Знаменитый красавец Генрих пьет коньяк в центре города!

Лариса Титова

Писатель живет скучно, тягостно, ему плохо. И вдруг происходит событие, которое он замечает! Ужасное, прекрасное, безразличное. Писатель потрясен! Пресный мир сверкает, оживает, и перо тянется к бумаге

ВОДЯНАЯ КРЫСА

…Я проводил гостей до калитки, и постоял там немного, прислушиваясь к их голосам… Расходились они шумно, весело, и очень неохотно. Кто — то предложил идти купаться «голышом и всем вместе», кому — то загорелось посидеть на крыше, кого — то потянуло в лес «к очаровательным нимфам и дриадам». Наконец — то стало тихо.

Над черным, неподвижным и как — будто очарованным лесом, низко висела огромная, пугающе красная луна…

Казалось, что внутри ее, — прозрачной и гладкой, — льются, льются, и никак не могут остановиться, густые, плотные массы багровых дымов… Или нет, больше она похожа на слепой глаз какого — то злого бога, вытаращенный в припадке дикой ненависти…

— Ужасная вещь, луна! — подумалось мне.

Что — то зашуршало. Я опустил голову, — посреди дороги сидела большая, мохнатая, собака и смотрела мне в лицо. Черная морда в темноте казалась безглазой… Мне стало жутко. Я бросил сигарету и пошел в дом, пытаясь понять, зачем вся эта чертовщина портит мне вечер.

— Андрей Иваныч! — тихо позвал кто — то…

Я обернулся. У калитки, сгорбясь, стоял профессор Антонович, мой недавний сосед по даче.

— Простите меня, ради бога, дорогой Андрей Иваныч, — смущенно забормотал он, входя в комнату:

— Вы, наверное, спать хотите, а я опять приперся… Сердитесь на меня? — и улыбнулся так жалко, так растерянно, что я мгновенно перестал злиться и сказал, что всегда рад его видеть.

Он усмехнулся и сказал басом:

Да уж… Рады… Какая там радость…

И тут же быстро и взволнованно:

— Вы видели, какая луна? Ужас! Совершенно не могу один находиться, когда такая луна! Лег в постель и не мог уснуть. Тревожно как — то словно жжет через крышу!

Я предложил ему выпить. Он закивал: Да, да, да… И вытянул из кармана бутылку коньяка. Я засмеялся, и спросил, как ему удалось так ловко положить в карман бутылку, что ее и не видно.

Он нахмурился:

— Никакой ловкости. Просто я…основательно худею, и одежда болтается на мне, как на вешалке…

Он нахмурился еще гуще и прибавил тихо:

— Жизнь коротка, слишком коротка…

Я разлил коньяк. Антонович мрачно посмотрел в окно, где на темно — синем фоне неба, трагически изламываясь, чернели ветви яблонь, потом на коньяк и неожиданно весело пробасил:

— Все! (хлопнул ладонью по столу) Амба! Хватит нудить! Лучше выпьем! Хотите я вам кое — что расскажу? — и, склонив к плечу голову, лукаво всмотрелся в меня. Разумеется, я согласился слушать.

— Ни черта вам не хочется меня слушать, дорогой мой, ни черта! Но, поскольку есть коньяк, а луна дикая, а вы терпеливы, я все — таки заставлю вас выслушать кое — что!

Он жадно и рассеянно выпил коньяк, помолчал… Я тоже молчал, пытаясь понять, на кого он сейчас похож: рост гигантский, плечи костлявые и широкие, на голове — громадной и тяжелой, — остатки седых волос, как перья… Подбородок остро торчит. Щеки впали. Углы прямого, крепко сжатого рта безнадежно опущены. Глаза, — черные, острые, — смотрят из — под очков, грозно и скорбно…

— Мефистофель… Старый, больной Мефистофель, — убежденно подумал я и предложил ему еще одну рюмку.

Он кивнул:

— Давайте, давайте…

Осторожно потягивая коньяк, оглядел комнату. Углы рта опустились еще ниже:

— Гости… Черт их возьми… Натоптали и ушли… (Глотнул. Острый кадык поднялся и опустился по жилистой шее.) Вы знаете, ужасно я хотел вмешаться в их болтовню о любви… Ужасно… (поставил рюмку на стол, замолчал…)

— Ну и почему же не вмешались? — спросил я.

— Не вмешался потому, что слишком печально все это, а они лепетали, лепетали, как утренние птички…

Я рассмеялся. Он с шутливой строгостью посмотрел на меня, погрозил длинным, узловатым пальцем и сказал:

— Смеетесь все, молодой человек, смеетесь… А знаете ли вы, что видите перед собой человека, который своим счастьем, да и несчастьем тоже, обязан крысе? — и прожег меня глазами.

— Ну и взгляд, черт возьми, — подумал я, а вслух сказал:

— Как это, крысе? Самой обыкновенной крысе?

Он усмехнулся, наслаждаясь моим растерянным видом:

— Что, писатель, заинтересованы? Да. Самой обыкновенной крысе. Впрочем, не совсем обыкновенной… Разольем по рюмочке?

В открытое окно донесся крик какой — то ночной птицы. Антонович вздрогнул и завозился в кресле:

— Черт, как кричит… Пронзительно и жалобно… Было это, милый Андрей Иванович, страшно давно… Сразу после войны…

— Вы воевали? — спросил я. Антонович опустил глаза:

— Нет, не пришлось. У меня врожденный порок сердца… Ну, вот… Я тогда еще учился в медицинском… После четвертого курса поехал отдыхать… Какие это были годы! С каким наслаждением мы дышали, ели, валялись на солнце… Любили с какой — то особенной жадностью… В доме отдыха нас в комнате было шесть человек, но это никому не мешало. Кругом лес, поля, стога! Прекрасное житье! Наташа — ее звали Наташа — приехала вместе с матерью через два дня после меня… Отец ее был крупнейший военачальник и, разумеется по этому их поселили в прекрасный двух местный номер…

Антонович как-то невесело усмехнулся и забарабанил пальцами по столу:

— С одной стороны хорошо, конечно, что папа крупный командир, а с другой… не очень. Мужчины почти все воевали и сохранили священный ужас к папиной фамилии… Не дай бог дочка пожалуется! Тогда… Страшно подумать!

Он улыбнулся и вдруг лицо его стало строгим:

— Знаете ли, как только я увидел ее, мое сердце кто — то сжал, мягкой, но неумолимой лапой… Вот так…

И показал, — медленно сжал у сердца большую красную руку и, разжав, вяло бросил ее на стол:

— До чего хороша была… Представьте себе: не очень высока, но стройна и гибка необычайно… Тонкая талия при высокой, развитой груди, золотистые, пышные волосы… И глаза… Изумительные глаза! Сплошь черные и как — будто переливающиеся черными, влажными искорками… И еще, казалось, что, что — то там дрожало… лукавое, опасное… Что это было, я понял в последствии…

Антонович бросил на меня рассеянный взгляд и тут же опустил глаза:

— Н — да… И еще чудесный загар… И походка… очень быстрая… И нос! Маленький, тонкий, чуть с горбинкой, хищно — красивыми ноздрями. Ну и рот, разумеется… Все в ней было красиво…

Из леса опять донесся протяжный, и как будто умоляющий звук. Антонович вздрогнул. Я предложил закрыть окно. Антонович испуганно замахал руками:

— Нет, нет, что вы… Бог с ней, с этой птицей… Ладно! Дальше! Познакомились мы с Наташей как — то очень просто… Я тогда недурно играл в волейбол и часто появлялся на площадке. Она тоже любила поиграть, но не столько мячом, сколько мужскими сердцами. На площадке она вела себя очень смело… Сама выбирала себе команду: вы, вы, нет, не вы… И вообще любила распоряжаться.

И передразнил тонким голосом:

— Товарищи офицеры! И так далее… Меня она просто взяла за руку и увела из другой команды, и им — тоже за руку — отдала маленького, рыжего лейтенанта Кононенко… Разумеется, я играл как зверь, и мы выиграли у всех… Что усмехаетесь? Неужели вы думаете, что тридцать лет тому назад, эта рука не могла хорошенько ударить по мячу?

И поднял над головой длинную, как весло, жилистую руку. Я поспешил объясниться:

— Павел Сергеевич, поверьте, что усмехаюсь я над ее генеральскими замашками. Таких женщин я знаю и отношусь к ним немного иронически…

Антонович улыбнулся, закурил и сказал:

— И правильно делаете… Ну вот… Выиграли мы у всех… Она взяла меня за руку и сказала… Паша, с этого дня вы должны все время играть в моей команде. Вы даете мне слово? Я разумеется дал… Надо сказать, что выбрала она меня — а она именно выбрала — не только за то, что я хорошо играл в волейбол… В те времена я еще не был похож на ощипанного птеродактиля… (Антонович дернул костлявыми, широкими плечами). И рост, слава богу, под два метра и сложение ничего. И женщинам я нравиться тоже, кажется, умел… Но вот с ней у меня, ничего не получалось. Увижу ее и столбенею, как последний идиот. Представляете себе? Здоровенный, двухметровый мужик улыбается, молчит и смотрит восторженно и испуганно…

Я перебил его:

— Ей это нравилось, наверное?

Прямые, жесткие губы Антоновича перекосились насмешливо:

— Нравилось? Да, нравилось. Два дня нравилось, а потом надоело. Ей нужны были страстные поцелуи, объятия, проклятия… Ей нужна была страсть в клочки, а я вел себя как истукан… Господи! Что она только не делала, чтобы расшевелить меня! (Антонович усмехнулся, помотал головой). Идем по лесу, слушаем, как птички поют. Я — счастлив до безумия. А она вдруг остановится, возьмет меня за руку, посмотрит в глаза и скажет — нежно, так, томно… Павлик, я устала, давайте полежим в траве, вон там, за тем деревом… Там кажется тень, и как — то скрытно, уютно… И ведет меня… От этих слов у меня так колотилось сердце, что слышно было по всему лесу… Приведет меня и ляжет… Да как! Раскинется на траве в такой призывно — ленивой, красивой позе, локтем закроет лицо, а из — под локтя, сверкает сердитый, черный глаз! Ну, что же вы не ложитесь, Павлик? Вы, наверное, устали? Я, ни жив, ни мертв, садился рядом и думал: приду домой, застрелюсь… У Кононенки возьму трофейный — и застрелюсь. Мучился я страшно… Знал, как нужно поступить, а не мог. Вот полежим мы так, полежим… Она поворочается, поворочается и вдруг вскочит, как бешеная, и молча идет к дому, а я, как дурак, плетусь следом, смотрю как мелькают в траве ее ноги, и в башке одна мысль: застрелюсь!

Антонович замолчал, налил себе полстакана коньяка и выпил залпом. Глядя в окно, буркнул:

— Где же эта птица? Почему она не орет? Вы не знаете?

Я сказал, что не знаю. Антонович, шутливо гневаясь, пробасил:

— Писатель не знает, а доктор должен знать! Ну что же! Я объясню!

Все очень просто, дорогой мой! Птица съела какую — нибудь мышку и легла спать, довольная собой и жизнью вообще! Кстати о мышке! Как — то забыли о ней! Коньяк, видно, хороший! Ну далее! Где — то перед самым нашим отъездом Наташа пришла ко мне в комнату. Офицеры играли в карты и пили пиво. Когда она вошла, Кононенко вскочил и заорал, товарищи офицеры, смирно! Она, бросив на него благодарный взгляд, подошла ко мне, взяла за руку, вытащила на улицу и там таинственно прошептала:

— Павлик, идемте купаться! Я удивился. Ночь на дворе! Впрочем, больше испугался чем удивился. Сердце просто остановилось. А она нахмурилась и посмотрела так презрительно… Словом через десять минут мы подошли к озеру… Озеро очень большое, черное. Кругом лес, тихо. Она разделась быстрей меня и осторожно ступая, вошла в воду. Так она была грациозна в этот момент, так прельстительна, что я замер, любуясь каждым ее движением, каждым шагом… Ну, наконец, добралась до воды, и, плывя, закричала: Паша, Паша! Какой же вы копуша!

И тут я заметил, что недалеко от нее, что — то быстро движется по направлению к берегу. Это была водяная крыса. Я крикнул Наташе: посмотрите в каком прелестном обществе вы купаетесь! Она, весело: А что такое? И я указал ей на крысу, которая почти добралась до берега. Услышав слово «крыса», она так дико завизжала, что я испугался и бросился к ней. Из воды вынес ее на руках. И когда нес, с удивлением заметил, что она не дрожит, и не стучит зубами, как это было бы со всяким, смертельно испуганным человеком. И только став на ноги, она затряслась и будто бы в припадке безумного страха, обхватила меня за шею и тесно прижалась ко мне всем своим голым, мокрым и упругим телом… Совершенно обезумев, я швырнул ее на землю…

Немного помолчав, Антонович сказал тихо: Такого счастья я не испытывал больше никогда…

Он глубоко откинулся в кресле, и замолчал, глядя невидящими глазами куда — то выше меня.

— Ну а что было потом? — спросил я.

— Потом? — Антонович быстро поднялся и, сгорбясь,

заходил по комнате.

— Потом, дорогой мой, было вот что… Были клятвы, обещания, сумасшедшие дни и ночи… Все было… И еще было… Однажды я взглянул в ее глаза и отчетливо увидел, как в их черной и бездонной глубине, мелькнуло что — то… Такое скользкое и блестящее, как спинка змеи… Теперь я знаю, что это был дьявол… Пожалуйста, не смотрите на меня, как на сумасшедшего, я знаю, что говорю…

Я спросил:

— Но почему именно дьявол? А не что — нибудь другое?

Антонович криво усмехнулся и махнул рукой:

— Называйте, как хотите. Не в этом дело. А дело в том, что через неделю за ней приехал папаша, и увез домой, на большой черной машине. Разумеется, я поехал следом за ней, эдакий пылкий Ромео. Услышав в трубке ее голос, я чуть с ума не сошел от счастья. И знаете, что она ответила на мои «когда, где и как можно скорее»? Она совершенно спокойно заявила, что встречаться со мной не желает, категорически запретила звонить, и посоветовала не придавать большого значения нашей, как она выразилась «историйке».

— Какая жестокость — пробормотал я. — Ну, а вы — то, как же вы?

Антонович улыбнулся и, проходя к креслу, ласково коснулся моего плеча:

— Я? Что я… Я делал операции… Делал, делал… Случайно я узнал, что она вышла замуж за известного эстрадного певца. Я видел его. Маленький, чудовищно жирный человек. Кудрявый. Глаза как маслины, рот пухлый… Синие восточные щеки… Через год они оба погибли в авиационной катастрофе…

27.5.1979 г.