уникальную дерзкую философию и поэзию Григория Сковороды. «Всё с вами» – говорит современник, переживший вместе с нами все потрясения непростого века. «Но не ваш» – говорит личность, живущая вне времени, вместе со свободой и смертью. Понять его непросто, но понимание обогащает сторицей.

Часть I

Подорожная

Если вы очень любите жизнь

И вас волнует её дыханье, —

Презрите транспорт,

Идите пешком

Вслед за отступающим горизонтом.

И если у вас не ленивое сердце

И плесень спокойствия вас не коснулась,

Читайте дорогу,

Как вечную повесть,

Считая прологом своё рожденье.

И если щедрость ваша сильнее

Усталости вашей

И зрелости вашей, —

Дарите каждому встречному шутку,

Достойную самого яркого смеха.

Не надо жалеть о растраченной силе,

Она вернётся в сердце сторицей —

Святым ощущеньем себя

Как части,

При всём неустройстве,

Прекрасного мира.

Она вернётся

Бессмертием стебля,

Что гонит сквозь каменный грунт

Подорожник.

Она вернётся

Утренней песней,

Для вас пропетой целым народом.

Она вернётся

Мечтой о прекрасном,

Целебной, как воздух,

Влекущей, как юность.

Она вернётся

Нуждой бескорыстья,

Жестокой, как правда,

Насущной, как солнце.

Если вы очень любите жизнь

И вас волнует её дыханье, —

Презрите уют.

Собирайтесь в дорогу

Вслед за отступающим горизонтом.

И пусть холодные лунные блики

Ваш пыл не остудят на сонном пороге.

Да славится гордая участь великих:

Идти всю жизнь

И умереть

В дороге.

1956

Осторожно — листопад!

Я не видел, я не знаю

Замечательней поры —

Осень пала золотая

На московские дворы.

Не заметить невозможно —

Всюду надписи висят:

«Осторожно. Осторожно!

Осторожно — листопад!»

Сердце рвётся, сердце просит

Каплей грусти угостить.

Так нельзя ли книги бросить,

Пару лекций пропустить?

Но дощечки односложно

Отвечают невпопад:

«Осторожно. Осторожно!

Осторожно — листопад!»

Тополя горят, как спички,

Сколько рыжего огня!

Синеглазая москвичка

Посмотрела на меня.

Смотрит долго и тревожно,

Ну, а если я женат?..

«Осторожно. Осторожно!

Осторожно — листопад!»

Я не видел, я не знаю

Замечательней поры —

Осень пала золотая

На московские дворы.

Только ели потемнели,

Грустно вдаль они глядят.

И ложится на панели

Осторожный листопад.

1959

«Сказать по правде — худо дело…»

Сказать по правде — худо дело:

Я с вами так давно знаком,

И мне ужасно надоело

Считаться вечным шутником.

Дойдя до белого каленья,

Себе на смех и на беду,

Я перед вами на колени,

Да, на колени упаду.

Куплю цветов и всяких лилий,

Уместной шуткой согрешу,

Спою вам, как люблю вас,

Или

Стихи на память напишу.

Но если это вас не тронет,

Придётся выставить межу.

Я тут же, прямо на перроне,

Пожму плечами и скажу:

— Сердца друзей — не книга жалоб.

Исчерпан, кажется, вопрос…

И тут впервые не мешало б

Не принимать меня всерьёз.

1959

Жалоба турка

Женщина!

Страшней не знаю кобры я,

Не любите женщин, люди добрые.

Все они весьма непостоянные,

Мстительные, злые, окаянные.

Им бы только породить терзания,

Вдохновить на смелые дерзания

И умчаться к чёрту на кулички

После самой пустяковой стычки.

Не любите женщин, люди славные!

Сторонитесь женщин —

Это главное.

А не то недоброе получится —

Кто полюбит, вечно будет мучиться.

Это не холодное пророчество.

Всё, что прославляет одиночество,

Хмурым сердцем я собрал старательно.

Слушайте, друзья, меня внимательно.

Но не верьте глупому поэту.

Врёт, каналья.

Просто писем нету.

1959

«Когда-нибудь я брошу костыли…»

Когда-нибудь я брошу костыли

И вольно зашагаю по дороге.

И первый раз натруженные ноги

Почувствуют незыблемость земли.

И я услышу тихий плеск морей,

Как зреет хлеб и оседают горы,

И синие бездонные просторы

Вдруг станут

Высшей мудростью моей.

И я в себе такое отыщу,

Что победит законы обнищанья,

И я свои прозренья отпущу,

Не взявши с них ни мзды,

Ни обещанья.

И в том извечном, что во мне осталось,

Узнав свою давнишнюю мечту,

Я первый раз почувствую усталость

И первый раз, теряя, — обрету.

За бледный отсвет будущей удачи,

За то, что ярче не могу гореть,

За то, что ныне мучаюсь и плачу,

Не злитесь, люди,

Дайте мне созреть!

Когда-нибудь я брошу костыли,

И силой вдохновения нетленной

Я вдруг открою истину земли

И всех земель, живущих во вселенной.

Не покорившись слову и мечу,

Своею кровью оросив пустыни,

Я, может быть, вас счастью научу,

Какого в мире не было доныне.

Пускай ненастье,

Пусть судьбы немилость,

Всё, что имею, растопчу в пыли,

Сто раз умру,

Но, что бы ни случилось, —

Когда-нибудь

Я брошу костыли!

1959

Пеликаний пруд

Не улетаю от горькой обиды.

Я ухожу от неё пешком,

Как этот пеликан, повидавший виды,

С посеревшим от старости

Подклювным мешком.

Он уходит нехотя, он бредёт вразвалку.

И, как бы говоря: «Ничего… Ничего»,

С большим интересом оглядывается на палку,

Которую мальчишка бросил в него.

…Пришедший к мудрости через все укрощения,

Спокойно-медлительный, как древний чёлн,

Он знает:

Обида — тоже средство общения.

Он ценит обиду. Он слишком учён.

Когда-то,

Гонимый молодым неприятием,

Он множество видел различных стран.

И где-то есть у него приятель —

Отупевший от злобы

Одинокий варан.

По глупости обидчиков обозвавший врагами,

При всем величии до смешного мал,

Он еле движет неуклюжими ногами,

И пустыня скрипит, как сухой крахмал.

…Словом и делом прославляя землю,

Кротость твою

И твою пращу,

Во всех проявлениях жизнь приемля, —

И этот камень тебе прощу.

Я унесу его в подклювной сумке,

Мы будем вместе коротать вечера…

Нa парк Чишмиджиу опускаются сумерки,

Пеликаны зевают,

Домой пора.

Бухарест, 1959

Стихи о пеклеванном хлебе

А был он такой непонятный,

Единственный,

Очень приятный

И очень таинственный.

Я помню: краюха

От уха до уха.

Мы ели,

Сопели

И громко гадали:

Наверное, птицы его поклевали,

Иначе с чего ему быть «поклеванным»,

Таким ароматным,

Приятным

И странным?

Да, время…

Всё было —

И пепел, и пекло,

Голодная рвота в холодной теплушке,

Проклятое небо, как символ бомбёжки.

Ты жмых воровал, побирался и вшивел.

И в час, когда надо рыдать над «Кристофом»,

Слезами встречая рождение пыла,

Бездомный и рваный,

В степи под Ростовом

Ты плакал над сводкой.

Всё было!

Всё было…

А где же награда за то,

Чего не было?

За чистые слёзы, что втуне остались,

За руки любимой,

За вольное небо,

За сладкие муки, что нам не достались?

О, старый мой друг,

Не надеясь на встречу,

Я сам за тебя и спрошу, и отвечу.

Чего у нас нету —

Того и не надо.

А то, что мы живы, —

Большая награда.

Всё будет,

Всё будет!

Не так уж и плохо

Хорошую книгу читать с эпилога.

Конечно, седеем, лысеем,

И всё же

Мы с каждой весною намного моложе.

И то ведь:

Войну проклинать не устали,

А быть стариками уже перестали.

На всякие темы толкуем пространно,

Всерьёз принимаем Ромэна Роллана,

Всё чаще украдкой слезу утираем

И больше того —

От любви умираем!

Вот так,

Если век нам не выпадет краткий,

Всю жизнь отмахаем в обратном порядке.

Всё будет —

И день,

И тревожная лунность,

И поздняя юность,

И ранняя юность.

А где-то, когда уж конец недалече,

Весёлое детство нам выйдет навстречу.

Наверно, с дороги мы очень устанем,

Поэтому в ножик играться не станем,

Лишь, глядя спокойно в спокойное небо,

Съедим по куску

Пеклеванного хлеба.

1962

«Шумит весна, текут ручьи…»

Шумит весна, текут ручьи,

Плывёт солома.

Ступай, прохожий, не стучи —

Меня нет дома.

Такой уж нынче скорый век —

Всё будто снится.

Схватил калоши человек —

И за границу.

То позовёт его война,

А то — наука,

То вдаль поманит тишина,

То жажда звука,

То покорение светил,

То просто поезд.

Один на свадьбу укатил,

Другой — на полюс.

Извёстка сыплется, шурша,

Дверь не обшита…

И всем бы площадь хороша,

Да не обжита.

Вся эта прыткость наших дней

Мне так знакома!

Стучи, браток,

Стучи сильней —

Меня нет дома!

1962

Прощание

Сумерки вечерние

Упали на пруды.

Тихое свечение

Голубой воды…

По-смешному милая,

В дальние края

Пролетает мимо

Молодость моя.

В оперенье клетчатом

Серую сову —

Ни орлом, ни кречетом

Тебя не зову.

По морям не плавала,

Вишней не цвела,

От любви не плакала,

С горя не пила.

В толчее бездонной

Битая бедой,

Ты была бездомной,

Ты была худой.

Полымем повиты

Все твои года,

Бомбами побиты

Твои поезда.

Чёрная разруха,

Чужие края…

Ты была старухой,

Молодость моя.

Вот когда откашляю

Всех пожарищ дым,

Вот тогда я, молодость,

Стану молодым.

По обету трезвого,

Не забудь меня,

Золотого, резвого

Приведи коня.

Мы своё доскачем,

Дошумим, допьём,

От любви поплачем,

С горя попоём.

По белому снегу

Побежим с тобой,

На звезду на Вегу

Полетим с тобой.

Что не сбылось —

Сбудется,

Только погоди.

Ведь не зря мне чудится

Что ты впереди!

Сумерки вечерние

Упали на пруды.

Тихое свечение

Голубой воды…

По-смешному милая,

В дальние края

Пролетает мимо

Молодость моя.

1962

«Ты грустная сходишь с поезда…»

Рите Ш.

Ты грустная сходишь с поезда,

Который тебя привёз.

В глазах у тебя беспокойство,

Как свет улетающих звёзд.

Чем же тебя покорить?

Что же тебе подарить?

— Купить тебе книжку?

— Да…

— А может, перчатки?

— Да…

— А может быть, шубу?

— Да…

Вот ведь какая беда!

Печально мне и смешно.

Ты мне улыбаешься,

Но

Глаза беспокойные тают,

Как звёзд улетающих свет,

И я в них легко читаю:

— Купи мне… обратный билет…

1962

«Ах, что за время, что за век…»

Ах, что за время, что за век!

Летаем и ликуем.

Зайди, прохожий человек,

О жизни потолкуем,

Я тебе сказку расскажу,

Из чистой были свитую,

Я тебе чашку покажу,

Её рукой разбитую.

Нет, старых ран не обнажу.

По правилам науки

Я тебе просто докажу

Бессмысленность разлуки.

Она бездарна, милый друг,

Скандальна, как судимость.

О, каково увидеть вдруг

Её необходимость…

Но я не плачу, нет и нет!

Ведь, оптимист по сути,

Я в той игре увидел свет,

Где вы всегда пасуете.

В ней солнце есть —

И что мне тень,

Играй, душа, фортиссимо!

Мне каждый день,

Мне целый день

Легко и независимо.

Вот только к ночи, так с восьми,

Ужасно я скучаю…

Пойдём напьёмся, чёрт возьми,

Пойдём напьёмся чаю.

1962

«О снотворное, сон творящее…»

О снотворное, сон творящее!

Снится мне незаконченный стих,

Марсианские синие ящеры

И как будто я мир постиг.

Снится мне, что тридцатый век,

Много всяких продуктов питания,

Карпы плавают в белой сметане,

К сковородкам стремя свой бег,

В нашем городе — на что уж маленький —

Есть зверинец для медных лбов,

Есть музей пограничных столбов,

И зимой не нужны уже валенки,

Потому что совсем тепло,

Всюду никель, бетон, стекло.

А земля-то!

Цветы, цветы…

Что ни яблоня — то невеста!

Солнце.

Грига играют.

И ты

Прилетела из Бухареста.

— Добрый вечер! —

Я говорю.

— Добрый вечер! —

Ты мне отвечаешь,

Головой восхищённо качаешь

И без грусти глядишь на зарю,

Где осталась твоя земля,

Города твои и поля,

И журчание тёплых рек,

И далёкий двадцатый век.

1962

«То на «вы» тебя назову…»

То на «вы» тебя назову,

То на «ты» тебя назову…

Я похож на большую сову:

Вижу ночью цветы и траву,

Вижу, как ты идёшь домой,

Вижу, как ты заходишь в дом,

И садишься за белый стол,

И склоняешься над листом.

Ты мне пишешь, что я дурак,

Что не надо горячку пороть,

И что всякий беспочвенный страх

Надо радостно гнать и бороть.

— Да… —

Качаю я головой.

Как приятно мне быть совой!

Но чуть утро — нету совы.

Не видать ни цветов, ни травы.

И ещё, что прискорбно весьма,

Снова нету от вас письма.

Я креплюсь из последних сил,

Но душа объявляет аврал.

Где же вы?

Гром бы вас поразил!

Где ж ты?

Чёрт бы тебя побрал!

1962

«Опять я вижу разноцветный сон…»

Опять я вижу разноцветный сон.

Всё так объёмно, точно и весомо…

Вкатилось солнце жёлтым колесом,

Лежит на печке чуть припухший сом,

Воскресный день,

И ты как будто дома.

Мертвящею разлукою томим,

Я долго ждал такого воскресенья:

Звучит мазурка, юркая, как мим,

Мы молча сигаретами дымим —

Всё просто так —

И всё как потрясенье.

Конечно же, я знаю, — это сон.

Он кончится — и снова в доме пусто,

И там, на печке, никакой не сом,

А просто в блюдце кислая капуста.

Конечно же, ты не пришла ко мне,

Ни пожурить тебя и ни коснуться…

Я сплю и думаю:

Да, это всё во сне.

И плачу.

И стараюсь не проснуться.

1962

«Под окошком, под окном…»

Под окошком, под окном

Третий вечер кошка

Машет медленно хвостом

И глядит в окошко.

Старая она, старая,

Усталая, усталая,

Худая, облезлая —

Одни усы…

Слушай, братец кошка,

Хочешь колбасы?

Хочешь поселиться

У меня в дому?

Будешь веселиться

Так, нипочему.

Детей у меня нету,

Мышей у меня нету.

Все твои заботы —

Трын-трава.

Никаких обязанностей,

Одни права!..

Отвечает кошка,

Пройдя вдоль стены:

Очень, дескать, мило

С твоей стороны.

Только я ведь гордая —

Вот какой вопрос!

Я сначала сделаю

Вступительный взнос:

Чтобы есть не даром

Твою колбасу,

Я тебе большую

Крысу принесу.

Улыбнулась кошка

И ушла во тьму.

Что мне с нею делать?

Никак не пойму!

Глупо иль не глупо?

Да! Но, между тем,

Она ведь не знает,

Что я крыс не ем…

1962

«Бейся, буйствуй в молодой отваге…»

Бейся, буйствуй в молодой отваге,

Только щит в бою не оброни.

Кучка пепла, словно от бумаги,

От моей испытанной брони.

То ли зрелость, то ли обречённость —

Не поймёшь со страху ни рожна.

Где-то есть другая защищённость,

Только я не знаю, где она.

Бога нет, молю тебя, природа, —

Чтоб душа не лопнула, звеня,

На краю большого огорода

Посади подсолнухом меня.

Убери любовь и вдохновенье,

Разожми на миг свои тиски,

Дай мне день зелёного забвенья,

Дай мне отдышаться от тоски.

Мокрый луг и заревое ржанье…

В белый клевер мордой упаду.

Дай мне выходной без содержанья,

Дай мне отдышаться на ходу!

Я готов за веком и над веком

Отпечатать трудные следы,

Только дай остаться человеком

Под высоким бременем беды.

Бога нет, хвала тебе, природа,

Да звенит бессмертие твоё!

Где-то есть высокая свобода,

Дай мне сил добраться до неё.

1962

«Шутки шутками…»

К. Г. Паустовскому

Шутки шутками,

А Бобик сдох…

От любви собака околела.

Он душой почувствовал подвох,

И душа смертельно заболела.

На сто вёрст пугая тишину,

На манер пустынника-шакала

Он всё выл ночами на луну,

Но луна ему не помогала.

День хозяйки нет,

И месяц нет…

О жестокосердая столица!

О позор! О женщины! О свет!..

Променяли Бобика на шпица…

Вскроет стужу остриё луча,

Будет май,

Но не бывать свиданью.

Каблуками острыми стуча,

Не придёт коварное созданье.

Ей, — святой, летящей к небесам, —

Бесконечно жаль тебя, беднягу.

Но прилично ль,

Ты подумай сам,

По Москве прогуливать дворнягу?

— Ты крепись, — я говорил ему. —

Ты смирись… —

Но он меня не слушал,

Всё смотрел на мир как на тюрьму,

Всё худел и ничего не кушал.

И понятно — что ему в куске?

Разве тем продлишь свою дорогу?

Зиму он промаялся в тоске,

А весною

Душу отдал богу.

В живописный тихий уголок

За ногу страдальца я сволок

И в часы животворящих гроз,

Что, рыдая, небеса пролили,

Закопал

И кустик алых роз

Посадил на трепетной могиле.

Словно флаг, горят они в лесу,

И простая надпись всем открыта:

«Стой, мужчина! Урони слезу:

Здесь собака верности зарыта». —

Здесь закопан Бобик — мой сосед,

Наш собрат по роковой печали.

О позор! О женщины! О свет!

На кого мы сердце расточали!

Я могилы этой не прощу,

Да гремит угроза повсеместно!

Я виновных, Бобик, разыщу.

Я за всё, я страшно отомщу.

Но кому —

Пока что неизвестно…

1962

Реквием

Вот так штука, вот так номер:

Жил я, жил, да взял и помер!

Всё прошло предельно просто —

Скуки не тая,

Уронили меня в яму

Добрые друзья.

Хоронили — будто спали

На моей беде.

Закопали, закопали

И забыли, где.

Ах вы, чёртовы собаки,

Как же это так!

Хоть цветов бы положили

На один пятак.

Что спешить? Не на вокзале,

Дело не зимой,

Хоть бы речь одну сказали!

Нет, бегут домой…

Так-то, брат, —

Один уходишь

За свою межу.

Где-то вечер,

Где-то люди,

Я один лежу.

Двух вещей боялся в жизни,

Как слепой щенок,

А теперь вот обе сразу:

Мёртв и одинок.

Проклинаю путь бесплодный,

Горькую судьбу…

Просыпаюсь — пот холодный

У меня на лбу.

В остальном же всё в порядке —

Я вполне живой.

Только гуще пахнут грядки

Первою травой,

Всё невиданно живое

Близко и вдали,

И всего как будто вдвое —

Неба и земли.

Мокрый тополь почкой треснул,

Радуясь весне…

Страшно это.

Но полезно —

Умирать во сне.

1962

«К тому углу, где жили мы…»

К тому углу, где жили мы,

Привыкнуть не могу.

Как от чумы,

Как от тюрьмы,

Я из дому бегу.

В зелёном городе у нас

Все улицы тихи.

И я брожу за часом час

И бормочу стихи.

Им дали дальние близки,

Любовь и боль моя.

В них столько грусти и тоски,

Что чуть не плачу я.

Словами горького огня

Они былое жгут.

Мои стихи сильней меня —

Они тебя не ждут.

А я оставил все мосты,

Смятением объят.

Где б ни была сегодня ты —

Пускай они стоят.

По ним за десять тысяч рек,

Тоскуя и скорбя,

Ушёл хороший человек,

Ушёл искать себя.

Неблизкий час, нелёгкий путь,

И не видать ни зги…

Но всё равно когда-нибудь

Услышу я шаги.

Мелькнёт в улыбке свет и тень.

Я голову склоню…

Но ты мне скажешь:

— Добрый день!

Давая имя дню.

И я навстречу побегу

И, всем стихам назло,

Мосты заветные зажгу,

И станет так светло,

Что ты по строчкам, может быть,

Сумеешь угадать,

Как я хотел тебя забыть,

Чтоб было легче ждать.

1962

Привет и браво чудакам

Вам, чьи проекты необъятны,

В чьей лени — целый мир идей,

Чьи мысли слишком деликатны,

Чтоб пригодиться для людей.

Э. Ростан

Привет и браво чудакам,

Меланхолическим буянам,

Их знаменитым чердакам,

Насквозь прокуренным и пьяным,

Их жёнам, теплящим восторг

В своих глазах сливоподобных,

Доверчивых и допотопных,

Как неразгаданный Восток.

Привет идущим до конца,

Мятежный дух доверив фарту,

Привет поставившим на карту

Свои заумные сердца,

Шагнувшим в ночь,

Плывущим слепо,

Не доверяя маякам,

Жрецам игры, гигантам блефа,

Привет и браво чудакам.

Привет их поискам и пробам,

Их толкованиям весны,

Привет провидцам узколобым,

Всю жизнь плетущимся за гробом

Недооткрытой новизны.

Я сам оплакал ваши срывы

И вашу горькую вину…

Как вымирающие рыбы,

Они уходят в глубину.

И, потакая тёмным силам,

Вторженье разума кляня,

Они свирепо дышат илом

И косо смотрят на меня.

Возвестники слепой зари,

Тупые, как мясная муха,

Привет вам, дилетанты духа,

Юродствующие кустари.

Бессмертных чувств живые морги,

Проказа мира и краса,

В тяжёлом гуле мутных оргий

Я слышу ваши голоса.

И вас в себе прибрав к рукам,

Кричу, свирепствуя и мучась:

Меня да минет ваша участь!

Привет и браво чудакам.

1962

«Промок до основания…»

Промок до основания,

По улице идя.

— Нельзя ли прекратиться? —

Спросил я у дождя.

И он ответил вежливо,

Сморкаясь на ходу:

— Простите, невозможно:

Я жив, пока иду.

1962

« — Ну, как погрезили…»

— Ну, как погрезили?

— Спасибо, ничего! —

Мы научились над собой смеяться,

И сразу стало нечего бояться.

— Ну, как страдается?

— Спасибо, ничего…

Я вижу —

Где-то у большой реки,

На людном берегу и оживлённом,

Стоит мужчина.

Вдаль из-под руки

Он смотрит, улыбаясь просветлённо.

Но каплями солёными на грудь

Давно уже проложена дорога.

— Вы плачете…

Случилось что-нибудь?

— Нет, нет! Спасибо…

Просто я растроган.

1962

«Нехорошо…»

Нехорошо!..

А может, хорошо?

Я сам не знаю, что со мной такое.

Всё позади, девятый вал прошёл.

И бури нет, и нет ещё покоя.

Неясным чувством роковой вины

Наполнен я от края и до края.

И вижу я, как прошлое, сгорая,

Не освещает новой новизны.

Свобода вот — и вроде нету воли.

И летний день — а всё пурга метёт.

Как бы освобождение от боли,

Оно само гнетёт меня, гнетёт…

Неужто вправду завещала ты

Сквозь тернии всю жизнь мне продираться

К пределам той ужасной высоты,

Где человек не может удержаться?

Всё пеплом стало, но не гаснет свет.

Ну что ж, вперёд!

Да будет восхожденье.

И возвращаюсь я на старый след.

И нет покоя мне.

И нет освобожденья.

1963

«Ты мне когда-то рассказала…»

Ты мне когда-то рассказала,

Как трое суток голодала

И как тебе ужасно не везло.

Хитро по-детски расставляя сети,

Ты в гости шла.

Но при тебе соседи

Обедать не садились, как назло.

О женщина!

Беспомощность твоя

Всю душу мне тогда перевернула.

И я простил тебе всё, в чём ты обманула

Меня:

Побег твой в дальние края,

Тот странный день, когда ты вдруг проснулась

С мечтами о себе, а не о нас.

И то, что ты к другому потянулась,

А всё меня держала про запас…

Не ты, а я перед тобой в долгу.

За каждый грех твой я один в ответе:

Преступными ведь не бывают дети.

И если ты попросишь — прибегу.

Сквозь всё пройду, другим, себе солгу,

Но допустить вовеки не смогу,

Чтоб ты одна осталась вдруг на свете!

1963

«Мне непонятно, кто идёт за кем, — …»

Мне непонятно, кто идёт за кем, —

Я за стихами иль они за мною.

Я бы хотел вести без всяких схем

Своё существование земное

И быть собой.

Но подоплёка дня —

Она не день. Она совсем иная.

Про то, что нынче мучает меня,

Я написал вчера ещё,

Не зная,

Что это так и будет наяву.

И вот как бы в прошедшем я живу:

Душой и пониманьем в этом дне,

Ловлю его дыханье и горенье,

Но пониманье служит только мне —

Стихи живут законами прозренья.

И вижу я порой в счастливый час,

Как где-то в них то самое лучится,

Чего на свете нет ещё сейчас,

Но что уже не может не случиться.

1963

«Благословляя дальнюю звезду…»

Благословляя дальнюю звезду,

Как бы по краю пропасти иду

К вершинам той жестокой простоты,

Огромного общенья на пределе,

Где день за днём, где долгие недели

Ни сердца рядом —

Только я и ты.

В моём пути, судьба, меня храни!

Я снова счастлив, снова без брони.

Забыла, разлюбила…

Как смешно!

Всё это ничего не означает:

За чувство человек не отвечает.

Ему на это власти не дано.

Да и зачем?

Всё можно извинить,

Когда не страсть, а близость торжествует.

Здесь измениться —

Значит изменить,

Других измен уже не существует.

Слиянием души и естества.

На тыщи лет растянуты мгновенья,

И, как грядущей правды откровенье,

На ум приходят странные слова:

Нет, ты не огорожена стеною.

Во всём вольна. Что хочешь, выбирай.

Люби другого. Стань ко мне спиною.

Ничто на свете не сочту виною.

Убей меня.

Но только не предай!

1963

«Когда грядёт канун зари…»

Когда грядёт канун зари

И новый день планеты,

Не полководцы, не цари —

Рождаются поэты.

В степной тиши,

В лесной глуши,

На городской квартире

Они грызут карандаши

В мечтах о новой лире.

Но лиры нет,

И меры нет,

Чтоб выразить живое,

И разбивается поэт

О стенку головою.

Он болью боль предвосхитил,

Сгорая беспредельно.

В ней напряжёнье всех светил,

Не трогайте!

Смертельно!

Не порицая, не дивясь,

Не трогайте руками:

Поэт — единственная связь

С грядущими веками,

Пусть он обласкан иль гоним,

Ничтожен иль огромен, —

Но только так,

Но только с ним

Наш плоский мир объёмен.

Как обещание,

Как весть,

Как след чужой ракеты,

Как знак того,

Что «завтра» — есть,

Рождаются поэты.

1963

«Жить можно, только будучи бессмертным…»

Жить можно, только будучи бессмертным.

Но быть бессмертным разум не велит.

Он, обладая опытом несметным,

В любой порыв сомнение вселит.

Преследуя давнишнего врага,

Мы разуму так много доверяли,

Что как-то представленье потеряли,

И непонятно, кто при ком слуга.

Пора бы приструнить временщика.

Ты должен сбросить это наважденье,

Пока не стал ничтожеством,

Пока

Не наступил процесс перерожденья.

Ты должен видеть с каждым днём ясней,

В себе тирана корни подрубая,

Что в целом человек всегда умней,

Чем часть его.

Любая часть.

Любая!

1963

Гимн лёгким

Воздух создан из вздохов…

Л. Мартынов

Дышите глубже, вы взволнованны!

И. Ильф и Е. Петров

Глубокое дыханье опьяняет,

Как старое прекрасное вино.

Частично овощи и фрукты заменяет

И силы возвращает нам оно.

Не думайте, не пейте, не пишите —

Закройте рот и глубоко дышите.

Дыханье — средство чудного общенья.

Оно свежей и ёмче, чем слова.

Дышите, чтоб звенела голова

Мелодиями кровообращенья!

В конце пути, перед началом драки,

На гонках, на дискуссиях о раке,

На сон грядущий, на санях, на лыжах

Иль просто глядя на красоток рыжих,

Манящих, как парное молоко, —

Дышите же,

Дышите глубоко,

Иначе вам не выбиться, не выжить!

Таков наш век, не терпящий порханья:

Он требует глубокого дыханья

От всех, кто устремился далеко.

1966

Дальняя дорога

Читай глазами долго, а потом

Произнеси,

Чтобы услышать слово.

Есть свой особый смысл в глубинах слога.

Вот сочетанье:

«Дальняя дорога…»

В нём постижений — на огромный том.

За всех не поручился бы, но я

Той фразой неизменно воскрешаю

Всю боль побега в дальние края

И той же болью сердце утешаю.

В самой тоске есть снятие тоски.

Она — как завершённая поэма:

В ней чёрная и голубая тема,

Тяжёлые и лёгкие куски.

Она — покой

И бесконечность лет, —

Та высшая, та золотая проза,

Где чем точней и радостней ответ,

Тем больше в нём тревоги и вопроса.

1966

«Весенний дождь ловя открытым ртом…»

Весенний дождь ловя открытым ртом,

Я думаю о том,

Настолько лучше

Пить воду непосредственно из тучи,

Чем из любой посуды за столом!

Природа мать!

Я любящий твой сын.

Но под напором жизни и науки

Как трудно мне ловить и понимать

Твоих речей неявственные звуки,

Я вижу день и чёрную тайгу,

Речного плёса тихое свечение

И слышу,

Слышу голос!

Но значение

И смысл его понять я не могу.

И тяжко мне, как будто целый век,

Всю жизнь людей на плечи поднимаю,

Как будто самый близкий человек

Мне говорит, а я — не понимаю.

И я иду с большим копьём в руке

Спросить науки чёрствых атаманов,

О чём ты говоришь на языке

Ночной росы и утренних туманов.

Что мне до тех в космической степи?!

Их радиосигнал меня не гложет!

Кто раскуёт мой дух, сидящий на цепи?

Кто с матерью мне встретиться поможет?

Сиротства бремя долго я носил.

Тоска в меня вросла и стала бытом.

Но зреет бунт.

Я набираюсь сил,

Весенний дождь хватая ртом открытым!

1966

Ты — почта жизни

Ты — почта жизни. День грядущий

Тебя заслал, чтоб передать:

Поэзия не умирает,

Она лишь парус убирает,

Чтоб встречный ветер переждать.

Вот твой читатель.

Бей без промедленья!

Посулы сыпь, и пестуй, и мани,

Но доконай его, каналью, дотяни,

Не дай ему уйти от просветленья!

Подмоги нет. Здесь биться вам двоим.

Так не плесни взамен огня водицей.

Не дай ему пигмейски возгордиться

Над поднебесным промыслом твоим.

Чем выше дар, тем каторжней закон!

Не жаждой счастья иль иной подачки —

Самим прозреньем ты прикован к тачке

И, как твоя судьба ни накренится,

Уж не имеешь права уставать

Ни от того, что есть,

Ни от того, что снится,

Как не имеет права бастовать

Единственная в городе больница!

1965–1966

Память

Ржавеет старое железо,

Устали кони выносить,

Иконы покосились на киоте

И некого спросить:

— Вы здесь живёте?

Всё опустело.

Тихое село

Голубоватым мохом поросло.

Когда-то я здесь жил.

Вон в той избе

Топилась печь и окна настывали.

Когда-то я здесь жил, как на привале,

Как на вокзале.

С гулом поезда

В неведомые дали уносились…

То не иконы — окна покосились.

Квадратов тусклых битое стекло

Кусками на завалинку стекло,

И ржавый гвоздь растёт, как странный гриб,

Венчая дверь, обвисшую на петлях.

Скрипит колодезный журавль,

Пустынным ветром нагибаем…

Ну что, деревня, погибаем?

Где люди, где мои друзья,

С какою вьюгой улетели?

Черным-черно… Лишь белый след метели

В соломе кровель:

Здесь прошла война.

Я помню — холод, голод, недород.

Потом весна, тревожный звон капели.

И бабка, чуть живая встав с постели,

Идёт копать соседский огород.

…Могильный холм. Вон там она лежит.

Пойди, поклоном старую обрадуй.

Скамейка, крест, да деревце дрожит

Над ветхой покосившейся оградой.

О, если б воскресали мертвецы!

Воздать за всё: за слёзы, за мученья!

Вовеки мне не будет излеченья

От бесконечной боли за неё

И за тебя, забытое жильё,

Продутое ветрами стольких лет.

Как я тобой обласкан и согрет,

Как сладко мне рукою прикоснуться

К той горечи, что в сердце берегу!

Я не могу уже к тебе вернуться.

Но и забыть тебя я не могу.

Меня возили долго по стране.

Сначала так, потом — эвакуация.

И всё, с чем я обязан был свыкаться,

Так навсегда и приросло ко мне

И постепенно стало той страной,

Которую мы называем детством

И от которой никуда не деться

Ни в двадцать пять, ни в сорок с лишним лет.

Как бы во сне, ищу я лёгкий след,

Что лёг через огромную разлуку.

И прошлое протягивает руку,

И я иду.

Ночные города

Гудящими вокзалами встречают,

Улыбкой на улыбку отвечают.

Спасибо вам! Я помнил вас всегда.

Когда на прежнем жить не станет мочи

И я строке последнее отдам, —

Сойди, мой стих, посередине ночи

И поклонись далёким городам…

Меня возили долго по стране,

И так по дому я истосковался,

Что в каждой чужедальней стороне

Я всякий раз навеки оставался.

Я думал: вот земля, а вот река.

Мы с мачехой сажали бы картошку.

В чужом дому пожили бы пока,

А там и свой бы вырос понемножку.

Как хорошо!

И не моя вина,

Что где-то снова рушились заслоны,

Нас настигала грозная война,

И долго рокотали эшелоны.

О, на колёсах шаткие избушки,

Как с вами сжился и сдружился я!

Иной раз вижу, как идут теплушки,

И думаю: вот родина моя…

Ан нет, как сердцем ни мудри, она —

Всё то же небо, та же тишина,

Лес над оврагом и замшелый дол,

Забытый дом, дорога верстовая.

Но более всего — тот странный долг,

Что платим мы всю жизнь, не уставая.

О древняя приверженность к земле,

Слезами прокипевшая и кровью!

Где бы ни жил, — живу я в том селе

Всем существом своим,

Всей болью и любовью!

1966

Старая детдомовская песня

И это ты мне говоришь: «Мужайся!» —

Как мальчику, как сыну своему…

Мне так смешно.

Но ты не обижайся,

Я посмеюсь, а всё-таки пойму.

Ты судишь по себе. И неспроста

Меня тревожным взглядом обнимаешь.

Они и мы —

Ты сердцем понимаешь,

Что здесь навечно пролегла черта.

Так повелось: кого растила мать,

Излив всю меру ласки и вниманья,

Тот всякую любовь и пониманье,

Как должное, умеет принимать.

Им с детства столько верности дано,

Что их уже неверность не пугает.

Счастливые! Им детство помогает

В любом крушенье не идти на дно.

А мы с тобой…

«О мисс, не проходите!

Я расскажу, как жизнь моя горька!..»

Чего ж ты плачешь? Кто тебя обидел?

Обветренная тонкая рука,

Застиранная старая юбчонка…

Ты маленькая глупая девчонка.

Не надо так в смущении сутулиться.

Ты выросла в детдоме, я — на улице,

Я, если хочешь, даже подпою.

«Постойте, сэр!

О мисс, не проходите!

Я расскажу, как жизнь моя грустна.

Больная мама! Вы её спасите!

Она умрёт, когда придёт весна».

1966

«Не дай мне бог писать, как я писал…»

Не дай мне бог писать, как я писал.

Бумагу рвал, карандаши кусал,

Слезами вдохновенья заливался

И всё же никогда не добивался

Той сказочной свободы сочиненья,

Что может вдруг родить из сочлененья

Пустейших строк невиданное чудо,

Возникшее неведомо откуда,

Нелепое и чуждое на вид.

Оно сначала только удивит,

Потом потянет спрятанную нитку

И проведёт через любую пытку.

И станет жить.

И мёртвых оживит!

1966

Первая любовь

Далёко-далеко, где носят чуни,

Где юбки шьют из маскхалатов и мешков,

Где юноши и старики в кругу

Сидят и курят крепкую махорку,

Где сотню отдают за молока махотку, —

В краю войны и детства моего

Живёт та девочка.

Она меня не знает.

Она Толстого вечером читает.

Не ходит на гулянку,

Не поёт

И самогон со взрослыми не пьёт.

Она красива.

Чёрная коса

Чернее чёрной непроглядной ночи.

Огромные-огромные глаза…

Я сплю и бормочу про эти очи.

Я не влюблён. Мне слишком мало лет.

Я плохо кормлен, чтоб влюбляться рано.

Но на неё смотрю я как-то странно,

Как на прекрасный, призрачный балет.

В ней столько тихой грации, игры,

По-городскому кроткого кокетства,

Что так и тянет выйти за дворы

И, разбежавшись, выскочить из детства.

…Сто лет прошло!!!

За жизнью жизнь сменялась…

Ни тени сходства я не уловил.

Но по тому, как… шла,

Как засмеялась,

Я понял вдруг, что встреча состоялась,

И кинулся, и миг остановил.

Вечерний чай за полночь забредает.

Смотрю я на неё

И насмотреться не могу.

Вот скучно ей.

А вот она читает.

Вот туфли надевает на бегу.

Как просто всё!

Легко необычайно!

Как молодо!..

И что мне до того,

Что мы на свете встретились случайно

И что она не помнит ничего.

1966

Гимн смеху

Мы боимся того, чем владеем не очень:

Наводнений,

Грозы,

Вдохновения, —

В общем,

Каждой штуки такой, за которой расчёт не стоит

И которая множество всяких конклюзий таит.

Мы боимся того, что нам в руки само не даётся,

Что над нашим умом и над нашей наукой смеётся.

Этот смех нас разит,

И тиранит,

И гложет!..

Ничего, ничего… Он нам выжить поможет.

Он нас выжжет, как пламя, от плесени дух очищая,

Выйдем мы, как огурчики, приступ смеха в груди ощущая.

Молодые, красивые и всесторонние,

Над собой хохоча, будем мы изощряться в иронии.

И, смеясь над собой,

Обретём ту великую смелость,

Что возводит в квадрат

Нашу жизнь,

И любовь,

И умелость!

1966

Астрономическое

(Монолог сатирика)

У звёзд такое положенье —

Нельзя им отрываться от орбит.

Не потому, что это пониженье,

А потому, что сразу будет сбит

Порядок весь.

Вот взять — в созвездье Лиры

Исчезла бы звезда сатиры

(О юморе не говорим).

Какой бы вдруг поднялся тарарам!

Конферансье кричали бы:

— Горим!

И лирику б читали.

Стыд и срам!

Ведь недостаток — он боится смеха!

Заслышав смех, он прямо весь дрожит,

Закрыв глаза, в правление бежит

И говорит:

— Снимайте, недостоин!

Больница на замке! Клуб недостроен,

Нет в школе окон, в бане нет дверей!

Работа — это ж, братцы, не потеха.

Снимайте же, снимайте поскорей.

Я вынес всё, но я не вынес смеха!..

Ведь вот как просто всё,

Когда порядок есть, —

Когда горит в созвездье Лиры

Могучая звезда сатиры,

Искореняющая зло.

Должно быть, ей ужасно тяжело:

Подумать ведь — одна искореняет,

А остальные, так, футбол гоняют…

Что наша жизнь без славной той звезды,

Исполненной магического транса?

Ведь это — как швейцар без бороды,

Да хуже — как концерт без конферанса,

Где и про тёщу даже слова нет,

Не то что про соседей,

Будь им пусто!

Ну, в общем, — никакой борьбы за ясный свет,

А так, одно беззубое искусство!

1966

Нет пророка в своём отечестве

(Геометрическое обоснование)

Дитя мечты и природы,

Смотрит пророк сквозь годы.

Пристально смотрит сквозь годы,

Себя не щадя, сквозь годы.

И молит, чтоб свет его глаз

От грядущих небес отразился

И снова сюда возвратился

И отвёл от отчаянья нас.

Но

так как угол падения

Равен углу отражения,

А

расстоянья безмерные,

А

всякий взгляд — под углом,

То к людям, готовым отчаяться,

Свет его глаз возвращается,

Надеждами он возвращается,

Но где-то в месте ином.

И другим выпадает дорога,

И не нас осеняет свет.

И мы говорим:

— Пророка

В своём отечестве нет.

1983–1987

Бега

Ненастной ночью и средь бела дня

Бегу себе ни валко и ни шатко.

Хоть вроде я и крепкая лошадка,

Никто не хочет ставить на меня.

Мне скучная дистанция досталась.

Но где-то там, на тысячной версте,

За тень доверья, за любую малость

Я бы принёс вам счастье на хвосте.

Поверьте слову старого коня,

Не упустите редкую удачу!

Вот вы купили пирожок.

А сдачу —

Что вам терять? — поставьте на меня.

Поставят, как же! Есть другой заезд,

Где что ни конь, то писаный красавец.

Тот бьёт копытом,

Этот землю ест,

Готовый мчать, планеты не касаясь,

Минут так… пять,

А может, даже семь.

О этот мир легчайшего азарта,

Где результат — как выпавшая карта:

Он жизни не касается совсем.

Играть всерьёз не любят игроки.

И долго ждать не любят —

Мир не вечен.

На марафонцев ставят чудаки,

Которым, кроме сердца, ставить нечем.

Я с ними весь. Но быть у них в долгу

Не значит ли терять свою дорогу?

Нет ставок?

Нет.

Ну что ж! И слава богу…

Сам на себя и ставлю и бегу.

1965–1966

Биохимическое

Мы не от старости умрём, —

От старых ран умрём…

С. Гудзенко

Мы не от старости умрём, —

От скорости умрём.

Так, на ходу вот, на лету,

Раскинем руки вдруг —

И погрузимся в пустоту,

В тот неразрывный круг,

Где из бесчисленных веществ —

Селитра, натрий, йод —

Немало всяческих существ

Природа создаёт.

Я буду пестиком цветка,

Прекрасной резеды,

А ты — тростинкой тальника,

Что вырос у воды.

И вся совместность наших лет,

Вся жизнь — прощай, прости!

Меж резедой и тальником

Мостов не навести.

И лишь случайно, может быть,

Какой-нибудь поэт

По вдохновенью нас с тобой

Сведёт в один букет.

И той, которой он любим,

Преподнесёт его.

И станет страшно-страшно им…

Но это ничего.

1966

«То, что помню, — со мной…»

То, что помню, — со мной,

Что забыто, — осталось за гранью.

Но пустыми ночами,

Когда мысли сойдутся в кольцо,

Выплывают заботы,

Забытые окна в герани,

Две черешни в саду

И невнятное чьё-то лицо.

Что-то пелось,

Куда-то вдвоём мы бежали,

Что-то с нами случалось,

Дождями стучала весна.

Но укромность была неживой,

И дожди не сближали,

Словно всюду незримо

Меж нами стояла стена.

Так вдоль этой стены

И ушёл я по узкой тропинке,

Ни о чём не жалеющий

По незрелости лет.

Только божья коровка

По тонкой зелёной травинке

Вдруг сквозь стену прошла,

И упала, и долго летела вослед.

1967–1968

«Быть честным — это тяжело…»

Быть честным — это тяжело.

И не морально, а конкретно.

Мы говорим: конец, прошло,

Забыв, что чувство не бездетно.

И где-то там живёт росток,

Что породила жизнь иная…

Жесток? Конечно.

Он жесток.

Он никогда не вспоминает

Твою улыбку и глаза.

Где ты сейчас, что ты сейчас —

Ему, по сути, безразлично.

Нашла кого-то? Хорошо.

Не замужем? Ну что ж, отлично.

Он знать не хочет и не знает,

Виновна ты или права,

Он никогда не вспоминает

Былые слёзы и слова.

Но, вновь обретши мир большой,

Отдавшись жизни без границы,

Он чувствует твоей душой

И видит сквозь твои ресницы.

Ты в нём жива и будешь жить.

Он уж не волен задушить

Тот хилый, маленький росток,

Что порождён минутой счастья.

Жесток?

Да нет, он не жесток.

Он просто стал тобой отчасти.

1975

В погоне за утраченным бременем

Желанием объехать целый свет

Я никогда особо не томился.

Но побывать в местах далёких лет,

Чтобы туман прошедшего дымился,

Мне хочется давно.

В тумане том

Мне видятся потерянные звенья

Каких-то важных чувств.

В приливе вдохновенья

Я иногда нащупываю их,

И небывало цепким и здоровым

Становятся тогда мой взор и стих.

Грудная клетка сердце не гнетёт,

И мир вокруг ликует и цветёт.

Чем дальше, тем труднее без былого —

Мельчают мысли и черствеет слово,

Покой не греет, дружба тяготит

И пропадает к жизни аппетит.

Всё тошно так! И жаль себя до слёз.

Как будто старость пальцами больными

Сжимает горло мне.

Наверно, на Луне

Такое б чувствовал землянин одинокий:

Взгляд смерти, леденящий и жестокий,

Упёрся в переносицу тебе

И ставит крест на всей твоей судьбе…

Нет! Чёрта с два! Ещё мы поживём,

Хлеб жизни с аппетитом пожуём,

Поплачем с горя или от любви,

Почувствуем брожение в крови,

Отыщем ключ от правды зрелых лет

И заново поймём, что смерти нет!

Да, смерти нет!

Как бы точней сказать?

Конечно, поезд мчится, мчится…

А там, глядишь, пора уже слезать.

От этой мысли нам не излечиться.

Но в высшем счастье нечто есть такое,

Такое состояние покоя,

В котором смерть сама заключена.

В нём, как песчинка малая, она,

Вниз по течению гонимая рекою.

Бывало, в жизни ощущал и я

Мгновения, которые выходят

За круг судьбы, за грань небытия.

И вот их нет.

Нельзя идти вперёд,

Когда тебя смущение берёт

И ни одна дорога не годится.

Идти вперёд сегодня для меня,

Должно быть, означает — возвратиться.

Ну что ж, тому, кто любит жить,

На этом свете некуда спешить.

Ученье — свет, а неученье — тьма.

Опять же — повторенье мать ученья.

Так пусть же повторяются дома,

Дороги,

И друзья,

И увлеченья,

Пронзительные заводи берёз,

Забывшиеся встречи, расставанья…

Вперёд —

назад!

Гуди, мой паровоз,

Стучите, рельсы, мчитесь расстоянья! —

Я отбываю в землю дальних лет,

Куда давно уже прямой дороги нет.

1969

«Сосновый полдень в золотом лесу…»

Конец ознакомительного фрагмента.