Из жизни у моря

Лев Аскеров, 2023

Рассказы написанные автором в разные промежутки его творческой жизни.Каждый найдет свое.

ЖИЗНЬ, КОТОРУЮ НЕ ЗНАЕШЬ…

Она каждое утро приходила сюда, на эту скалу, где я ловил бычков. Приходила с больным мальчиком. Он иногда до посинения закашливался. А когда приступ кашля прекращался, тихо просил:

— Ма, сказку…

Они были одна лучше другой. Я таких не слыхал. И не встречал в книжках. А может, просто у меня не было таких книг.

Я люблю сказки. Слушать бы да слушать их. С утра до утра. Не ел бы и не пил. А это необыкновенно красивая женщина, одетая в синее-синее платье, не рассказывала их — она их словно показывала. Я видел все своими глазами. Был в них сам.

Конечно она была феей. Потому что обыкновенные люди так рассказывать не могут и потому, что она не была островитянкой. Здесь я знал всех, а ее — нет. И никто сюда в эти дни не приезжал… Не сезон… Тогда откуда она?

— Ма, сказку, — всхлипнул мальчик.

— В некотором царстве, в тридевятом государстве, жили-были…

Накаты засыпающей под солнцем зыби и отражавшаяся от нее на песчаное дно моря радужная солнечная сеть, звенела хрустальной ломкостью и становились голосом той дивной женщины. Плескучим он был. Мелодичным.

Малыш затих. Над удочкой замер и я. Крупный белоносик осторожно взял насадку. Шпагат натянулся. Можно было подсекать. Но я не хотел вспугивать сказки. Я ждал чуда. А оно не произошло….

Внезапно по-сумашедшему затарахтевшая моторная лодка, что покачивалась неподалеку, прижавшись к соседней скале, шугнула сказку, как птицу с камня. Возившемуся в ней человеку, наконец, удалось завести мотор. И теперь широко осклабившись и подбоченясь он победно и счастливо смотрел на меня.

Толстый белоносик плюнул насадку и шмыгнул под зеленый камень. Шпагат ослаб. Я обернулся. Женщины на месте не было. Подхватив на руки больного малыша, она легко и быстро взбиралась к розовому шару солнца, который далеко за островом уже по пояс окунулся в море. Пронзительно синее платье, словно сшитое из лоскута омытого дождем неба, еще долго трепетало в розовом золоте уходящего дня.

Я смотрел и смотрел. А мотор как забулдыга на тихой улице, распаляясь, буянил и буянил. Рыбак обнимал его, гладил, смеялся…То была его любовь. То была его радость…

— Полощи горло, милый. Полощи… Чуть свет — в море, — говорил он, плевавшемуся черной гарью, мотору.

… Мне в ту пору было пятнадцать лет. Я любил сказки. Я верил в чудо. Я любил жизнь, которую придумал, и которой не знал.

Мне теперь под шестьдесят. Но до сих пор люблю я сказки. И до сих пор я верю в чудо. И жизнь люблю, которую когда-то придумал, и которой опять-таки не знаю. И понял я одно, что любишь всегда то, что не понимаешь и видишь его, как тебе хочется. Как ты придумал.

март 1979 г.

КАЗНЬ

Вытянув ноги, Колчак, прислонившись затылком к стене, сидел на полу… И оттуда, от стены, с отстраненной неприязнью смотрел на обрызганные сукровицей голенища своих хромовых сапог. Посасывая разбитую губу, он языком невольно задевал болтавшийся в десне зуб и морщился. Морщился и едва слышно себе под нос напевал:

— Солдатушки, браво, ребятушки!

Где же ваша хата?

Наша хата — лагерь супостата!

Вот где наша хата!..

И опять распахнулась дверь, а он, продолжая бурчать песенку, пустым взглядом посмотрел на появившегося в её проёме человека в длиннополой шинели. Вскинув руку к странному, но весьма симпатичному головному убору с шишаком на макушке, вошедший, по-военному представился:

— Член Реввоенсовета Езерский Николай Ильич.

— Бог мой! Мы удостоились чести, адмирал, — сказал он самому себе по-французски и как мог живо поднялся на ноги.

Труднее было поднять вывихнутую руку и приложить к брови два пальца.

— Честь имею! — ответил он с достоинством.

— Вас били, адмирал? — на чистом французском и не без озабоченности спросил Езерский.

Глаза Колчака на какую-то долю секунды выбластнули изумлением — мол, посочувствовал, но в следующее мгновенье оно погасло. Не это главное было сейчас. Сочувствие — всегда ерунда. Всегда пустая вежливость. Но вежливость. «Что ещё нужно в моем положении?» — подумал он, и вспухшие его губы скривились в улыбке.

— Солдаты не бьют. Солдаты — вымещают, Николай Ильич, — четко произнес он.

— Было за что? — не без иронии и уже на русском спросил Езерский.

— А как же, голубчик! — подхватил Колчак и неожиданно спросил:

— Господин член Реввоенсовета, Вы знаете, что такое победа?

Езерский опешил. Но Колчак ответил на свой вопрос сам:

— Это когда военачальник меньше всего ценит чужую жизнь. Поражение наоборот. Когда он ее начинает ценить… Первых, оставшиеся в живых, прощают и славят. Вторых — ненавидят. И на них вымещают… Генералы это знают. Не могут не знать. А значит, должны с достоинством принимать и то и другое.

— Ну, если это как-то утешает вас, — развел руками Езерский.

— Такова жизнь, мой дорогой, — с трудом грассируя разбитым ртом, улыбнулся Колчак.

— Может быть… Может быть… — отзывается Езерский.

— Голубчик, я присяду, с вашего разрешения.

— Сделайте одолжение, Александр Васильевич.

Сев за стол, адмирал, сказав «Простите», приоткрыл рот и, резким движением руки вырвав болтавшийся во рту зуб, бросил его как раскаленный уголек в пепельницу.

— Ых-х, его мать, — по-окопному смачно выругался Колчак.

На ресницы накатились слезы, но он не плакал.

— Еще раз простите, Николай Ильич, — прикладывая платок к разбитым губам, сказал он.

— Александр Васильевич, я пришел сообщить вам… — начал было Езерский, но адмирал властно поднял руку.

— Не надо! Знаю.

И будто невпопад спросил:

— Мундир дадите?

— Зачем он вам? — вскинул брови Езерский.

— Я адмирал русского флота. Придет время, и кто-нибудь из тех солдат, — он кивнул на дверь, — станет генералом. Военачальником русской армии… Им надо знать, как должно умирать генералам.

— Вы получите мундир, — после недолгого раздумья, пообещал член Реввоенсовета.

— Спасибо, голубчик. Кто будет шлёпать?..

— Красноармеец Свиньин.

Колчак разочарованно хмыкнул.

— Свиньин генералом не станет.

— Как знать.

— Надеюсь, дискутировать не станем? — мягко, по-французски спросил он.

— Не станем, адмирал.

— Отменно. Скажите, любезный, большевики не отменили последнее слово и последнее желание?

— Нет, Александр Васильевич. Что вы хотите?

— Последнее слово я сказал. Осталось желание… Солдатскую кружку водки, мою гитару и — папиросу.

Вынув из кармана коробок дорогих папирос, Езерский, не оборачиваясь к двери, крикнул:

— Жуков! Ко мне!

Тот словно ждал за дверью.

— Товарищ член Реввоенсовета, начальник караула Жуков по вашему приказанию прибыл.

— Адмиралу парадный мундир, его гитару и кружку водки!

Полкружки водки Колчак выпил сразу же. Видимо, чтобы унять зубную боль. И закурил тоже при всех. Сделав несколько затяжек, он потянулся за гитарой.

— Господин Езерский, — снова перешел на французский Колчак, — могли бы вы оставить меня одного. С гитарой, остатком водочки и жизни… Пожалуйста…

Езерский замялся. Колчак понял.

— Не оскорбляйте меня подозрением, Николай Ильич.

— Хорошо, — согласился член Реввоенсовета, приказав всем покинуть комнату.

— Рядовой Свиньин! — окликнул красноармейца адмирал.

— Не промажь родимый. Одним выстрелом.

— Есть, ваше высокородие! — гаркнул красноармеец и смутился, глядя на скуксившихся товарищей.

— И вы ступайте, Николай Ильич, — попросил адмирал. — Вы поймете, когда надо будет запускать его, — демонстративно сев спиной к двери, адмирал подушечками каждого пальца нежно тронул струны.

Езерский прикрыл за собой дверь.

Переборы струн, доносившиеся из комнаты, сложились в мелодию светлой печали, и вдруг из переливов рокотавшей гитары вырвался и потёк красивый бархатный баритон адмирала:

Гори, гори, моя звезда…

Гори, звезда приветная.

Ты у меня одна, заветная,

Другой не будет никогда…

Караул онемел. Адмирал пел. Романс звучал волшебно. К месту. На излёте жизни. Езерский отвернулся. Прошибла слеза…

Жуков шикнул на хохотнувшего красноармейца. Шикнул и застыл, делая вид, что рассматривает что-то под ногами, чего не было.

Езерский про себя повторял за адмиралом слова романса. Он знал их наизусть. И вот последняя строфа:

Твоих лучей небесной силою

Вся жизнь моя озарена.

Умру ли я, и над могилою

Гори — сияй моя звезда…

Гитара еще вибрировала. Голос еще не истаял. Езерский не поворачивая головы, скомандовал:

— Свиньин! Пшёл!

* * *

Прошли годы. Капитан Свиньин в подвале на Лубянке приводил в исполнение приговор «тройки». Он расстреливал командарма Езерского. Капитан не узнал в нем бывшего члена Реввоенсовета. Лицо его было донельзя измочалено. Наверное, подумал Свиньин, долго был «в непризнавалке»…

Командарм зашевелил губами.

— Шо?! Шо гриш? — спросил он, и ему показалось, что командарм промычал:"Гори, гори…"

Свиньин повернул его к себе затылком и, приставив пистолет, нажал на курок.

— Гори сам, сучья вражина, — пнув сапогом дергавшееся тело, смачно сплюнул капитан.

* * *

А Жуков стал генералом победы. И в военных кампаниях никогда не разлучался с гармоникой, на которой, подобрав, иногда наигрывал романс"Гори, гори моя звезда…"

январь, 2000 год

ЛЮБОВЬ ВЕЛИКОГО ФИЗИКА

— Гони на Карантинную! — с сорвавшимся на фальцет голосом крикнул юноша.

Наверное, поэтому этот приказ не вызвал в вознице должной реакции. Обычно ушлые местные извозчики, заслышав — «Гони!» — отчаянно срывали с места лошадей и с неистовым безумством гнали их по узким улочкам Баку. Фаэтонщик медлил. Очень уж медлил. И тут мальчика окликнули.

— Львуша, ты куда? Живо домой! Через час поезд.

— Через час… Но навсегда, папа.

— Навсегда…

Дебелый и черный, как ворон, фаэтонщик наконец повернулся к своему седоку.

— Тибе отес завьёт, малчик, — осклабился фаэтонщик.

— Всё пройдёт, сынок, — стаскивая его с повозки, добавил отец.

…И прошло время. И тот мальчик стал выдающимся физиком. Лауреатом Нобелевской премии. И имя ему было Лев Давидович Ландау. А в день, когда стукнуло ровно 45 лет, как семья Ландау покинула Баку, в Москве произошла автокатастрофа, потрясшая весь мир. Машина, в которой ехал академик, в один миг превратилась в груду дымящегося железа…

Его извлек оттуда лейтенант ГАИ. Ландау открыл замутившиеся глаза и, глядя в упор на милиционера, сорвавшимся на фальцет голосом выкрикнул:

— Гони, проклятый ворон!… Гони на Карантинную!

Позже один из родственников пролил свет на странную просьбу умиравшего учёного.

— Это он о Баку. Там на улице Карантинной жила первая Львушина любовь…

Лучшие светила медицины вернули академика к жизни. Чуть ли не заново сшили. И каково же было их удивление, когда, придя в себя, он сказал:

— Зачем?.. Мне было там хорошо…

МИСТИФИКАТОРЫ

— Пётр Иванович, — явно чем-то раздосадованный, говорил Киров, — донимает меня наш друг — подавай ему Персию, и всё тут. Он же — из другого мира, где не знают, что есть такие штучки, как политика, формальности… Жизнь для него — Божья песня. А это по твоей части. У меня своих забот хватает…

— Если позволите, Сергей Миронович, — по-заговорщецки, вполголоса сказал Чагин, — я организую ему персидскую сказку. Тут же кругом Персия!

И Чагин в подробностях изложил, как он намерен это сделать.

— Ну, и когда вы собираетесь отправиться туда? — спросил он

— Можно даже сегодня в полночь. От клуба моряков. Там сейчас в честь него банкет.

— Поедете на моей машине, — распорядился Киров. — Так мне будет спокойней. Шофёра о маршруте проинструктирую сам.

Много времени ушло на разговоры и уточнения деталей в Театре русской драмы. Многое зависело от мастерства актеров, которым идея понравилась, и они тут же выдавали импровизации и сыпали экспромты. Развернувшееся действо так увлекло Чагина, что он едва поспел к концу банкета, где в здании бывшего дворянского собрания чествовали поэта…

— Петя, ждём только тебя! — завидев вошедшего друга, вскричал на весь зал Есенин.

Он был в изрядном подпитии.

— Вставай, Сережа, — зашептал он ему на ухо. — Едем в Персию. Прямо сейчас. Нелегально.

Выезжали из города через ущелье Волчьих Ворот. Здорово трясло. Прильнув к холодному стеклу, Есенин во все глаза смотрел в темноту.

— Камни… Камни… Да сухие дерева, — с тоскою в голосе сказал он и уснул.

В пятом часу утра, после долгих изнурительных кругов по окраинам города, когда машина выехала на более или мене накатанную дорогу, ведущую в Мардакяны, их остановили «пограничники». После долгих препирательств с Чагиным к рыжеусому майору, пошатываясь, вывалился Есенин.

— В кои времена, служивый, русский поэт собрался в Персию, а ты не пускаешь.

Рыжеусый козырнул и, обернувшись к солдатам скомандовал:

— Открыть шлагбаум! Это — Сергей Есенин!

— Петька! — по-детски радостно голосил он. — И здесь, на краю света, меня, рязанского парня, знают. А тебя, редактора «Бакинского рабочего», — знать не хотят.

В «Хорасане» Сергей чуть было не полез в драку с «чайханщиком», который не допускал свою «сестру» Лалу к их столу и на своём непонятом для Есенина языке, ругал её. Сценка была сыграна так мастерски, что он, обернувшись к Чагину, крикнул: «Петя, у персюков всё не по нашенски, не по русски!»…

Вышла и накладка. Сломалась машина. Пришлось на два дня задержались в апшеронском глухом селе Шаганы. Туда приехали поздно ночью. На веранде дома, закутанная в цветастый платок-келагай, стояла изображавшая сельчанку актриса по имени Сона… Ночь была дивной. И село, облитое золотом луны, казалось сказочным. И сказочно красивой была Сона.

— Как зовут эту красоту? — выдохнул Сережа.

— Шаганы, — ответила девушка, полагая, что он интересуется названием села.

И влюбился он. И пролилась любовь его бессмертными стихами. И хотя «персиянка», нареченная им Шаганэ, не разделила с ним любви, он всё равно был счастлив…

А «по возвращении» Сергей много дней провел в Мардакянах, на чагинской даче. И там он прочел «Прощай, Баку…» Одна из строф его выгравирована на памятнике поэту, стоящим ныне в самом центре Мардакян:

Прощай,Баку! Прощай, как песнь простая!

В последний раз я друга обниму…

Чтоб голова его, как роза золотая,

Кивала нежно мне в сиреневом дыму…

РАССТРЕЛЯННЫЙ ДВАЖДЫ

— Милая, меня не казнят. Москва не сдаст. Кроме того, вспомни, что я рассказывал тебе, — крепко обняв жену, прошептал он.

Серые глаза его светились озорным смехом. Ничего так гипнотически на нее не действовало, как эти глаза. Она им верила больше, чем какой-то мифической Москве, ее большевикам и мерзкому начальнику тюрьмы, прошипевшему: «Иди, прощайся с мужем…»

И еще она верила в то, что с Рихардом произошло в детстве.

…Однажды на бакинских промыслах близ Сабунчей, прямо посреди вышек люди увидели цыганские шатры. «Пришел табор… Жди убийств и воровства», — ворчали обуянные страхом обыватели. Детям строго-настрого запрещалось не то, что заговаривать, даже подходить к цыганам.

А вскоре сабучинцы обмерли от невероятной вести. Средь бела дня со двора дома, где жили семьи начальствующего состава, пропал малыш инженера Зорге — Рихард. Обыскали весь поселок, но мальчонка нигде не было. Тогда отцу посоветовали поискать его в цыганских шатрах. Там он его и нашел. Малыш спал на руках старой цыганки.

— Его здесь, среди вышек нашли. Умаялся, бедняжка, — глядя на безмятежно посапывающего сорванца, сказала цыганка.

Зорге вынул кошелек.

— Не надо! — решительно отодвинув его руку, сердито буркнула старуха.

— Как же так?! — растерялся инженер.

— Дорогой, то, что он вышел на табор — судьба. То не моя заслуга, то Божья воля… Я возьму с тебя если ты попросишь меня погадать. А скажу я тебе всю правду.

— Ну, если правду… — усмехнулся Зорге, протягивая цыганке трехрублевую купюру.

— Всю-всю, сердечный мой… — заверила она.

И таборная провидица, бормоча что-то невнятное, наклонилась к его ладони. Говорила и о прошлом и о будущем. Сказала, что в скором времени его с семьей ждет дальняя дорога. Уедут они к себе, в Германию…

Как в воду глядела. Спустя месяц с небольшим так оно и случилось.

Отец много раз припоминал тот эпизод и всегда, передразнивая цыганку, говорил:

— Но по поводу тебя, Рихард, она явно наврала. Ты вот-вот станешь дипломированным философом а она нашамкала Бог весть что!.. Будто ты станешь военным, тебя дважды будут убивать, но, вопреки всему, ты жить будешь очень долго…

…Пролетели годы. И в ночь на 20 января 1990 года по центру оледеневшего от ужаса Баку, под канонаду флотских пушек и визг трассирующих пуль шла, лязгая гусеницами, колонна танков. На их бортах мерцали красные звезды, а у башен, с автоматами наперевес, стояли бравые советские солдаты.

— Замыкающий! — раздалось в наушниках командира последней машины. — Смотри налево. Там вокруг какого-то памятника куча черножопых. Пальни по ним!

И они пальнули…

— Кто-нибудь сбегайте, гляньте — что это за надгробье, — приказал командир. — Может, заодно снесем и его.

И один из них спрыгнул. И переступив через тела убитых, засветил фонарь. И глянуло на него могильной чернотой каменное лицо незнакомца… «Благодарные земляки, — читая, кричал он в грохочущую ночь, — Герою Советского Союза Рихарду Зорге».

Конец ознакомительного фрагмента.